Олег запрокинул голову, чтобы слёзы затекли обратно, и быстро пошёл, почти побежал к кассе. Всё. Хватит. Надо домой. Надо прийти домой, что-то поесть, дозвониться отцу – страх по-настоящему, полностью, насовсем остаться одному перевешивал ярость – и решить, что делать дальше.
Ковыляя к дому, Олег свернул с тропинки между берёз на бесконечную, тянущуюся между многоэтажек дорогу, упиравшуюся в зимнее солнце. Вдруг подумал, что сейчас на это похожа его жизнь: сплошная белизна неопределённости, свет, который не греет, и холод, забирающийся под рукава и в воротник. Продирающий до печёнки, до нутра, до самого сердца.
Войдя в подъезд, Олег побыстрей завернул в лифтовый холл – не хотелось, чтобы привязалась консьержка или кто-то из случайных встречных. В ожидании лифта он прислонился к серому металлическому косяку; где-то тут они с мамой рисовали невидимыми чернилами, когда вернулись из канцелярского магазина, а лифт уж очень задержался… Мама писала стихи про козлика, а он рисовал какие-то рожи. Только сейчас Олег сообразил, что, возможно, мама имела в виду отца. Усмехнулся, несмотря на сосущую пустоту внутри.
Вдохнул, выдохнул, шагнул в подошедшую кабину и с силой ткнул в барахлившую кнопку семнадцатого этажа. Быстро мазнул взглядом по зеркалу: бледный, остроскулый, белобрысый, под глазами синева. Нос красный. Громадный прыщ на подбородке – совсем как у хлыща-Мельника, хотя Олег никогда не понимал, кукле-то уж зачем прыщи. Отец от вопроса привычно отмахивался.
– Олежек.
Он вздрогнул, выскочил из лифта и метнулся за угол. Перед дверями стоял отец.
– Батя… – выдохнул Олег. Ощущение того, что он выпал из жизни, покинуло ровно на ту секунду, что понадобилась, чтобы понять: отца тут нет. Вообще никого нет. Пустая площадка с тремя дверьми, сладковатый гнилой запах от мусоропровода и невесомая пыль по углам. Всё.
Олег опустил голову, медленно подошёл к своей двери, стараясь выровнять дыхание. Сунул ключ в замок, провернул – скрип, выученный до последней ноты. Квартира встретила тишиной и промозглостью: не закрыл окно перед выходом. Теперь выморозило насквозь…
Свалив пакет с покупками на кухонный стол, Олег снова набрал отца.
«Абонент временно недоступен».
– Да чтоб тебя!
Он вынул из шкафа пятилитровую кастрюлю, в которой мама варила суп. Подумал, сунул её обратно. Ну его – вдруг ещё не получится. Пусть будет кастрюля поменьше. Набрал воды, поставил на огонь и принялся методично разбирать продукты, пытаясь заполнить мысли. После того, как позвонили из больницы, в них обосновался полный хаос. Потом наступил белый шум. Теперь – пустота с цветными всполохами, похожими на отсутствие сигнала в старом телевизоре – Олег ещё застал такой на даче у маминой мамы. Вот везёт кому-то, у кого есть бабушки. Если бы и его была жива, позвонил бы сейчас ей. Всё не один…
Опять навалилось, сжало горло ощущение одиночества. Олег разложил на столе грязную морковь, укроп, сетку с картофелем. Ножом вспорол лоток с мясом, бухнул всё в закипавшую воду. Помыл картошку, помыл морковь. Если с последней проблем не возникло – натёр и добавил к мясу, – то картошка ввергла в сомнения: всё-таки слишком грязная, даже после мытья. Он вспомнил, что где-то была специальная картофельная чистилка. Пока искал, не заметил, как запрыгала на кастрюле крышка. Снял её, чертыхнувшись, принялся счищать кожуру ножом, поранился, полез за пластырем… В мутный, в кучерявых пенках бульон закапала кровь.
– Борщ становится красным, – пробормотал Олег, левой рукой неловко заклеивая ранку. Вспомнил, что не купил свёклу – главный борщевой овощ. Вздохнул, выключил плиту, отрезал хлеба и пошёл в комнату. Клонило в сон. Олег сжевал корочку, сел на кровать, откинувшись на стену. Десятый час. Где отец? Почему не берёт трубку?
Мягкими, настойчивыми волнами накатывал сон. Хотелось забраться под одеяло, укутаться по самый нос, сжаться. Казалось, если сжаться – уменьшится и тоска, переходившая потихоньку в обычную физическую боль: тянуло спину, и во всём теле плыла такая усталость, будто полдня гонял на велике в Ботсаду, а потом ещё помогал отцу разгружать багажник после дачи.
Отец.
Мама.
Очень хотелось заснуть и проснуться в нормальный мир. Не в это вот всё, а в нормальный, прежний мир… Пусть отец орёт и просаживает деньги, пусть мама шипит и бьёт его, пьяного, полотенцем, пусть куклы лупают со шкафа своими прозрачными глазами навыкате – лишь бы всё было как прежде. Лишь бы… Лишь бы… Лишь бы.
Глава 4. Наталья
Странное у меня было чувство – я жил в этом доме столько, сколько себя помнил. А теперь уходил.
Но обо всём по порядку; хочется навести порядок хотя бы в мыслях – потому что в сумках, в документах, в телефоне и в других местах его точно нет. Да и других мест теперь тоже нет: полдень, можно считать, арендаторы официально въехали в квартиру.
Всё.
От автобусной остановки я ещё раз оглянулся на наши окна. Свет горел в кухне и в обеих комнатах – прямо как когда вовремя не возвращался отец. Или когда мама собиралась на какой-нибудь благотворительный приём. Но теперь не было ни отца, ни мамы…
Ни отца, ни мамы. Ха-ха.
В тот день я так и не дозвонился до бати. Звонил раз тридцать, без толку. После девяти вечера прекратил. Если отец упился, трезвонить бесполезно. Что с ним могло приключиться ещё, я думать не хотел. Всегда боялся, что дурные мысли притягивают дурные вещи, но в этот раз бойся не бойся, думай не думай… Случилось так, что отца хватил удар, когда к нему пришли из-за долгов. Поэтому он и не отвечал.
Денег на Изольду с одного «Неопассола» не хватило, он занял почти три миллиона. Отдавать было нечем – молодец, мама, что заранее позаботилась, чтобы бате хотя бы квартира не досталась, иначе был бы совсем капец.
Как будто и так не совсем.
Оказывается, отцу уже несколько недель угрожали, он скрывал это от нас с мамой, рассказал только своей любовнице. Я знал о ней раньше, и мама знала, но почему-то закрывала глаза. Я тоже не лез. А она, любовница, полезла: телефон отца ответил на третий день, но поздоровался со мной не батя, а она. Представилась Натальей. Я раньше не знал, как её зовут. Мама если и говорила мельком, то только сквозь зубы, презрительно: «она». Теперь я понял, почему отец то и дело напевал: Натали, утоли мои печали, утоли…
Наталья сказала, что она подруга отца. Ну-ну. Знаем мы таких подруг, после которых батя виновато улыбается, благоухая сухим и сладким. Мама духа́ми никогда не пользовалась, так что сразу было понятно, кто откуда пришёл. Непонятно было другое: как мама могла это терпеть. А вот на что клюнул отец, ясно сразу: я как увидел эту Наталью…
По телефону она наплела, что должна мне что-то сказать. Спросила, может ли прийти к нам. Я сказал, нет. Она предложила встретиться в кафушке через дорогу. Кафушка! Что за слово идиотское. Я сказал, что вообще с ней встречаться не желаю. Тогда она оставила мармеладный тон и объяснила, что отец велел ей кое-что мне передать.
Я согласился. Чего терять-то. Терять уже было нечего, цветные помехи внутри сменились чёрными, тягучими пятнами. Проспав до обеда, я доел хлеб с чаем и отправился в кафе. В школу я перестал ходить регулярно, ещё когда мама была жива – просиживал с ней в больнице, а она была не в том состоянии, чтобы призывать меня к дисциплине.
– Мама. Мама. Мама.
Шёл и бормотал. Слова сами лезли на язык, и порой я не мог угадать, что сболтну в следующую секунду. Хорошо, что случалось это не часто. Не хватало ещё при Наталье начать бормотать.
…В кафе пахло горячим, мясным. Мимо проплыл круглый поднос с пышущей пиццей. У меня набрался полон рот слюны: горе горем, а есть охота. Очень охота. Перед глазами пошли мушки, резко подвело живот, ноги ослабли. Я рухнул за ближайший стол, готов был выдавить соус из соусницы и проглотить прямо так, с салфеткой. Подошла официантка, пошевелила губами. Я не понял, что она спросила. Мотнул головой: платить всё равно было нечем. Официантка настаивала, наклонилась, сунула мне под нос меню. Я боялся, что меня стошнит от голода, пытался отмахнуться; руки были как вялые макаронины.
Я сжал голову, согнулся, пытаясь от неё отвязаться. Официантка встревоженно застрекотала. Затрясла меня за плечо.
– Олег? Эй, Олег! Девушка, воды принесите!
В руки ткнулся стакан. Я глубоко вдохнул, глотнул. Краем глаза заметил, как напротив уселась яркая, красивая женщина. Когда чуть-чуть полегчало, поднял голову.
– Лучше?
– Да.
Она протянула через стол руку.
– Наталья.
Я свою не протянул. Много ей чести, отцовской любовнице. Но рука у неё была изящная, тонкая, с белыми кольцами. Я где-то читал, что мужчины влюбляются в руки.
У мамы руки всегда были красноватые, а пальцы короткие и широкие. Маникюр она никогда не делала. А у этой Натальи – фиолетовые когти под мрамор.
– Олег, – сквозь зубы буркнул я.
– Знаю, – вздохнула она. – Петя о тебе рассказывал. Много рассказывал. Гордился тобой.
– Было бы чем.
– Ему нравилось, что ты с его с куклами возишься, в театр ходишь. Я вот этих кукол на дух раньше не переносила. А потом, как послушала его… Так и влюбилась. Но я ему говорила. – Наталья поморщилась, осеклась, снова вздохнула. – Я ему говорила: отстань от этой мельницы, не бери столько в долг! Он же из-за этого умер. Не смог вовремя отдать, к нему пришли, потребовали. Видимо, угрожали. Сердце не выдержало…
Я слушал, разглядывая свои колени. Смотреть на отцову пассию не хотелось, хоть и выглядела она, как куколка с обёртки. Странно и противно было думать, что она вот этими белыми руками, лиловыми ногтями касалась отца, щекотала ему щёки своими шоколадными локонами, когда целовались…
– Я ему говорила: не сможешь отдать, не сможешь, – твердила Наталья, будто пыталась меня убедить. – А он… Ох и чудик был отец твой. Он говорит: зато куклу куплю. Я ему: тебя убьют, на кой тебе кукла? А он: сыну, мол, достанется. Олег моё дело продолжит. Тоже будет кукол собирать.