Моя. Моя!
– Моя дорогая, – шепнул я пересохшими губами. Голоса не было. Я накрыл русалку полой пальто и бросился в коридор, зная, что уходить нужно как можно скорей. Не потому, что Венкерова может вызвать полицию – о, да разве может кто-то меня остановить! – а потому, что воздуха оставалось всё меньше. Воздух уходил из этого дома вместе с Арабеллой, уменьшался пропорционально тому, как увеличивалось то время, которое Венкерова уже не была хозяйкой куклы.
– Не пущу! – заверещала старуха. Страшная, скрюченная старуха с прожилками в глазах, с обломанными ногтями и жидкими, налепленными на скальп прядями. Парик упал; юбка и кофта болтались тряпками, могильной обёрткой.
Я прыгнул, рванулся – и старуха перехватила меня у двери, вцепилась в лицо, принялась лупцевать по груди сухими железными рёбрами ладоней.
Глаза слепил мутный багровый светильник.
Голос прорезался.
– Отстань! – отчаянно закричал я.
– Отда-ай! – истошно вторила она.
И тогда я своими глазами увидел, что́ происходит с хозяином, расстающимся с куклой.
Это же случится со мной. Нет! Не случится!
Нет. Случится, если я буду недостаточно хитёр, хладнокровен и осторожен.
Я могу оставить ей Арабеллу. Я могу убежать.
Нет! Мне уже не сойти с дороги. Мне бессмысленно и поздно бояться!
Я локтем толкнул старуху в лицо, задёргал дверную ручку, но Венкерова успела запереть замок, и дверь не поддавалась.
– Не уйдёшь, – ползая по полу, шаря в воздухе, шипела она. – Не уйдёш-шь!
Мысль, эхо мысли о том, что если кукол отнимут, то мне придётся в четыре, в пять раз хуже, чем ей, мелькнула, поселив в теле сдавивший ужас. Не страх – что-то хуже, что-то глубже, что-то плотней и ближе…
Мир расплылся красными и чёрными пятнами. Я не хотел, но представил, что кукол нет. Мне показалось, меня зарывают живьём.
– Пусти! Пусти! Пусти!
– Не уйдёшь! – исступленно твердила старуха, ползая, шарясь, хватая меня за ноги. Я локтем прижимал к боку рюкзак, крепко держал под курткой Арабеллу, свободной рукой воевал с замком. Параллельно приходилось бороться с парализующим страхом и уворачиваться от подползавшей старухи. Я делал всё это, а мозг неумолимо фантазировал, предполагал, пророчил… Под крики Венкеровой, под скрип двери и частое, нездоровое дыхание кукол я лихорадочно размышлял, что прежде они вызывали только эйфорию, жажду, восторг. Теперь они показали вторую сторону медали. Безумие. Ужас.
Старуха подскочила, вцепилась мне в руку и высоко, пронзительно выкрикнула:
– Пусть умру! Беллочку не отдам!
И с невиданной, далеко не старческой силой потянула меня к полу.
Я вырвался; инерцией кинуло в сторону кухни. Удар о кухонную дверь вышиб из лёгких воздух. Я крутанулся, ловя равновесие, повалился на угол стола… Блеснул беззубый серебряный нож.
Я сунул Арабеллу в рюкзак, чтобы освободить руки. Схватил нож. Выбежал в тесную прихожую. Венкерова уже стояла на ногах; её грудь вздымалась. Волосы вздыбились нимбом вокруг головы. В глазах плескалось безумие.
– Мама. Мама, я боюсь, – ни с того ни с сего пробормотал я и взмахнул ножом.
Я с головой накрылся пыльным вонючим одеялом. Свет не проникал сквозь плотную шерсть. Я дышал ртом, хватая воздух кусками. При каждом толчке поезда в нос утыкался рюкзак. Больше с собой ничего не было. Рыдания рвались из горла, откуда-то из нутра, из желудка или лёгких, как кашель. Я хотел выхаркнуть их. Вышвырнуть из себя вместе с мыслью, что убил человека.
Меня не беспокоило, что будет дальше. Меня беспокоило – может быть, несколько часов, – что радость приобретения Арабеллы перекрывала то естественное чувство, которое должно приходить, если убиваешь безвинного. Сожаление? Страх? Стыд?.. Я так и не понял.
Я ведь убил. Убил, да? Текла кровь, тряслись морщинистые старушечьи щёки, и дыра рта, и две дыры глаз, обезумевшие, пустые…
…Несколько часов это действительно вызывало лёгкое беспокойство. Потом остался только ком внутри. Я уже даже не помнил, отчего чувствую себя так плохо. Поезд летел в Крапивинск, и я летел, стрелой, метелью, вместе с ним.
Я вынырнул из-под одеяла и сквозь узор на стекле заметил мелькнувший белый шар. Скорей даже, кляксу, – вспыхнула и пропала. Затем она вновь мелькнула, уже под вечер, когда я потягивал из поездной кружки крепчайший, кислый и горький чёрный чай.
Клякса-шар висел напротив моего окна всю ночь, отражаясь в пустом стакане, в металлическом поручне.
В коротком сне мне снился Безымянный. Шептал, что Венкерова будет мстить.
Да как она будет мстить, я вас умоляю. Всё. Всё.
Я погладил по волосам молчаливую Арабеллу. Куклы вообще были несколько молчаливы в этот день; возможно, ошеломлены встречей. Нас, людей, тоже ошеломляет, когда сбывается то, чего так долго ждёшь.
В вагон вошли четверо мужчин в кожанках; на миг я подумал, что это те самые, что в нынешнем месяце не дождались меня у «Спирали». Я сжал рюкзак руками и ногами.
Немного жаль, что чемодан и вещи остались в хостеле.
Не жаль.
В груди жгло. На смену рыданиям пришёл огонь.
Мужчины в кожанках ушли в тамбур, но я уже не помнил о них. Я знал, что этот уровень пройден. Для них я уже неуязвим. Хозяева Мельника и Звездочёта – вот враги, которые пока ещё могут нанести мне вред.
Но я положу этому конец.
Мелькнула мысль: может быть, отец думал так же? А ведь у него не вышло…
– У него было четыре куклы, – вслух произнёс я. – У меня – пять. Я смогу.
– Конечно, сможешь, – шепнул бестелесный шар, и я с облегчением прислонился к стеклу – охладить горячий лоб.
Глава 13. Отражение
– Привет.
Катя смотрела напряжённо, но явно старалась вести себя дружелюбно. Видимо, решила всё-таки проглотить то скомканное, злое расставание.
«Что-то в ней меня интересует».
Олег подумал так и фыркнул – до того приземлённым казалось всё это по сравнению с тем, что он сделал, с тем, что ещё предстояло. Всякий раз, как он думал об этом, о поисках Звездочёта, – сдавливало горло, и пальцы покалывало от предвкушения.
– Привет. Ну… Как ты тут?
Он совсем не хотел тратить время на реверансы, но держать Катю на своей стороне было необходимо. Позже он спрашивал себя, зачем поехал в Крапивинск, если мог бы сразу отправиться в Кавенецк. И находил только три ответа: два простых и один важный. Простые заключались в том, что перед новым путешествием следовало решить вопрос с наличкой по возможности дальше от Москвы и встретиться с Катей. Важный – в том, что нужно было забрать Мельника.
– Как обычно. – Катя дёрнула головой. – Институт. Общага. Завязала с моделингом.
– Почему?
Оглядев её, Олег заметил, что она как-то съёжилась, погрубела. Лицо в прыщиках, волосы в беспорядке, носок одного из шлёпанцев откушен и обмотан то ли пластырем, то ли изолентой – совсем как у Ярослава.
– Предчувствие какое-то, – с невесёлой улыбкой ответила Катя.
Он с недоумением оглядел её ещё раз, жалея о той блестящей Катерине, на которой отдыхал глаз.
– Кажется, что предстоит что-то более важное. А может, просто близость сессии. Хандра.
Она усмехнулась. Олег кивнул. Здесь, в общаге, мир казался таким тесным, знакомым, почти уютным. На миг вообще расхотелось куда-то уходить. А ведь дел было невпроворот. Ярмарка стартовала через неделю, билеты в Кавенецк он купил на первое апреля – чтобы спокойно устроиться ещё до открытия. Хорошо, что в этом году ярмарку перенесли на два месяца, а то бы он совсем зашился со всеми московскими событиями. Кавенецк праздновал трёхсотлетие – из-за торжеств всё и сдвинули. Впрочем, ему это вышло только на руку…
Голова кружилась от того, сколько предстояло сделать в оставшиеся до отъезда дни. А может, просто от голода кружилось. Олег не ел ничего в поезде, не ел ничего с самого… когда же… Да, с тех пор, как вчера, ещё до полудня, вышел из хостела, перекусив хлебцами и кофе. Рассчитывал, что Венкерова раскошелится на роскошный ужин – в честь заключения сделки.
Губы потянула усмешка, горло сдавил спазм. Олег оттолкнул всякие мысли о вчерашнем дне, о серебряном ноже, о хаосе в прихожей.
– Есть хочешь? – улыбнулась Катя.
Секунду назад хотел – пока не вспомнило старческих волосках, налипших на жидкую светлую кровь на лезвии.
– Кофе бы разве что выпил.
– Давай. Я тоже попью… Ярик тебе привет передавал.
Они шагали по исхоженному, выкрашенному в светло-сиреневый коридору, и чем ближе подходили к кухне, тем сильней бил в нос знакомый сладковатый запах. Встречные кивали, здороваясь, мелькали знакомые лица, – а Олег поднимал ноги выше и выше: казалось, будто шагает в мутной воде, и щиколотки обвивает тугая водоросль.
– Да что с тобой?
Всё вокруг медленно затягивало туманом. Боковым зрением он ловил белые вспышки.
– Олег?
Вспышки учащались, смещались к центру, обжигали роговицу. Пульсировали, плясали, вертелись до тех пор, пока не слились в одну, в один некрупный мерцающий белый шар.
– Шар – условность, – облизав губы, ответил он.
– Что?..
– Он не шар. Он… имеет другую форму.
Видение пропало, и Олег оказался в заваленной кастрюлями и объедками просторной холодной кухне.
– Я воды наберу, – растерянно проговорила Катя, открывая кран и подставляя под струю красный чайник.
– Сейчас… – Он оттолкнул её от раковины, сунул голову под белый хлорированный поток. Ледяная струя обрушилась на макушку, потекла, заливаясь за шиворот, в глаза, в нос, в уши. Олег ждал отрезвления, но его не было. Ждал отупления, но оно тоже не наступало. Тогда он проглотил попавшую в рот воду и шепнул, глядя в бежевый кафель:
– Я убил человека, Катя.
Чайник дёрнулся в её руках.
– Я не поняла, Олежек. Что?.. Это… шутка такая?
– Да. Шутка, – резко подняв голову и развернувшись, скупо рассмеялся он. – Ставь чайник. Спать хочется ужасно, а дел ещё полно.
– Расскажешь?..