Что-то дёрнулось внутри.
– Олег, – покачал головой Олег.
– Олег, – медленно кивнула администратор, оторвалась от компьютера и наконец посмотрела на гостя. – Прошу прощения. Перепутала.
– Вполне возможно, – чувствуя, как свербит и щиплется восторженное, тревожное предчувствие, кивнул Олег. Приятно улыбнулся: – Распространённая фамилия. Немудрено.
– Нет, не в том дело, – улыбнулась в ответ администратор. – У нас уже несколько лет подряд останавливался Пётр Крылов – примерно в это же время. Правда, чуть пораньше, в феврале.
– А, – только и сказал Олег.
– А вы, случайно, не его сын, Олег Петрович?
– Нет, – покачал головой Олег, взял со стойки пластиковую карточку от номера и ещё раз улыбнулся: – Говорю же, распространённая фамилия. Когда-нибудь поменяю.
Отвернулся и на деревянных ногах двинулся к лифтам. Услышал, как щёлкает по клавишам администратор. Как кряхтит автомат с напитками у самых дверей. Как кто-то поднимается по ступеням, волоча по каменной лестнице тяжёлый пластиковый чемодан. Чувствительность вообще обострилась, словно, сойдя с поезда в Кавенецке, он вдохнул иной, особый воздух, усиливший зрение и слух, подогревший интуицию. Сладкий, дождливый, удавкой захлестнувший горло, наполнивший всё внутри предвкушением весны.
Маленькое совпадение, обмолвка, воспоминание администраторши – это было как салют от отца, как приветливый взмах из-за призрачной завесы. Как знак, что он на верном пути.
Что-то встало в горле, и ему захотелось заплакать. Сквозь пелену перед глазами Олег нашарил кнопку лифта, зашёл в кабину, втащил рюкзак. Двери сомкнулись, отрезая его от полукруглого, светлого пустого холла, оставляя наедине с собой – с зеркальным Олегом, глядевшим со стенки лифта.
– Скоро. Скоро, мои хорошие, – шепнул он, удивляясь внезапному, сентиментальному призраку ностальгии. Лифт взлетал, оставляя Кавенецк ниже и ниже, и слёзы сдувало поднявшимся в кабине ветром. В груди больше не теснило. Как он мог подумать, что ему не к кому прислониться, не с кем перемолвиться словом, не с кем побыть в тишине? Он не одиночка. В его семье – шестеро. И совсем скоро появится ещё один. А следом – ещё один. Финальный. Идеальный. Последний.
Рука скользнула по молнии рюкзака. Тесно вам там, мои дорогие… Темно и тесно. Что поделаешь; так нужно. Чемодан привлекает внимания куда больше, чем рюкзак. А тем более – здесь, в средоточии приезжих, в самый разгар туристического сезона Кавенецка…
Ярмарка каждый год стягивала в город сотни гостей: мастеров, кукловодов, продавцов, коллекционеров, ценителей красоты… Каждый год сюда ездил отец. А теперь сюда наконец приехал он сам.
– Тесно вам там, – ещё раз шепнул Олег, войдя в номер и аккуратно опустив рюкзак на тумбу. Для того, чтобы вместился Мельник, пришлось пожертвовать личными вещами; всё, что принадлежало Олегу, уже было на нём, а рюкзак теперь безраздельно принадлежал куклам.
– Выходите. Мы одни, – попросил он, дёргая молнию, набирая код на замке, вытаскивая свёртки и разматывая пупырчатую плёнку. Обёрнутые в плёнку, куклы напоминали коконы, замершие личинки страшных птиц. Плёнка искажала очертания, меняла лица, даря Изольде хищный оскал, Арабелле – сходство с морским чудовищем. Костюмы близнецов в ней походили на робы, а рыжая борода Кабалета превращалась в колючее пламя. Только Мельник, даже обмотанный в полиэтилен и мягкий бархат, оставался самим собой: спокойным, слегка насмешливым, нарочито-улыбчивым, не смущённым ни спешным изъятием из труппы «Рябинки», ни долгим путешествием в мрачном, трещащем по швам рюкзаке. Ни даже компанией, в которой прошло это путешествие: Олег ждал, что встреча станет фееричной, ждал исступлённо, самозабвенно тех разбежавшихся по телу игл, того ощущения оголённого провода, звёздной дыры, электрического полёта по проводам…
Ничего не случилось.
Просто вынул Мельника, поставил его перед остальными куклами – и всё. На миг показалось: Мельник подмигнул товарищам. Но это было ложью; в его кукольном, тщательно проработанном, стоимостью в десять миллионов лице не дрогнула ни одна чёрточка. Да в холодной Изольде, ещё в самом начале их знакомства, чувства было больше!
– Ты как будто не ценишь, что я тебя вытащил из помойки, – проворчал Олег, поправляя тёмный, обшитый бледно-золотым кружевом мельничий камзол. Длинные белые волосы напоминали пух, или снег, или самый чистый, воздушный лён. Широкие клетчатые штаны слегка помялись при транспортировке, но это нестрашно…
Олег взял Мельника в руки, всё ещё надеясь испытать поглощающее, полное эйфории чувство; пристально оглядел со всех сторон. – Да… Потрепала тебя работа в «Рябинке», дружок.
Впрочем, никаких специфических манипуляций для подновления куклы не требовалось. Сухой уход, плюс пересыпать гранулами, чтобы убрать театральный запах. Хотя, возможно, не понадобится даже этого: за последние месяцы Мельника брал в руки только сам Олег, и Мельник насытился, пропах им.
– Кто-то водил его, пока меня не было? – спросил он у Сморчка Ивановича, в первый же вечер по возвращении в Крапивинск бросившись в «Рябинку».
– Пытались. Не даётся.
Олег кивнул. Он ждал этого. И боялся поверить.
– Вот так кукла и становится совсем твоей, – с горечью говорила мама, когда отец засыпал, а на соседней, маминой, подушке оставался лежать неподвижный, плотно обвивший отцовскую руку Кабалет. – Посмотри. Он по его руке уже скрючился…
– Семён Иванович, – стряхивая воспоминания, проговорил Олег. – Я собираюсь на кукольную ярмарку ехать, в Кавенецк.
К счастью, Сморчку не требовалось объяснять, что это такое. Он кивнул; мол, продолжай.
– Я подал заявку как кукловод. Если одобрят, буду ставить несколько сценок из «Мельницы».
Ещё один кивок.
– Хочу взять Мельника, если разрешите. Мне с ним… уютно играть.
Уютно. От слова свело щёки, будто взял в рот что-то ужасно кислое. Оно никак не вязалось с независимым, изящным, чересчур элегантным для своей профессии Мельником. От «уютно» веяло тёплой душной квартирой, скворечником на верхнем этаже, пыльным пледом, сладким чаем. Уютно… Нет, нет. С некоторых пор – Олег с удивлением заглянул в себя и не смог определить, с каких, – он не нуждался в таком уюте.
Вокзалы. Ярмарки. Шатры и порхающие бабочки. Китайские фонарики, красные яростные огни, постоянный ветер, влекущий по асфальту клочки газет, запахи жжёного сахара, подземки и бензина. Росчерки шин и снега, путаные тропы, бортики, лодки, разбросанные по зеркалу залива. Холодные вечера, остро пахнущая сирень, шёлк, тафта, портновский мел и густой, влажно блестящий акрил в крохотных баночках, кисти, марля, клей и папье-маше, формы, сырая податливая глина, плащ, гудок поезда…
Закружилась голова, и на миг показалось, что он и вправду посреди этого потока, что он лежит в узкой лодке, которую могучая река несёт к водопаду. Сверху надвигаются крутые скалы, горят крупные звёзды, а под ним, под зарождающимся зернистым льдом, ходят большие чёрные рыбы, зубастые, хранящие свои золотые и красные тайны.
Олег глотнул воздух, резко обернулся, едва не обжёгшись взглядом о зеркало на комоде. В нём отражались спины пяти кукол, лицо Мельника и его собственное лицо.
В зеркалах всё выглядит правдивей; Олег вгляделся в себя – похудевший, в россыпи синяков и царапин, с неестественно красными, обкусанными, обветренными губами и нервным блеском в глазах. Потом опустил взгляд на Мельника – его лицо было спокойным и отрешённым, как море в самый глубокий штиль; владеющий собой, чуть скучающий, чуть снисходительный.
– Мельник, – вдруг испугавшись, позвал Олег.
Испугавшись, что Мельник не ответит.
Он и не ответил. Пока.
Глава 14. Чревовещатель
Я проснулся среди ночи, от серебристо-белой вспышки, грохнувшей над кроватью. Вскочил, на автомате схватил рюкзак, рванул к дверям и ударил по выключателю. Лампочки в люстре заискрились и секунду спустя погасли.
Всё ясно. Выбило пробки.
– Просто выбило пробки, – медленно проговорил я, тщательно расправляя покрывало. Надо же: уснул вчера, даже не расправив кровать, прямо поверх бархатистого, в старых пятнах пледа. Он, однако, скрывал под собой белоснежное бельё, от которого пахло острой, но приятной отдушкой. Пододеяльник и наволочки светились в темноте, как полотна снега. Как волосы Мельника.
Я усмехнулся этой мысли. Весь мир крутился вокруг кукол; всё, что я видел, сводилось к ним. У отца, наверное, было так же.
Кое-как, в свете телефонного фонарика, я умылся, а потом выглянул в коридор, собираясь спуститься к администратору, – жить без света не очень-то приятно. Навстречу шла горничная со стопкой белья в руках.
– Девушка! У меня в номере, кажется, пробки выбило.
– Доброй ночи. Давайте посмотрим.
Она зашла внутрь, пристроила простыни на комоде и щёлкнула выключателем – комната озарилась вся, включились прикроватные светильники, люстра под потолком, бра на стене и торшер у массивного лакированного стола.
Я зажмурился. Полная тьма под веками. Когда открыл – заплясали объёмные, ослепительные мушки.
– Всё в порядке, – улыбнулась горничная.
– Да. Спасибо. А что-то не включалось…
Она пожала плечами, ещё раз пожелала доброй ночи и ушла.
Я помотал головой. Раскрыл рюкзак, чтобы куклы подышали воздухом. Обошёл номер, гася свет. Оставил только масляный торшер: масло в нём, подсвечиваясь, спирально поднималось, потом опадало, потом снова поднималось. Игра золотых пузырьков завораживала; я глядел на них, наверное, минут пять, и заметил, что горничная оставила простыни, когда её уже и след простыл.
– Надо бы отнести, да? – подмигнул я высунувшейся из рюкзака Арабелле. Чешуя на её хвосте поблёскивала в свете торшера. Я не удержался: провёл пальцем. Подошёл к телефону, чтобы позвонить и вызвать горничную, и обнаружил на стопке простыней серебристую бумажку. Это ещё что? Какая-то этикетка?
Нет, это была не этикетка. Это была гладкая, тонкая, блестящая рекламка: серебряные звёзды – едва различимые на белом фоне, если смотреть прямо, и острые, выпуклые и глубокие, если повернуть бумажку ребром. «Чревовещатель Ираёль. Я отвечаю на вопросы, подобно пустыне. Павильон № 75».