Постепенно, всё ускоряясь, снег становился таким густым, что я уже не видел даже своего отражения в стекле. Это была стена, на которую нельзя опереться. Но она отсекала меня от ярмарки. От мира, связанного с куклами. От прошлого. От тянущей, не переродившейся в восторг боли.
Я хотел, но не мог. Я пытался, но был не в состоянии зареветь. А хорошо бы расплакаться, как в детстве. И потом полегчало бы. Обязательно полегчало…
Но из груди, изо рта вырывался только хрип, только кусочек прошлого.
– Олежек.
На миг мелькнула сумасшедшая, ослепительная надежда: мама!
Но это была Катя, всего лишь Катя, оставившая на подоконнике гостиничную белую чашку с чаем и растаявшая в сумеречной, слегка подсвеченной снегом пустоте холла.
Я пил крупными глотками, не останавливаясь. Хотелось обжечься, хотелось почувствовать боль, шок, злость. Я выплеснул остатки чая на руки. Боль пришла, но резкой она была лишь секунду, а потом стала тупой, мягкой, словно её тоже припорошило снегом.
Я мотнул головой, закрыл глаза. Когда открыл, снова услышал это «Олежек», удивился резкому солнечному свету и понял, что мы уже почти на вокзале.
– Двадцать минут до поезда. Взять тебе кофе?
Я кивнул, но только чтобы Катя отвязалась и отошла. Я знал, что был с ней слишком груб. Но эта грубость была не от злости, не от ненависти, не из вредности. Просто не осталось ничего хорошего, куклы, наверно, вытянули всё, и я не мог заставить себя быть адекватным. Будто раньше черпал спокойствие из глубины души, а теперь там всё кончилось, и черпак скрёб по дну, визжал, как железо по стеклу, и вызывал не тепло, а крупные, влажные мурашки по всему телу.
Вспомнилось, как я ехал в Кавенецк – с тревожным предвкушением, на подъёме, не без страха, конечно, но это был бодрый, отрезвляющий страх, это был влекущий вперёд азарт, зажигающий адреналин. Как могло спорить с этим белёсое, вялое существо, поселившееся у меня внутри?
Возникшая из толпы Катя подхватила пакет, вложила мне в руки стакан. Молча повела меня к нужной платформе. Где-то позади пустоты я отрешённо удивлялся: что заставляет её оставаться со мной? Деньги? Возможно. Она знает, сколько осталось с продажи квартиры, я говорил ей, сколько стоят куклы. Неужели ищет выгоды? Ничем иным объяснить её поведение я не мог. Если раньше ею очевидно манипулировали куклы – не может человек ни из-за любви, ни из-за денег так пресмыкаться после того-то, как я кинул её в полиции, а потом она прибежала, как кроткая овечка! – то теперь…
Я закрыл глаза, закрыл эту тему. Ноги обдало сквозняком. Прохладный ветер поднялся выше, обвил колени, обнял за пояс, толкнул в грудь и наконец дунул в лицо. Приближался поезд, но я представлял, что стою в осеннем лесу, и вокруг меня, по спирали, поднимаются цветные листья…
Я почти не слышал грохота.
– Пойдём, – позвала Катя и потянула меня к вагону.
Я открыл глаза. Поезд навис надо мной, шипя, покачиваясь, напружиненный и готовый к рывку, к полёту.
– Домой?
Слово вырвалось жалобно и жалко. Я испытал отвращение к самому себе. Но Катя кивнула, подала проводнице наши паспорта и сказала:
– Домой.
Я восстановился в институте и вернулся в театр. Снял замок с дверей своей комнаты и решил вопросы с общагой. Катя перенесла свои вещи ко мне, и я очнулся, когда она раскладывала и развешивала свой гардероб в моём неприютном шкафу.
– Я… Ты… не хочешь сходить сегодня в гости? К… друзьям? – хрипло проговорил я.
– Да, с удовольствием, – откликнулась она, поднимая голову от шкатулки со стекляшками и серёжками. – А к кому?
– К… К Карелину.
– Карелину? – удивлённо повторила она
– Ну, Карелик. Помнишь? В тот мой первый вечер в «Соловье». Меня с ним твой Коршанский познакомил. Белобрысый такой… Ну! Карелик?
– Не помню, Олежек, – виновато пожала плечами Катя. – Но если ты хочешь к нему, то пойдём. Он где живёт?
– Как ты не помнишь? – вставая, стараясь сохранять спокойствие, спросил я. – Мы вместе тусили. Ты сама мне о нём рассказывала. Ты сама узнала у него про кукол, мастера, «Мельницу»…
– Олег, – тихо произнесла Катя, поднимаясь с коленей, садясь на кровать и заставляя меня сесть рядом. – Я не спрашивала ни у кого про «Мельницу». Я просто поискала в интернете.
– Не могла ты этого найти в интернете! – с яростью ответил я. Лжёт! Скрывает! Издевается! – Катя! Не ври мне!
– Олег! – испуганно вскрикнула она. – Олег, я не вру! Успокойся! Зачем мне тебе врать?
– Кать. Ты не могла этого найти. Этого не было в интернете. Ты спрашивала у Карелика. Мне он говорить отказался, и ты к нему подкатила… Я после этого и смог поискать в даркнете, потому что уже знал, что искать. Катя. Кать! Ну вспомни же!
Она покачала головой, отстранившись. В глазах читался страх. Чего она боялась? Дура!
Я вдруг понял: меня.
– Олег. Не было никакого Карелика. Ни Карелина, ни Карелика… – прошептала она, чуть не плача. – Тебе… показалось, может быть. Или ты спутал. Олежек, не было такого! Позвони в «Соловья», узнай. Или напиши Кешке. Он тебе подтвердит!
Я резко отвернулся. Стукнул кулаком по стене, зашипел от боли, забился об стену лбом. Катя закричала, попыталась меня остановить, но я оттолкнул её, зарычал. Снова хотелось плакать, но не мог, не мог, не мог…
Безымянный – вот она суть, вот оно, то самое слово.
Я мог бы позвонить Коршанскому, мог бы попробовать разузнать где-то ещё. Но всё было бы тщетно.
– Тщетно, да? – спросил я у Изольды, но ответила пустота: Катя выскочила из комнаты, помчавшись за помощью.
У неё действительно не было причин мне лгать. И всё-таки я написал Кеше. С холодком внутри, с продравшей ледяной щёткой дрожью прочитал ответ.
Что ж… Мне никогда не нравилось его лицо. Всегда казалось невыразительным. Скользким. Бестелесным, белёсым. Пустым.
Карелик стал Безымянным.
Как же бредово это звучит.
Но от него не осталось ничего: ни свидетелей, ни знакомых, ни вещей, ни следов в интернете. Ничего, кроме отпечатка в моей памяти.
Или это игра? Или всё это – какая-то дикая, изощрённая игра?
Я отступил, приложил ко лбу холодный ствол гибкой настольной лампы.
Аня. Сморчок Иваныч. Антон Константинович. Наталья. Эдда Оттовна. Английский театр. Конечно, у них были имена. Но все они были призраками для меня. Бесследно исчезавшими призраками. Выходили, чтобы сыграть свою роль, и растворялись в тумане толпы. Люди тянулись ко мне – потому что куклы тянули помощников.
Все мы призраки друг для друга.
Я выскочил в коридор, налетел на бежавшую навстречу Катю и отчаянно вцепился в неё, сжал плечи, убеждаясь, что они из плоти и крови, не из материи, не из фарфора, не из тумана.
Я никогда не любил её. Я и родителей, кажется, никогда особенно не любил. Но они ушли. А если исчезнет ещё и Катя – я останусь один в той самой туманной белизне, будто взорвался и вобрал в себя весь мир тот белый шар, что преследовал меня до самого конца ярмарки.
Олег Крылов двигался, отвечал впопад, обедал, ужинал, спал и смотрел сериалы. Ходил на семинары, а на лекциях прилежно записывал в блочные тетради ряды кукольных имён.
Олег Крылов был славный малый: он перестал вскидываться на Катю, он старался вести себя как человек, а не как разочарованная свинья. Видя, как ей хочется романтики, он заставлял себя быть романтичным – порой даже успешно. Но, стряхнув, смыв в ду́ше очередной поход в уютную кофейню, милую прогулку по цветущему Ботсаду, букет розовых и красных роз, другую чушь в виде красивых этикеток, лент и сюрпризов, он уходил, выключался, и включался я – не пойми кто.
Мне не было плохо конкретно с Катей – мне было плохо с людьми. Я купил еды, выкрал у Кати ключи от комнаты, попробовал запереться с куклами – но и с ними мне стало плохо. Мне было здорово, когда компанию составляли яростные борцы за воссоединение, изящные красавицы и красавцы, удивительные, тонкие создания, в которых были вложены ткани и материалы, пуговицы и кружева, искусственные полимеры и настоящие волосы. Мне стало плохо, почти невыносимо, когда меня окружили вспоротые и тщательно сшитые кукольные трупы.
Я спрятал кукол и отпер комнату ещё до того, как Катя заподозрила, что что-то не так. Я сунул кукольный чемодан под кровать. Я не мог их видеть; но я должен был знать, что они рядом. Я нуждался в их присутствии бездумно, эгоистично, как лёгкие втягивают воздух. И в Кате я тоже нуждался. Поэтому, когда она пришла, улыбнулся и мягко, подбавив в голос любопытства и радости встречи, спросил:
– Голодная?.. Как институт?
Она стянула промокший плащ, положила на тумбочку потемневший от воды берет, поставила рядом сумку.
– Институт стоит. Дождь идёт. Я – голодная как волк.
– Раздевайся, мой руки. Пойду разогрею.
Выходя, я ухватил своё отражение в зеркале: скривившийся, кислый, пустой. «Мой руки, пойду разогрею». Какой стал примерный семьянин…
Я стоял у плиты, ворочая лопаткой в жареной картошке. Конфорка разогревалась, от сковородки уже шло рассеянное, влажноватое тепло. Я оставил лопатку, вытянул над сковородой ледяные руки.
Есть не хотелось, но я всё-таки пообедал вместе с Катей: пустоту внутри нужно было чем-то заполнять. Я кидал туда, как в топку – еду, книги, таблетки.
Остаток дня, как и многие другие до него, мелькнул в тумане. Я пришёл в себя, когда замёрз. Оказалось, что я лежу на кровати, рядом устроилась Катя – листала какую-то книжку.
За окном набирал силу дождь. Оранжевая лампа мягко светила на столе, высасывая из воздуха последние крохи пасмурного дневного света.
Я привычно дотронулся до Катиного плеча, проверяя, не превратилась ли она в куклу. Если бы я объяснил ей истинную причину своей апатии, своего страха – наверное, она опять посоветовала бы сходить к врачу. К психологу, к неврологу – к кому идут в таком случае? Я не хотел. Я вообще хотел бы как можно реже выходить из комнаты, подниматься с кровати. Но я не мог удалиться из жизни, а жизнь требовала слишком много самых разных движений.