– Убивают, – крикнула Швабра и плюнула в лицо Рогожкина.
Он ответил ударом по лицу. Борцовским приемом подсек Швабре ноги. Та рухнула на пол. Попыталась схватить валявшийся рядом нож, но Рогожкин вовремя отфутболил нож под кровать.
Швабра встала на карачки и поползла за ножом. Рогожкин упал ей на спину. Оглянулся, схватил сковородку и ее днищем навернул хозяйку по затылку. Швабра взбрыкнула левой ногой и лишилась чувств.
В комнату ввалился кузнец. Махамбет увидел незнакомого молодого человека, который сидел на спине соседки и, кажется, собирался ее насиловать. Махамбет шагнул вперед и поднял над головой топор. Беззащитный Рогожкин лишь зажмурился и вжал голову в плечи.
Махамбет прицелился, сделал еще шаг вперед. Но занесенный топор успел перехватить ввалившийся в комнату Величко. Он вывернул руку кузнеца так, что тот взвыл от боли. Топор упал на пол. Величко развернул к себе низкорослого кузнеца. Врезал ему по морде.
Одной рукой схватил за брючный ремень, другой сграбастал за шкирку. Величко поднял кузнеца, развернулся всем корпусом и выбросил Мухамбета в окно. Проломив щуплым телом полусгнившую раму, выбив стекла, кузнец птицей вылетел на улицу. Упал на землю и больше не встал.
В комнату вбежал, застыл у порога Акимов с охотничьем ружьем наперевес. Он вопросительно посмотрел на Рогожкина, женщину в кальсонах, валявшуюся поперек комнаты. Кальсоны сползли с Веры, обнажился бледный зад, не слишком аппетитный.
Рогожкин встал со спины Швабры, отряхнул колени от налипшей грязи.
– Тьфу, мать ее, сумасшедшая попалась, – сказал Рогожкин. – Я вхожу. А она на меня с ножом.
– А чего же она орала: убивают? – спросил Акимов.
Рогожкин все не мог остыть после драки.
– Говорю же тронутая баба. Просто сука бешенная.
– Кстати, колодец на другой стороне поселка, – сказал Акимов. – Зря вы тут остановились.
Он покачал головой и вышел на улицу. Величко рассматривал синяк, быстро расплывавшийся под глазом Рогожкина.
– Мы несем первые потери, – сказал Величко. – Но шрамы красят мужчину. Поздравляю тебя с боевым крещением.
– Вот же, попил водички.
Швабра, приходя в себя, зашевелилась, задвигалась на полу. Всхлипнула, оттолкнувшись ладонями от пола, села. Потерла ладонью затылок. Рогожкин попятился к двери.
– Пошли отсюда скорее, – сказал он. – А то она мне в ногу зубами вцепится. Потом от бешенства придется уколы делать.
Они вышли из комнаты, спустилась с крыльца. Кузнец тоже очухался. Он сидел под окном, вытирал кровь, сочившуюся из разбитых губ. Хлопнули дверцы грузовиков. Машины продолжили путь.
Глава двенадцатая
После полудня погода резко изменилась. Стало темнее, степь поменяла цвет, сделалась не желтой, а серой. Холодный ветер сдул остатки затяжной теплой осени, задержавшейся в этих краях, пригнал с востока низкие снеговые тучи. Солнце скрылось надолго, возможно, до будущей весны.
Грузовики несколько часов без остановки шли по едва приметной грунтовой дороге. В два часа остановились на обед. Выбравшись из кабин, люди отошли метров на двадцать от дороги, расстелили на траве одеяла. Выложили харчи, расселись на мягком.
Рогожкин дорогой прижимал к разбитому глазу холодный молоток. Побывав в шаге от смерти, он заново пережил вслух все утренние приключения. Не уставал демонстрировать царапины на руках и глубокий укус на плече, оставленный острыми зубами Швабры. И всякий раз прибавлял к рассказу новую живописную деталь.
– Когда я повалил ее на пол и прибил сковородкой, рассмотрел такую вещь, – говорил Рогожкин. – В волосах этой бабы, на затылке, вши копошатся. Наверняка, у нее букет всех мыслимых болезней. Плюс сифилис. Укуси она меня в голое тело, а не через рубашку, даже не знаю… Наверняка заразила бы, сука бешенная. И куда бы потом я делся, с сифилисом? Невеста дала бы мне отставку. На хрена ей жених сифилитик?
– Слушай, дай пожрать, – сказал Величко. – Можешь ты потом, после обеда, рассказать всю эту херомудию? О вшах и сифилисе?
Акимов, которому рассказы Рогожкина не мешали есть, поднял голову, долго смотрел на небо и, наконец, выдал прогноз:
– Завтра снег пойдет, – сказал он.
Каширин нашел в себе силы спасти пропадающие котлеты, купленные еще под Куйбышевым. Эти котлеты хоть и приобрели за последние сутки пугающий зеленоватый оттенок, оказались вполне съедобными.
– Сколько нам еще ехать? – спросил Каширин.
– Километров восемьдесят по прямой, – ответил Акимов. – По дороге, разумеется, дольше. До главной усадьбы бывшего колхоза «Завет Ильича». Теперь эта шарашка называется «Агрокомбинат имени Ибрагима Алтынсарина». Назаров осел там.
– Откуда вы знаете, что именно там? – спросил Каширин.
– Письмо получил от одного хорошего человека. Назаров живет в поселке этого агрокомбината. Бабу себе завел и овцу. Наверное, когда возвращается домой пьяный, путает их. Правда, тому письму уже месяца три. Если Назаров на месте, я все кончу сегодня же вечером. И мы повернем обратно. Как договорились.
– У вас есть план? – не отстал Каширин.
– У меня есть ружье под сиденьем, – усмехнулся Акимов. – Я просто приеду и разряжу оба ствола этому сраному ублюдку в рожу. Вот весь мой план.
Под вечер подъехали к населенному пункту, больше похожий не на казахский аул, а на захудалую русскую деревеньку. На высоком столбе прибили щит из листового железа. Надпись на щите напоминала путникам, что попали они не абы куда, а именно в «Агрокомбинат имени Алтынсарина».
За околицей на пригорке вытянулись серые постройки с рядом темных окон, пустующие коровники голов на двести каждый. На крыше ближнего к дороге коровника светился дырами выгоревший на солнце, потерявший цвет матерчатый плакат: «Миру – мир». Безлошадный старик чабан перегонял с места на место исхудавшего до костей черного быка. Понурив рогатую голову, бык плелся за пастухом, как безродная собачонка.
Вышедшая на дорогу женщина в грязно-белом фартуке, видимо, доярка, проводила грузовики равнодушным взглядом. Три парнишки, гонявших в овраге полевую мышь, бросили свое занятие, стали бегом преследовать машины. Мальчишки бежали долго, с ожесточенным немым упорством, пока не отстали, не потерялись в дорожной пыли.
Сам агрокомбинатовский поселок, видимо, был возведен по проекту архитектора, который в прежние времена строил концлагеря. Домишки выстроились в шеренгу вдоль дороги. Они, кое-как слепленные из глинобитных блоков, похожие друг на друга, как близнецы, навевали мертвенную скуку. В каждом по четыре окна на все стороны, двухскатные рубероидовые крыши, крошечные палисадники, в которых ничего не растет. В сгустившихся сумерках дорога ели видна, а в окнах ни огонька.
Сидевший за рулем Каширин сбросил скорость до двадцати километров. При виде этих хибар его настроение опустилось ниже нулевого градуса. Он подумал, что ничего хорошего нынешним вечером не случится. Только плохое.
Где-то впереди, за поворотом улицы, на высоком столбе горела единственная лампочка. На эту лампочку, как на свет путеводной звезды, решил ехать Каширин.
– Вы бывали тут раньше? – спросил он Акимова.
Акимов кивнул головой.
– Дорогу спрашивать не будем. А то еще влипнем в историю, как утром. Поселок большой. Но каждые два дома из трех пустуют. На площади есть закусочная и клуб. Там и остановимся.
– А почему тут все окна темные?
– Мне писали, электричества нет, – сказал Акимов. – То есть, дают на час или на два. Но не каждый день.
Каширин показал пальцем на освещенный столб.
– А как же та лампочка горит?
– У них генератор есть на два киловатта. Хватает мощности, чтобы кино в клубе пускать и освещать забегаловку. Кстати, эта закусочная не для проезжих водителей. В счет зарплаты там кормят колхозников. Но нам будут рады. Мы, в отличие от здешних работяг, можем рассчитаться живыми деньгами.
За поворотом домики расступились. Каширин увидел круглую безлюдную площадь, посередине которой стоял длинный одноэтажный барак с зашторенными окнами. Ясно, это клуб. Напротив клуба другое здание, сложенное из бруса, недавно отштукатуренное и покрашенное нежной розовой краской. Все шесть окон светятся. Над крыльцом жестяной гнутый козырек и косо приколоченная вывеска «Закусочная».
– Знаете, где дом вашего Назарова?
– В другом конце поселка. Там живет его любовница. Но все вечерами он торчит в этом сортире, – Акимов показал пальцем на закусочную.
Вторым грузовиком управлял Рогожкин. Вид горящих лапочек, освещенных окон и косенькой вывески над крыльцом привел его в полный восторг.
– Вот где очаги культуры, вот она, настоящая жизнь, – радовался он. – Только людей почему-то не видно. Кстати, где все люди? Пообедали в закусочной, отравились и скоропостижно померли?
Величко разглядел афишу, приклеенную на двери клуба.
– В клубе кино, – отозвался он. – Все пошли смотреть фильм. Тут люди не избалованы зрелищами. Ну, телевизором и другими удовольствиями. Если уж привезли кино, идут смотреть.
Проехав площадь, грузовики остановились с другой ее стороны. Акимов велел Каширину быть наготове, не глушить мотор. Покопавшись под сидением, Акимов вытащил ружье, коробку с патронами. Разорвав коробку, зарядил двустволку, остальные патроны рассовал по карманам брюк. Затем сунул руку под куртку, достал из подплечной кобуры пистолет. Осмотрев его, отправил на прежнее место.
Акимов вылез из кабины, захлопнул дверцу, спрыгнул с подножки. Внизу его уже поджидал Величко. Акимов протянул Величко ружье, вытащил из кармана горсть патронов.
– В патронах не картечь, – сказал он. – А круглые пули.
Акимов осмотрелся по сторонам: ни души. Только холодный ветер поднял и гоняет по площади тучи пыли, сухую траву и бумажный мусор. Где-то рядом, за утлыми заборчиками, за ближними домами, захлебываются лаем собаки.
За клубом надрывно трещит движок генератора. В клубе действительно крутят како-то иностранный фильм со стрельбой и взрывами. И на площади можно услышать иностранную речь, немного отстающий голос переводчика, пистолетную пальбу. Затем взрыв, крики и снова иностранная речь.