неформальная “руководящая группа” (Выделено мною. Прим. авт.), члены которой регулярно получали разведывательную информацию, обсуждали “все наиболее важные вопросы” (Выделено мною. – Прим. авт.) и принимали наиболее важные решения. Круг этих людей был ограничен ближайшими единомышленниками Сталина, и значительная часть членов довоенного Политбюро», например М. И. Калинин, Я. Э. Рудзутак, С. В. Коссиор, А. А. Андреев, никогда не входила в нее. Едва ли могли быть ее постоянными членами и находившийся в Ленинграде С. М. Киров, Н. С. Хрущев (в бытность его в 1939–1947 и 1947–1949 гг. первым секретарем ЦК КП(б)У и Председателем СНК Украины) и избранные в его состав в 1935 г. В. Я. Чубарь и А. И. Микоян, работавшие в ПБ, соответственно, в 1935–1938 и в 1935–1941 гг[73].
Недавно появился еще один интересный научный источник, он называется «Протоколы Политбюро ЦК ВКП(б) как исторический источник по проблемам формирования и проведения советской внешней политики конца 1920-х – 1930-х гг.»[74]. Конкретного автора этого исследования не знаю, но пласт там вскрыт достаточно глубоко. Приведу лишь один любопытный пассаж из этого исследования, размещенного на сайте доктора исторических наук Олега Николаевича Кена. Возможно, что он и есть автор этой статьи.
«Широкое понимание функций официальных записей Политбюро как социально-культурного феномена позволяет лучше понять их некоторые делопроизводственные особенности, в частности параллельное составление “обычных” и “особых” протоколов, направление выписок из “особых протоколов”, отсутствие стенограмм заседания Политбюро.
Начиная с 1923 г., в преддверии развязки национально-революционного кризиса в Германии, Политбюро ЦК РКП(б) перешло к новой системе фиксации своих решений. Наиболее масштабные секретные постановления стали исключаться из корпуса “строго секретных” протоколов и заноситься в протоколы Политбюро с грифом “особая папка” (“совершенно секретно”) с оставлением в исходном протоколе пометы “Решение – особая папка”. Несмотря на различный уровень секретности, между “особыми” и “обычными” протоколами существовало полное совпадение в формулировках вопроса и указании лиц или учреждений, представившего его на усмотрение Политбюро. Обозначенные в “совершенно секретных” протоколах одним или двумя инициалами докладчики и лица, деятельность которых стала предметом решения Политбюро, не расшифровывались и в “особых” протоколах. Как правило, все содержание принятого решения относилось к одному из двух видов протоколов и оно заносилось в него целиком. Постепенно практика придания части постановлений более высокой степени секретности привела к образованию двух параллельных систем записи постановлений, при которой решения, принятые на заседании Политбюро и в промежутках между заседаниями, распределялись между “обычными” и “особыми” протоколами, так что к началу 30-х гг. количество “особых протоколов” фактически совпало с числом заседаний Политбюро и необходимость в дополнительной нумерации отпала.
Число документов, относимых к наиболее конфиденциальным, быстро росло; “особая папка” пополнялась в значительной мере за счет перенесения в нее большинства внешнеполитических дел. Если не считать вопросов о назначениях представителей СССР за рубежом (полпредов, торгпредов, военных атташе, руководителей и членов делегаций на международных конференциях и т. д.), то в “особую папку” направлялись все иные постановления Политбюро по проблемам взаимоотношений СССР с внешним миром, независимо от того, насколько важным или секретным было существо конкретного решения. Часть внешнеполитических постановлений, однако, продолжала фиксироваться в “обычных” протоколах, копии которых подлежали более широкому распространению, нежели “особые папки”. Выявить определенные правила, которыми руководствовалось Политбюро (или Секретарь ЦК ВКП(б), руководивший процессом подготовки и принятия решений, подписывавший протокол) при распределении своих постановлений между двумя видами протоколов, оказалось невозможным. Можно констатировать лишь, что все решения по экспортно-импортным операциям, осуществлявшимся сверх ранее утвержденного валютного плана, – будь то, например, закупка свиней на 30 тыс. рублей или приобретение картин за 2 тыс. рублей – никогда не заносились в рассылочные “обычные” протоколы. Этот подход отчасти объяснялся тем, что финансовые аспекты самих валютных и экспортно-импортных планов относились к категории повышенной секретности, источником дополнительных ассигнований являлся, как правило, “торгово-политический контингент” – резервный фонд валюты, о существовании и тем более размерах которого знал крайне узкий круг лиц, отчасти стремлением избежать ревнивых претензий со стороны ведомств, которым в дополнительных тратах отказывалось. Среди постановлений по международным делам, включенных в обычные протоколы, удельный вес решений о снятии с повестки дня или откладывании поставленного вопроса был выше, чем других (о принятии предложений ведомств, внесении в них изменений и т. д.).
Четкой содержательной или тематической границы при распределении внешнеполитических решений между двумя видами протоколов не существовало. Так, в сентябре 1933 – январе 1934 г. Политбюро четырежды рассматривало вопросы об организации воздушного сообщения между Польшей и СССР. Два из них, имевших принципиальное политическое значение – о принятии предложений НКИД на этот счет (сентябрь 1933 г.) и об отказе от продолжения переговоров с Польшей (январь 1934 г.), вошли в “обычные” протоколы ПБ. Два других постановления, касавшихся хода авиационных переговоров (ноябрь 1933 г.), были отнесены к категории “особая папка”. 26 и 27 июля 1934 г. Политбюро утвердило решения под одинаковым названием (“О посылке хлеба пострадавшим от наводнения в Польше”), причем одно из них как “строго секретное” вошло в “обычный” протокол, а другое – в “особый”. Вряд ли можно объяснить деловыми мотивами (в том числе соображениями конфиденциальности) тот факт, что два решения 1933 г. о советско-польских торговых соглашениях оказались доступны всем получателям протоколов Политбюро, а постановление вступить в переговоры с Польшей о координации продаж двойных шпал из лиственницы было заключено в “особую папку”.
Не исключая элементов делопроизводственного произвола, приходится признать, что параллельное ведение двух видов протоколов ПБ имело некие дополнительные функции, а распределение между ними вопросов внешнеполитической проблематики вызывалось мотивами, лежащими в иной сфере. Вероятно, эта практика отражала и конструировала определенный тип взаимоотношений Политбюро с адресатами его протоколов. Для представителей правящего слоя, получавших “обычные” протоколы, поддерживалась иллюзия их “причастности” к международной деятельности Политбюро. Значение имело не существо тех или иных частных решений, которые сохранялись в этих протоколах, а сам факт наличия в них записей о проводимых внешнеполитических акциях – перечней вопросов повестки дня и немногих содержательных постановлений. Вместе с тем перенесение в “особые папки” подавляющего большинства внешнеполитических резолюций подтверждало исключительность положения группы избранных, знакомившихся с их содержанием. Иерархичность протоколов Политбюро воспроизводила и акцентировала статусные различия внутри узкого правящего слоя»[75].
Кстати говоря, профессор кафедры всеобщей истории Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена, доктор исторических наук, видный специалист в области международных отношений, истории Европы (в первую очередь Польши) и СССР 1920–1930-х гг. Олег Николаевич Кен (скоропостижно скончавшийся в возрасте всего лишь 47 лет) хорошенько отхлестал внука Вячеслава Скрябина (Молотова) и Перл Карповской (Жемчужиной) в своей рецензии на книгу В. Никонова «Молотов. Молодость», вышедшую в 2005 году в издательстве «Вагриус».
Приведу лишь одну строку из этой рецензии: «Скука, которую навевает повествование о трудах и днях главного героя, развеивается необязательным документальным материалом и масштабными рассуждениями. Николай II и Молотов, Троцкий и Путин, ни больше, ни меньше! – и угадайте, кто из них оказался “лучшим политиком” (с. 718–719). Интеллектуальная пошлость не приходит одна – и в дело идут скользкие замечания о Крупской и Арманд или о неряшливости Рыкова. Давно опубликованное письмо Ленина (12 июля 1923 г.)1 автор представляет как архивную находку, печатает его с непростительными искажениями, а затем произвольно интерпретирует – разумеется, в смысле психической неадекватности Ленина (с. 649)»[76]. Существует еще одна интересная и, на мой взгляд, очень информативная книга «Коминтерн на весах истории». Написал ее Владимир Иосифович Пятницкий – сын Осипа (Иосифа) Пятницкого (Таршиса), одного из создателей и фактического руководителя самой мощной и разветвленной разведслужбы в мире в конце 20-х – середине 30-х гг., носившей название Отдела международных связей ИККИ. Ценность этой книги – в огромном количестве фактологического материала, проработанного автором, а также в его очевидном стремлении дать максимально объективную, непредвзятую и взвешенную оценку всему, что происходило внутри и вокруг этой загадочной и таинственной организации, не скатываясь при этом на позиции огульного восхваления личности и реальных заслуг своего отца.
Так вот, в этой книге также неоднократно приводятся ссылки на существование в руководстве ВКП(б) ряда «хитрых» оргструктур. Про «Секретариат товарища Сталина» («Особый сектор» с его подсекторами) распространяться долго не буду, об этом написано много. Но, оказывается, в 1935 году была создана также Особая комиссия по безопасности при Политбюро ЦК в составе Сталина, Молотова, Кагановича, Жданова, Ворошилова, Ежова, Маленкова и Шкирятова. Позже, в 1937 году, Сталин переименовал эту комиссию в Малое Политбюро, которое и решало все вопросы внутренней и внешней политики СССР, партии и международного коммунистического движения