Гостиная словно улыбалась и лоснилась от достатка хозяев. Под светом дизайнерской кубической люстры поблёскивали тонкие цветочные завитки на золотых обоях. С дубовой тумбы по-монаршьи глядел большой плазменный телевизор. Ромбова усадили на мягкий кожаный диван.
— Нам нужно будет теперь ходить давать показания? — со смиренной горечью поинтересовался хозяин.
— Надо будет, пойдём, — заверила Гусева.
— Вы отец Софы? — спросил Ромбов.
— Отчим.
— Но у них были очень хорошие отношения, — вставила Гусева на всякий пожарный.
Ромбов записал полное имя отчима и расспросил про род занятий. Отчим был тихим научным сотрудником в компании, разрабатывавшей ветеринарные лекарства. Мать владела двумя салонами красоты.
— Каково ваше отношение к религии?
Пара переглянулась.
— Я крещёная, — сказала женщина, — но в церкви редко бываю. Хотя на крещении сына наших друзей недавно были…
— А почему вы спрашиваете?
Ромбов спрашивал, потому что пытался прощупать, не принадлежат ли Гусевы к какой-нибудь секте, но эта версия с самого начала казалась ему малоправдоподобной.
Сказать он этого, конечно, не мог, поэтому объяснил так:
— Чтобы понять, что могло привлечь к могиле религиозных фанатиков или оккультистов. Может быть, вы брали дочь на какие-то мероприятия?
— Господи, вы за кого нас держите! — возмутился одуван. — Я доктор наук. И ребёнка мы воспитывали в парадигме рационального мышления. Зачем нам её брать на «какие-то мероприятия»?
Следовало уводить разговор в более миролюбивое русло.
— Я просто собираю данные.
— Да-да, мы понимаем, — жена бросила злобный взгляд на одувана.
— Как погибла девочка? — спросил Ромбов.
У матери задрожал голос:
— Друзья её взяли кататься с горки на ватрушке. Врезалась в ржавые качели головой. Несколько дней в реанимации… — закончить не смогла, заплакала.
Ромбов отметил, что смерть происходила на глазах свидетелей в бытовых обстоятельствах.
— Вы не замечали, не следил ли кто-то за ней при жизни? Не было ли чего-то странного.
— Ничего такого, — отчим, видимо, начал уставать от визита. — Я уже Лиде сто раз говорил: просто чья-то плохая шутка. Ну мозгов нет! Я тоже, когда маленьким был, в только что постиранные пододеяльники, которые соседи развешивали во дворе, грязные бумажки кидал. Хрен знает зачем. Просто. Мир испытывал. И здесь что-то такое. Закрасим, и всё.
— А если ещё раз? Как так можно! — продолжала плакать женщина.
— Ещё раз закрасим, — отрезал муж.
Гусева попыталась успокоиться:
— А если могилу раскапывали?
— Что? — насторожился Ромбов.
— В первый раз, когда закрасили, мы пришли, там земля была более рыхлая и холмик на могиле больше. И цветы в угол свалены.
Видно было, что тема эта не раз обсуждалась и у мужа был заготовлен ответ:
— Я уже говорил: собаки разрыли, ты же там сама эти свои пироги оставляешь. Как в средние века, — он раздражённо вскочил и стал ходить по комнате, а потом и вовсе ушёл. Послышался звук воды, падающей из крана.
Ромбов позадавал ещё некоторые вопросы плачущей матери, попросил фотографию Софы, оставил визитку и покинул поссорившихся супругов.
Елена Ивановна Гришаева, мать девочки с Федяковского кладбища, была зарегистрирована на окраине. Прокравшись на второй скорости по дороге с открытыми ртами ям, набравшими дождевой воды, он остановился у пункта назначения. Захлопнул дверцу и с сожалением оглядел грязные бока Бет.
Осмотрел припавшую к дороге одноэтажную деревянную развалину, у которой крыша съехала вбок, словно газетная треуголка у маляра. В одном из окон зияла дыра, заросли крапивы вперемешку с малиной штурмовали торец, забор с тонкими планками выполнял формальную охранительную роль, а у будки на цепи заголосила овчарка с выпирающими рёбрами и репейником в спутанной шерсти.
Однако в сером покосившемся доме жили. Это можно было определить по голодающей собаке и свету, выпадающему из разбитого окна. Звонка на калитке не обнаружилось.
Ромбов нерешительно двинулся по участку. Он остановился на расстоянии от собаки и крикнул в направлении оконной дыры:
— Елена Ивановна!
Встречного движения не последовало. Он прошёл ещё вперёд по тропинке, овчарка взвилась громче. Он крикнул ещё.
За дверью загремели засовом.
К нему вышла женщина побитого вида, в трениках и растянутой кофте. Возраст не прочитывался — казалось, все тяготы мира отложились на её лице. Она встала перед гостем, покачиваясь и скрестив руки на груди:
— Чё надо?
— Вы Елена Ивановна Гришаева? — он хлопнул у неё перед носом корочкой удостоверения.
— Ну а кто!?
— Хочу задать вам несколько вопросов по поводу вашей дочери.
— Да я хрен знаю, где она.
— Так, — он достал блокнот.
— А чё надо? Я хрен знаю, где она, говорю.
Ромбов догадался:
— Вы про кого сейчас? Мне про умершую надо. Про Настю.
Алкоголичка шикнула на собаку, которая уже не лаяла, но бурлила грудным рычанием, и воткнулась в лицо Ромбова козьим взглядом:
— Так она померла ж.
— При каких обстоятельствах?
— А. Про Настьку?
— Да, про неё.
Большие козьи глаза блеснули светом осознанности:
— Аааааа! Пришли, млять! — торжественно проворчала она. — Я, млядь, вам говорила сразу. Так хренушки вы сразу послушаете…
— Что говорили? — Ромбов усиленно пытался поймать её алкогольную мысль, как гудящего комара.
— Убили Настьку.
Ромбов, несообразно моменту, отметил в себе какую-то внутреннюю радость: неужели он здесь найдёт что-то полезное?
— Кто?
— Кто? — задумалась Кошкина. — Они. Ну я говорю: так не бывает. Чтоб просто температура и хренак — всё. Ну как так: хренак — и всё?
— Кто — они?
— В больнице. Я те говорю — на органы взяли. И всё. А мы что? Нас разве кто слушает? Все, суки, в сговоре.
— На какие органы?
— Ну я хрен знаю, на какие. На эти, — Кошкина хлопнула себя по груди. Потом подумала: лёгкие, они говорили.
— Пневмония, что ли? — разочарованно предложил Ромбов.
— Ну, это они тебе навешают — пневмония, млять… А я говорю — убили. Не бывает так, чтоб ребёнка с температурой увезли, а потом хренак — всё.
— Понятно, — вздохнул Ромбов. — Не следил за ней кто перед смертью, может, видели?
— Да следили, говорю.
— Кто следил?
— Ну они ж и следили.
— И где вы их видели?
— Да везде. Ну вот за хлебом идёшь, и они там хлеб фигачат. В автобус садишься, а они за тобой фигачат.
— Понятно, — сокрушённо повторил Ромбов. — Есть ещё кто дома? Где ваши другие дети?
— Да я хрен знаю, где они все.
Ромбов спрятал блокнот:
— У собаки воды нет.
Кошкина бессмысленно смотрела на него.
— Воды собаке дайте! — с нажимом потребовал он.
— Да хер ли с ней будет? — сказала Кошкина, но зачерпнула миску воды из бочки во дворе.
Собака набросилась на воду, словно неделю провела в пустыне.
Ромбов договорился о встрече с директором дома-интерната, в котором проживала Нина Ромашка.
Он ожидал более унылого зрелища: тягостных стен, похожих на больничные, в которых хозяйничает неопределённость провинциальной разрухи. Но не встретил ни сердитой технички, ни насупленных нянек. Его провели по вполне уютному коридору, из которого можно было заглянуть в комнаты с белыми кроватями и игрушками. Дети занимались своими непритязательными делами. В одной из комнат танцевали, если так можно было назвать странные телодвижения интернатовцев. Там же аккомпанировали на бубнах, ложках и трещотках — получался облачный шум вокруг песенки, которую воспитательница играла на пианино. В другой комнате сидели за столами, некоторые дети — в инвалидных колясках.
Директор оказалась спокойной округлой женщиной.
— Спасибо за то, что нашли время, — поприветствовал её Ромбов.
— Рада буду помочь, — дружелюбно ответила она. — Мне сказали: вы по поводу Нины Ромашки.
Ромбов угукнул.
— Вы её помните? Её похоронили три года назад.
— Да, я работаю здесь шесть лет. Очень сложный ребёнок. Помимо синдрома Дауна ещё нарушение слуха, порок сердца, лейкемия…
Он решил, что с директрисой таиться не имеет смысла:
— У её могилы испорчен памятник. Закрашены глаза на портрете. Похоже на то, что это не хулиганство. Как вы думаете, это может быть связано с её жизнью?
Директриса задумалась:
— Не знаю… Наши дети почти всё время проводят в интернате. Контактируют в основном с воспитателями. Многие из них на обычное общение, как мы его с вами понимаем, не способны. Некому желать им зла. От них часто отказываются родственники. У Нины никого не было.
— Как она умерла?
— В хосписе. К сожалению, продлить ей жизнь было невозможно. Но мы старались наполнить те дни, что у неё были. До острого лейкоза.
Ромбов ждал ещё чего-то. Хотя бы соломинки, за которую можно было схватиться. Но пока что все его встречи вели к тому, что его теория трещала по швам.
— Что конкретно вы ищете? — спросила женщина.
Ромбов опустился на гостевой диванчик и обхватил виски, пытаясь вернуть кружащуюся мысль на нужную орбиту:
— Не знаю, — он помолчал. — Кто-то портит памятники. Непонятно зачем. Всюду маленькие девочки, но разные. Девочки никак не связаны, смерти никак не связаны. Что это такое?
Последний вопрос он задал себе, но по инерции адресовал директрисе, посмотревшей на него с некоторым недоумением.
— Вы нормально себя чувствуете?
Он рассеянно кивнул.
— Если у вас будут более конкретные вопросы…
— Да, спасибо, — он поднялся с дивана. — Только последнее: не сохранилось ли у вас фотографии девочки?
— Давайте посмотрим…
Она провела его в игровую комнату, где на стенах висело несколько досок с фотографиями, сняла оттуда фото с компанией детей:
— Вот, слева.
С левой части фото из инвалидной коляски смотрела девочка с коротким ёжиком волос, непропорционально высоким лбом и близко посаженными глазами.