Ромбову захотелось стрельнуть в старуху, как в настоящую ворону. В детстве отец таскал его на воронью охоту. Мама была против, но отец в то время состоял в клубе. Ромбову охота не нравилась, но сейчас он бы с удовольствием зарядил пулю в каркающую бабку.
— Четвёртый этаж, справа квартира, — сказала её соседка.
Если бы его тело могло скрипеть, как покоцанная дверь на ржавых петлях, оно бы скрипело на всю округу. Но тело, стиснув зубы, поднималось на четвёртый этаж.
Он перевёл дух, утихомирил скакавшее то ли от напряжения, то ли от подъёма пешком сердце и нажал на кнопку звонка.
Юля открыла дверь, и из коридора на него набросился смешанный запах: спирта, жареной капусты, пыли и восточных духов. Он успел зафиксировать в памяти грязные, в разводах обои прихожей, мужскую фигуру за столом на кухне и горку туфель на полу у двери.
— Неожиданно, — она выскочила в подъезд, прикрыв за спиной дверь. — Ещё и жизни не прошло. Откуда это вы, такой красивый?
Всю уверенность с него сдуло, словно ветром шапку с одуванчика.
— Не надо было? — он нерешительно посмотрел ей в глаза, но, не выдержав, отвёл взгляд куда-то в направлении её раздражающе розовых тапочек с помпонами.
Она рассмеялась, накручивая каштановую прядь на палец:
— Я же говорила, что меня не забудешь.
— …
— Ладно. Подожди на улице.
Он устроился на лавочке напротив бабок и стал ждать. День получился тёплым, хоть и с темнотами. После вчерашнего дождя глядели в брюхатое небо лужи в ожидании новой воды. Растрескавшаяся, давно не крашенная лавочка хранила память об околоподъездных поцелуях, опрокинутых пивных баклажках и сигаретном пепле, развеянном навсегда, как судьбы седоков, чьи ладони так же лежали на тёплых лавочкиных ребрах.
— Кто это тебя, лицо со шрамом?
Его мысли снова собрались в стрелу и влетели в Юлю.
Он вскочил:
— Одна женщина, — и потёр переносицу.
Юля подняла бровь.
— Какие страсти, а по тебе и не скажешь. Поехали?
— Поехали.
Он завёл машину:
— Куда?
— Я покажу. Сейчас направо.
Панельный дом остался позади.
— Может, просто скажешь адрес?
— Неа.
Его раздражало её нежелание сказать ему, куда они едут. Раздражало воспоминание о пузырящихся грязных обоях, которые он успел подсмотреть, о розовых помпонах на её тапках. Как будто всё в ней было призвано лишить его контроля над ситуацией. Как будто он переходил пропасть по навесному мосту и она, как буря, раскачивала мост изо всех сил. И в то же время у него дух захватывало.
— Вот здесь, — показала пальцем на здание с вывеской «Экзотариум».
Она влюблённо посмотрела на вывеску:
— Самое прекрасное место на земле!
На кассе он замешкался:
— Мне купить один или два билета?
По её лицу прокатилось удивление:
— Конечно, можешь купить билет только мне и подождать здесь… но лучше два.
Они начали с пауков.
— Мохнатик, — сказала Юля и постучала в стекло к чёрно-красному, как будто там сидел котёнок. — Это мой любимый.
— Мексиканский паук-птицеед. Когда он волнуется, то сбрасывает с брюшка волоски, а это может вызвать аллергическую реакцию.
— Этого нет в описании, — отвлеклась Юля от разглядывания Мохнатика, ещё раз проверив табличку.
Ромбов кивнул.
— А как тебе эта синелапа? — показала она сквозь стекло на притаившуюся в углу самку.
— Такую можно держать дома. Этот вид из Венесуэлы, они неприхотливые. И плетут много паутины.
Юля посмотрела на него с любопытством:
— Ты увлекаешься пауками?
— Просто как-то читал.
— Ах, какая память-то, мне б такую! — пропела она с южной хрипотцой.
Птицы были ей неинтересны, они обошли их быстро. Затем следовал зал с рептилиями.
— Я сюда ради них прихожу, — Юля уткнулась лбом в стекло одного из террариумов.
— Тебе нравятся змеи?
— Черепахи. У меня есть своя маленькая черепашка, подъездная. На меня похожа. Не веришь? Прихожу сюда и представляю, что это её семья. Вот та большая со звёздами — мама. А вот эта угольная — папа.
— А твоя со звёздами или угольная?
— Да нет, обычная.
Ромбов почесал затылок:
— Вряд ли так бы могло получиться.
Юля закатила глаза.
В следующем зале смотрели амфибий. Юля расстроилась после разговора про черепаховое потомство. Он понял, что что-то не так, но не понял почему, поэтому просто шёл за ней по пятам.
— А эта похожа на твоего препода, — он ткнул пальцем в красноглазую квакшу с выпученными глазами.
Юля рассмеялась:
— И правда.
Они подошли к следующему отсеку, где сидела коричневая и толстая жаба-ага.
— А эта напоминает моего бывшего.
— Он был не очень?
— Просто урод! Разве не видно?
Ромбов ткнул в следующую лягушку-быка с цветным брюхом:
— Эта тоже на какого-нибудь похожа?
— Раньше я об этом не думала. Но да! Это же Костя Печёнкин. Такой же быковатый. Он меня как-то в гости пригласил. Я расфуфырилась, приготовилась к романтике. И он такой даёт мне половую тряпку и говорит: на вот, а то у меня мама уехала в командировку, а я убираться не умею.
— А этот? — Ромбов показал на следующий экспонат, рядом с которым висела табличка «лягушка-помидор».
— Ты посмотри на его ухмылку! Это Игорёк. Игорёк был ничего, но оказалось, что он на балконе выращивает коноплю в промышленных масштабах и что ему нужна не столько я, сколько мои курьерские услуги.
Юля ткнула в пупырчатого, зелёно-чёрного лишаистого веслонога:
— А этот постоянно врал. Он даже про то, что ел на завтрак, врал, никак не мог остановиться. А главное — непонятно зачем! Говорил, что идёт на математику, а сам шёл на античку, говорил, что идёт играть на компе с другом, а сам шёл с сестрой по магазинам… А когда я его бросала, сказал, что так меня любит, что спрыгнет с моста. Канавинский мост, прикинь. Метров тридцать в высоту. Я говорю — ну, давай, раз любовь такая. И знаешь что? Он тогда просто развернулся и ушёл.
В следующем отсеке плавала китайская саламандра.
— Эта, кажется, самая отвратительная, — произвёл осмотр Ромбов. — Надеюсь, с таким ты не встречалась?
Юля замерла перед стеклом напротив хищной коричневой амфибии и несколько минут смотрела, как извивается её противное тело в воде.
— Этого я любила.
Он заметил, как в глазах у неё собрались слёзы.
— Хочешь, я прыгну с моста? Или вместе прыгнем? — сказал он, чтобы отвлечь её.
Она обернулась:
— С высокого?
— С высокого.
— Я слишком молода и прекрасна, чтобы помирать.
— Этого и не требуется. Пойдём.
В городе обосновался ранний вечер. С ржавым небесным призвуком он развернулся над площадями и улицами, построил парадными фигурами облака, скомандовал подтянуться строевым придорожным деревьям, которые шелестели в знак приветствия бегущим машинам и легко покачивались, провожая горожан с работы домой.
Юля смотрела в окно машины; у неё не было сил разговаривать.
Они остановились у моста на набережной Федоровского.
— Здесь же нет воды, — Юля с недоверием поглядела вниз.
— Зато есть верёвки, — подмигнул Ромбов. — Не бойся, это безопасно.
Инстинктивно она взяла его за руку. В его теле сразу как-то всё обострилось, окислилось и одновременно оживилось, будто вместо крови пустили по венам апельсиновый сок.
На середине моста дежурили роуп-джамперы. Ромбов отозвал бородатого и отдал ему голубую купюру.
— Вы вдвоём или по очереди?
— Вдвоём, — сказал Ромбов.
— Я боюсь высоты вообще-то, — запротестовала Юля, влезая в страховочные ремни.
— Готова? — спросил бородатый, проверив дюралевые карабины.
— Не очень.
Инструктор велел им забраться на небольшую металлическую пластину над ограждением и обнять друг друга.
Они стояли там, над глубоким оврагом. Мимо проплывали вечерние зеваки, клеились взглядами. Небо оттеняли золотые разводы, словно наверху разлили шампанское.
Юля вцепилась в Ромбова, она дрожала.
— Я, кажется, не хочу, — сказала она.
— А мне кажется, что хочешь, — он крепко сплёл руки в замок на её спине и нырнул вместе с ней в пропасть.
У неё перехватило дыхание. Это было так, как будто они сейчас врежутся в землю и всему придёт конец. Он заорал от боли в боку, когда они повисли, раскачиваясь, на верёвке, хотя сам не вполне понял, от боли это или от восторга. Он по-прежнему держал её в объятьях, пока они болтались, сцепленные друг с другом.
— Ну как? — Ромбов оставил очки наверху, поэтому видел нечётко.
— Как будто только что родилась, — рассмеялась Юля и поцеловала его.
21. Шкатулка
Ты всё поняла, Дашенька? Смотри у меня. Не пропускай мимо ушей, как ты пропускала склонения и переменные, так что образовывали они какую-то толкотню в голове, а голова была дырявая — старый сачок, из которого вылетали бабочки. Толкотню такую, как на воскресном рынке, когда из боковых улиц, минуя главный вход, прибывали покупатели селёдок и квашеной капусты, пахучей кинзы и бабушкиного укропа, бьющихся яиц и свиных копытец. Вся ты была закуток, где накиданы друг на друга ящики представлений и знаний, свалены в углу какие-то отходы дня, подгнивают дружбы. Вся быстрая, как рыночный день с его кутерьмой, и одновременно приземлённая, как долгое стояние на ногах за прилавком. Ты слушаешь меня, девочка?
Мы уж тебя воспитаем в полноценного члена нашего негромкого общества. У нас тут всё по распорядку, по часам. В семь утра — подъём, потом зарядка, потом игры физические и интеллектуальные, пока я тружусь над «Нижегородским Некрополем», хотя, надо сказать, я разболтался, рассистематизировался из-за некоторых обстоятельств, сам стал восточным рынком с кисловато-острым облаком вокруг себя; сплошной взрывоопасный перец и маринованный имбирь. Но теперь уж дудки, теперь я себя возьму в руки, вернусь к накоплению эпитафий, к вашему воспитанию, к дорогим своим кладбищенским каталогам. Так вот я тружусь до обеда, корплю над могильными именами, а вы тем временем занимаетесь школьными науками, а то развели тут необразованность, чёрные мозговые дыры мне, знаешь ли, не нужны; вы читаете наши любимые книги: «Дон Кихота» и «Монте-Кристо», «Повести Белкина» и «Чёрную Курицу», ещё Астрид Линдгрен и Андерсена, ещё Лермонтова и Тургенева, ещё «Педагогическую поэму» и «Как закалялась сталь», чтобы вырастали не рваньём каким духовным, а столпами общества нашего горемычного. Ещё вы в это время решаете математические задачки — это по возрасту: кто возится со сложением и вычитанием, кто с дробями, а кто — с уравнениями и скоростями. Ещё рисуете леса и домики, цветочки и тигров — акварельной бумаги на вас не напасёшься, но есть краски, и обрывки моих трудов и затруднений, и кисти козлиные и беличьи, которыми можно вывести кучерявую майскую сирень, треснувшую мамину вазу, серого коня под деревом, что нахватался яблок от яблони, и ещё всех нас, взявшихся за руки, — восемнадцать сестричек и меня, Утешителя Малюток. Потом обед, но вам, слава богу, пища не нужна, а то у меня при такой скромной доцентской жизни материального обеспечения не хватило бы на прокорм всей оравы. В общем, я ем первое попавшееся: кашу или яичницу, а чаще бутерброды с варёной колбасой из магазина за углом со сладким чаем или печенье с молоком, а вы хохочете — у тебя усы остались, или — ой, Коля, ты заляпался майонезом. А потом мы всем отрядом придумы