то вы, а вы — это она. Все мы друг другу семья. Нет больше никого у нас, бросьте выкаблучиваться и обнимитесь.
24. Двери закрываются
Пересдачу назначили на ноябрь.
У бортов уходящего лета волновалась прогретая в тёплом воздухе городская жизнь. Двигались стайками косяки машин, приоткрывали створки устрицы маленьких лавок, плыли в вечерней темноте золотые губки окон. Скоро должны были подняться красные паруса из кленовых листьев на мачтах деревьев. Накатывали высокими волнами холодные дни.
Первые два занятия я прогуляла. Позвонила Продруиду и сказала, что уезжаю. Мы с Андреем тогда залегли на дно. Его отпустили на неделю, чтобы он отлежался после драки в клубе. Я тоже взяла выходную неделю в салоне. Мы смотрели кино, трахались (вряд ли это можно было назвать «занятиями любовью»; процесс отдавал животной механичностью), лечили его ушибы, отгадывали кроссворды (в основном он отгадывал, а я делала вид, что пытаюсь думать), ходили гулять и ради веселья иногда следили за прохожими.
В первый день на мосту мне показалось, что нам открывается целый океан, полный тепла, нежного волнения и солнца. Но скоро стало понятно, что мы угодили в тёмный омут и погружаемся в него всё глубже и глубже — это пространство невозможно было согреть или обжить, но и выбраться из него было невозможно, потому что оно окутывало каменной тяжестью и спокойствием. Я получала неясное удовольствие от вмешательства в мою жизнь. Будто осьминог обвил всю её крепкими щупальцами. И я не могла сопротивляться: мне это нравилось.
Он поправлял за мной кружки на полке — все ручки должны смотреть в одну сторону, будто курсанты на параде. Каждое воскресенье, в полночь, он полировал сантехнику, прочищал трубы в ванной и торжественно, за краешек, как дохлую крысу, нёс мои волосы, извлечённые из трубопровода, в мусорное ведро.
После той ночи, когда я осталась у него в первый раз, он сказал: «Я не хочу, чтобы ты уезжала». И я больше не уезжала.
Мы прикатили к Вовке и застали его в диком запое с друганами. На полу валялись опорожнённые чекушки, дым столбом, под раковиной воняло, будто там спрятали протухшего слона. Один из собутыльников спал на моей кровати, прямо на моём постельном белье.
— О, Юлька прискакала, — сказал сосед, который часто у нас ошивался.
Андрей встал в проёме кухонной двери (наверное, специально, чтобы закрыть собой вход в коридор):
— Собирайся.
Я вытащила из шкафа чемодан и большую спортивную сумку и стала без особого разбора кидать туда всё, что попадалось под руку.
— Чё, — послышалось с кухни, — опять насосала на квартиру? — это был Вовкин голос.
Я услышала звук удара и бросилась в коридор. Андрей успел стукнуть отчима лбом о столешницу, подтащить к раковине и открыть кран над его головой. Тот нечленораздельно шипел.
— Поговори у меня ещё, — Андрей толкнул его обратно в угол на табуретку.
Вовка заткнулся и закурил. Вода стекала с него на пол. Казалось, было слышно, как приземлялись капли. Сосед налил ещё стопку как ни в чём не бывало.
Я выволокла вещи в коридор. Андрей взял чемодан и сумку. Я — аквариум с Лунатиком. Когда за нами захлопнулась дверь, я решила, что больше никогда туда не вернусь. А если вернусь, то убью их всех.
В белой гостиной Андрей выделил мне две полки в шкафу.
Близость между нами была как будто через бетонную стену, которую я старалась пробить всеми способами. Иногда верила, что получается. А иногда, когда ночью, двигаясь во мне, он полировал меня холодным взглядом естествоиспытателя, я понимала, что он не умеет чувствовать. Но он не обижал меня, не мучил специально, как Юра, не заставлял мыть полы или ходить на дурацкие вечеринки. Вообще он ничего не заставлял меня делать. Он сам готовил, разрешал мне разве что помогать по мелочи — и даже это давалось ему со скрипом: я видела, как он с трудом переживал из-за порезанной неровными кубиками морковки или лишней щепотки соли в салате. Он не ругался, просто смотрел на меня, как на сломанную мясорубку, в которой, к его прискорбию, включался не тот режим. Это была не агрессия, а какая-то тоска по прежнему быту, где его дела были нашинкованы идеальными кубиками. Скорее всего, он бы хотел, чтобы я вообще ничего не делала — пырилась весь день в окно, или валялась в кровати, или смотрела телек. А лучше всего — стояла бы в углу, как сундук с сокровищами, который бы радовал его своим видом. А он бы с удовольствием протирал каждую бусинку влажной тряпочкой, разглядывал драгоценные камни несколько минут или часов в день, а остальное время занимался работой.
После первой недели, когда порядок нашей совместной жизни устаканился, я позвонила Продруиду. Он взял трубку, но говорил странно. Почти бессвязно. Про то, что ему нужно приглядывать за отрядом девочек (я тогда решила, что он работает в каком-то лагере), про то, что они плохо себя ведут и у него нет времени, ещё он сам заболел, упомянул про сгоревшую кашу, и жар, и что работа по составлению книги застопорилась, и что он сейчас не может, потому что какую-то краску кто-то размазал по столу… и звонок прервался.
Позвонила в конце недели. Речь его стала ещё более отстранённой. Он пытался отвертеться. Но до экзамена оставалось всего две недели. Я уговорила его провести последнее тестовое занятие. Он не соглашался, но я завела трель про то, как нужна его помощь и какой он потрясающий учитель.
На встречу в библиотеку Н.И. пришёл в ужасном состоянии. От него пахло, как будто он не мылся все две недели, что мы не виделись. Одежда была мятая, ещё хуже обычного. Он похудел и смотрел медвежьими круглыми безумными глазами, оброс щетиной с прожилками седины, под глазами — круги. Я поняла, что он действительно болен. Его мысли беспорядочно рикошетили то от одной темы, то от другой, речь тянулась, как витки колючей проволоки, — длинно, резко, широкими петлями.
Но как бы он ни выглядел, я была рада его видеть. Да, он был жалкий, странный, но он хорошо ко мне относился. Почти сразу перестал брать деньги. Никогда не прикасался ко мне, не смотрел на меня животным взглядом. У него ничего не было, кроме знаний, и он отдавал их мне как самое дорогое.
Оказалось, что Н.И. составил для меня очень странную контрольную. Последняя тема в учебнике была: «В магазине». До этого: «В путешествии». Но все вопросы, все предложения, которые надо было перевести, касались детей: «Girls play every day», «Girls were playing yesterday», «Girls will go for a walk».
Я спросила:
— Николай Иваныч, у вас новая работа?
— Нет.
— По телефону вы говорили про какой-то лагерь…
— А… это. Это мои девочки, — он улыбнулся, как ребёнок, который хотел поделиться коллекцией каштанов.
— В смысле… родственницы?
В этот момент мне показалось, что у него как-то взгляд прояснился.
— …Да, живут у меня.
— А, — я сочувственно улыбнулась. — Что-то они вас совсем измучили. Вам надо беречь себя.
— Переводи, — он смущённо ткнул пальцем в листок с рукописными вопросами.
Я допустила несколько ошибок, но дела шли. Мне не хватало ещё словарного запаса, я путалась в артиклях и предлогах, но за летние месяцы мы выучили основные времена, я начала читать и переводить и даже немного разговаривать. Этого должно было хватить для экзамена.
Он проверил работу и гордо сообщил, что я делаю успехи и удостоена четвёрки. Я захлопала в ладоши.
Тогда он вырвал из тетрадки разлинованный листочек и написал на нём свой адрес:
— Приходи к нам в гости, — протянул листок.
Я положила адрес в сумку.
«Бедненький, — подумала я, — какой он всё-таки одинокий».
— Как-нибудь зайду, Николай Иванович.
Проводила его до автобусной остановки.
— А ты, — он посмотрел на меня перед тем, как забраться в автобус, — не поедешь?
— Мне теперь в другую сторону.
— Переехала?
Я кивнула.
— К этому, с машиной? — с укоризной спросил он, как будто я была не в состоянии понять, к кому стоит переезжать, а к кому не стоит.
— Угу.
— Зря… — промычал он в закрывавшиеся двери с таким видом, как будто я отправлялась добровольцем на фронт.
25. Неспящие
Вы и представить себе не можете, какая она легкомысленная!
У бабочки мозгов больше, честное слово.
<…>
Как же зимние утра, которые я уже себе придумал, когда на улице буянит беспробудная темнота и мороз узорно дышит на окна, а мы прячемся в кроватях под тяжёлыми одеялами, а потом идём завтракать с нашим выводком? Как же твоё образование, для фундамента которого я копал котлован всё лето? Будет заброшено, я знаю. Кому ещё охота водить тебя за руку по окрестностям филологических знаний, учить тебя прицеливаться заострёнными мыслями в мишени слов и теорий? Ты всё расстреляешь в молоко без присмотра. Кому же я буду носить свои запылённые книги? С кем я буду сидеть на берегу Оки, рассматривая узоры солнечного шитья?
И выбрала-то кого! Какую-то человеческую зазубрину, жабного желторотика. Неужели планируешь всю жизнь кататься с ним под дождём? Летний дождь сменяется бурями, грозами и тусклыми днями. Ты разве не видишь, что у него чуткости — как у экскаватора? Экскаватор не принесёт тебе воды в засуху, не подведёт тебя к картине, увенчанной оконной рамой, не покажет на ней живописные Левитановы интонации? Он только и может ходить галдеть вопросики разнюхивать задавать всякое про символы и полоски свиной нос какие трюфели вынюхивает шиш ему с маслом а не мои девочки голова стоеросовая и ты юля тоже немногим лучше деревяшки взяли тебя и потащили как бревно лесорубы бросить бы тебя в лесу чтобы ты там лежала накрывшись осенью белочки по тебе скакали солнце топталось червяки по тебе ползали вот в такой бы тебя пейзаж вписать неверную неразумную лживую женщину уууууууу предательницы все и лицемерки только бы в машину какую получше сигануть да от дождя укрыться чем по исконной любви и согласию душ разве мало тебе моей защиты моей библиотеки моей квартиры разве мало меня мало мало мало надо другое получше помоложе чтобы заниматься с ним грязными делами раздеваться и тереться пакостными телами друг о друга под скрипучие вскрики мебели они все хотят тебя смять и унизить забрать себе животные и только я хотел просто веять над тобой как морской ветер просто быть как солнечное пятно в котором дремлет кот просто защищать как библиотечный козырёк от грозы.