И он вспомнил — он уже видел эту футболку с анархией раньше.
Ромбов опять вскочил и бросился к членам редакции:
— У вас есть его адрес?
Зам выглядел устало:
— Зелёнкина?
— Ну а кого же! — зарычал Ромбов.
Через четыре минуты в его руках оказался адрес Николая Ивановича Зелёнкина — тот жил доме, в котором Андрей уже бывал — в том же доме, в котором погибла от удара током Наталья Лазова, — на улице Пермякова.
Вот и разгадка.
Как только он зашёл в свою квартиру, сразу понял — дело труба. Дверь в его кабинет распахнута. Юлина одежда валялась на полу. Её чемодан исчез. Полка в ванной с косметикой опустела, зубная щётка и паста пропали. На полу темнела просыпанная гречка. Черепахи не было в террариуме.
Она ушла.
Он позвонил ей несколько раз — не ответила.
Как невовремя — только и мог думать он. Сейчас, когда ему совершенно некогда, когда ему ещё раз нужно всё обдумать, чтобы завтра доложить начальству. Надо убедить следователя как можно быстрее вынести постановление на обыск.
И вот именно сейчас она опять встала в позу. Из-за чего? Он не мог понять, из-за чего. Он больно её схватил. Да. Потерял контроль. Но ведь это только всего один раз, случайность. Не сбегать же из-за этого! Или что-то ещё, чего он не понимает?
Он собрал пылесосом гречку. Поднял одежду, аккуратно сложил её на полку. Его мучило какое-то нехорошее предчувствие. Он ничего не понимал.
Словно во сне прошло полтора часа. Мокрый снег за это время превратился в мелкую метель, бушующую в темноте.
Он набрал Юлин номер ещё раз. И, наконец, она ответила:
— Андрей, не звони мне больше.
Он подумал, что у неё новый парень. У неё всегда были новые парни. А он, как оказалось, не смог стать подходящим вариантом.
— Ты где? — спросил он, чтобы хоть как-то обозначить ситуацию в пространстве.
Она ответила, что уезжает, только ей надо вернуть книгу, и ещё раз попросила больше не звонить.
В киселе его обиженных мыслей, как бомба, взорвалась страшная мысль. Он в два прыжка оказался у подоконника, где она держала книги. Все учебники были на месте. Маяковского не было. В этот момент кровь внутри будто замёрзла.
— Какую книгу? Кому вернёшь? — медленно и чётко спросил он, чтобы не испугать её.
Юля помолчала.
— Не звони мне больше.
Он чувствовал — это не совпадение. Разве могла иметь для неё значение обычная книга? Ей плевать на такие вещи.
— Юля, где ты находишься? — закричал он.
Она сбросила звонок. Ромбов набрал ещё раз: абонент недоступен.
Впервые в жизни он испугался так же, как тогда, в школе, услышав выстрелы в соседнем классе. Что Зелёнкин ей наплёл? Может быть, зря Андрей испугался — виделись же они миллион раз до этого, и всё было в порядке. Но они встречались на людях. А что сейчас?
Его домашний телефон, очевидно, отключен…
Звонить в отдел? Понадобится время на оформление ордера. Просто вызвать полицию на адрес Зелёнкина? Да они поднимут его на смех с такими объяснениями… И вообще вдруг он не дома, вдруг Юля не с ним встречается?..
Он вытащил пистолет из сейфа, надел кобуру, накинул куртку и выскочил на улицу. Бет разлепила жёлтые глаза фар. Выехал из двора, преодолел около километра и… на мосту попал в тягучую пробку. Впереди была авария, почти перегородившая движение. Пробка похитила около сорока минут. У него было ощущение, что в животе всё перекручивается от напряжения. Он стал контролировать дыхание: три средних вдоха, пять коротких выдохов. Чтобы сместить фокус внимания и успокоиться.
Около восьми Андрей бросил машину у серого панельного дома.
— Пполиция, открывайте! — велел он женскому старческому голосу в домофоне.
— Вы к кому? — недоумевал голос.
— Открывайте! Мне что, соседям звонить? — со стальной угрозой проорал он.
Дверь открылась.
Он поднялся выше и надавил кнопку звонка. Услышал испуганный шёпот и шаги за дверью. Не отпуская кнопки показал в глазок удостоверение.
— Оперуполномоченный. Срочно. Открывайте!
Оказалось, что в прихожей его ждала перепуганная престарелая пара. Часть его напора и тревоги растаяла от их жалкого вида и от бедняцко-растрёпанного состояния квартиры.
— Николай Иванович Зелёнкин дома?
— Нет, его нет, — пролепетала старушка. — Что случилось?
Андрей знал, что не имеет права вторгаться в их жизнь без постановления, но рассуждать было некогда. Он быстро заглянул на кухню, в туалет, в ванную. Осмотрел зал, хранивший следы тихой и благопристойной старческой жизни — там шелестело дешёвое телевизионное шоу. Попытался открыть последнюю дверь, но она была заперта.
— Что здесь? Почему заперто?
— Это комната сына, он не любит, когда к нему заходят, — сказал старик.
— Вы можете открыть?
— Ключ у Коленьки, — пропищала мать, — а мы сами туда не ходим.
— Так…
Андрей осмотрел видавшую виды дверь и с размаху ударил правой ногой в район замка. Дверь всхлипнула, но устояла. Старики подпрыгнули от неожиданности.
— Что вы делаете?!
Андрей со всей силы ударил ещё раз. Деревянная страдалица затрещала, охнула и поддалась. В комнате никого не было. В глаза бросились пугающие ростовые куклы. У одной над свадебным платьем торчала шкатулка. У каких-то кукол вместо глаз на капроновое лицо были пришиты то ли бусины, то ли пуговицы. Все экземпляры наряжены — некоторые в пышные и тяжёлые ткани, иные — в рваные тряпки. Ромбов остолбенел. Куклы были рассажены и разложены повсюду — они сидели на подоконнике, на диване, заваленном тетрадями, рукописями и газетами, какими-то пакетами, потрёпанными игрушками, лежали на волнах книг и просто гнездились по углам.
Помещение напоминало огромный пыльный склад макулатуры — от пола до потолка росли башни книг, стены тряпок, одежды и мусора.
Ромбов подошёл к одной из кукол — с чёрным колготочным лицом, глазами-пуговками и нарисованным ртом и наклонил её, чтобы осмотреть сзади, — кукла запела: «В лесу родилась ёлочка…»
— Что это? — он ошарашенно взглянул на стариков, так и не решившихся переступить порог.
— Это Колины куклы… — объяснил отец так, будто делился самой рядовой информацией. — Он интересуется историей русской куклы.
— Мы не знали, что у него столько их накопилось… Он нам не разрешает сюда заходить, — дополнила старушка.
И он понял: все куклы — в женской одежде, многие — размером с ребёнка.
— Где он сейчас? — Ромбов подскочил к отцу Зелёнкина и прижал его лопатками к стене.
Мать заохала:
— Он час назад ушёл…
— Один? — Ромбов легко встряхнул деда для убедительности.
Старики переглянулись — он поймал их продолжительный взгляд, в котором, кажется, прочитался за туманом старости какой-то рельеф реальности.
— С ученицей. К нему ученица пришла, — пролепетал дед.
Ромбов отпустил его:
— Куда они могли пойти?
Они молчали…
— Куда они пошли?! — ещё раз проревел Андрей.
Дед заскрипел мыслью:
— В гараж… Может быть, в гараж?
Ромбов почувствовал, как перестаёт контролировать себя, как у него начинается приступ. Голова задёргалась. Он опёрся о стену прихожей, чтобы не упасть, и задышал, как в машине, — три средних вдоха и пять коротких выдохов. Отпустило. Он не мог понять, осознают ли старики, что происходит. Но разбираться не было времени.
Вытряс из них местоположение гаража, — оказалось, недалеко.
— Ничего здесь не трогать. Если вернётся, звоните мне! — он вложил визитку в руки матери и понёсся по ступенькам вниз.
Вечер стоял хоть глаз выколи. Ромбов пробежал несколько дворов по водной каше, пересёк перпендикулярную улицу, нырнул в квартал гаражей и остановился у третьего по счёту. Сквозь щели запертых железных створок пробивался ржавый свет.
Вытащил пистолет. Забарабанил свободной рукой в дверь и заорал:
— Открывай! Полиция.
Увидел, как в широкой щели под дверью показались грязные кроссовки. Он отошёл назад и снял пистолет с предохранителя. Громыхнул засов.
Зелёнкин распахнул одну из тяжёлых створок. Он не пытался напасть или сопротивляться. Наоборот, раскрыл руки в приветственном жесте и забормотал с улыбкой:
— Добрался, голубчик… Ну, погляди, погляди, раз добрался.
В правой руке он держал ножовку. По руке текла кровь, и плащ — испачкан кровавыми пятнами.
— Назад, — скомандовал Ромбов.
Зелёнкин покорно отступил вглубь. Ромбов зашёл в гараж следом. У него потемнело в глазах.
Слева на большом металлическом столе, прямо под лампой, лежал распотрошённый труп.
30. Последнее пение
Всё движется: носится время по кругу — зима заступает на сложную службу, потом убегает от брызгов весенних, бандитского солнца и цвета деревьев, что служат причиной её аллергии, потом возвращается душное лето, ложится дремать на горячие крыши и смотрит на нас голубыми глазами, как беглая мать, по которой скучаешь, но знаешь — её не удержишь на месте, но знаешь, что скоро она увильнёт за новой любовью, а мы, её дети, останемся под нерадивым присмотром скучающей осени, спившейся тётки, и будет её неуютное шатанье и пьяные слёзы холодных дождей, о, как будет страшно и как одиноко, когда мы поймём, что покинуты всеми, что лето нас бросило, словно ребёнка, а мы, как ребёнок, успели поверить в тепло его взгляда и нежных касаний, успели поверить в шмелиное счастье, гудевшее в сердце.
Мне, Коле Зелёнкину, было за сорок, когда сердце, словно космический спутник, разбилось и рухнуло в бархатный хаос, когда мне запели умершие дети, все снова запели, все хором запели, с пропитанных слёзным шипением кладбищ, им было так страшно и так одиноко, они умоляли меня о спасенье, они приходили ко мне по ночам. А там у ворот моих снов благодатных сидела Наташа, как та билетёрша, что на колесо обозренья пускала в июньском сияющем парке. Она им кричала, их душам смятённым — подайте талончики на воскрешенье, не можем спасти мы такую ораву, вас сотни и сотни, вы громко поёте, но все не уместитесь в нашу квартиру.