— Ку-ку, — нам кричали забытые дети, — мы здесь, Николай, Колокольня, Кукольня! Мы куклами станем и этим спасёмся. Кукольня, ты будешь нам богом домашним! Ты прыгнешь лососем, как пёсий Кухулин, ты будешь парить над землей на лопате?
Наташа уже не была в синем платье с двойной оторочкой, как раньше ходила. Наряжена в лыжный, бордовый костюм, что я раздобыл у контейнеров старых, она принимала девчоночьи души без страха, с теплом и без всяких сомнений, ведь помнила, как двадцать лет пролежала сама же во мраке густом и холодном, как я приходил к ней и спал на могиле. Я вырос, но магии чёрной уроки её не забыл и чем дальше, тем больше в себя пропускал я чудесные силы. И так я привык быть на связи с Наташей, что стало нам сложно уже разлучаться. Тогда я решился в две тысяча первом, прочтя сотни книжек на разные темы — о мумиях, смерти и магии чёрной, — её воскресить, сделав первую куклу. Конечно, от тела там мало осталось, и даже от гроба — сплошная земля (о, как растворяемся быстро во мраке!), я выкопал ночью останки Наташи и глиной затем облепил в гараже, и в тряпки зашил для придания формы. С тех пор я уж был не один.
Я с детства любил равновесие кладбищ, как будто покой охраняет крапива, как будто весь мир помещается в капле прозрачной росы, что блестит на травинке. Душой отдыхал я от суетной жизни, от глупых студентов, исследуя сотни и сотни надгробий, забытых могил, заброшенных деток и кладбищ натянутую паутину на область и город, в котором родился. Я начал с другими детьми говорить, и спать на могилах, и их воскрешать. И я воскресил их почти три десятка.
— Ку-ку! — мне кричала кукушка дневная.
— Сама ты ку-ку! — отвечал ей с усмешкой.
Бывало, подолгу мне новые дети не пели, не звали. Но деток живых не давала опека, но сердца гуденья не слышала Юля, и снова открылось могильное пенье. Они не пускали меня после Даши уже ни в редакцию, ни на занятья, ни к Юле-беглянке, ни к книгам моим. Они приходили и ночью и днём — с личинками мушек мясных и зловоньем, с кровавыми ранами, прямо из морга, с зашитыми веками или губами, и те, кто почти что истлел, приходили и пели о том, как им хочется жить.
Когда в ноябре задышала зима на осени сонной сухие ладони и руки к земле опустили деревья, я дальше не мог уже сопротивляться. Обязан был я хоть кого-то спасти. И не было времени на подготовку, схватил, как всегда, я рюкзак и лопату и двинулся вечер стеречь. На Сормовском кладбище девочки пели, я выбрал Арину: четырнадцати лет, каким она взглядом смотрела лисичьим! Заснул, хотя холодно было ужасно, отчаянной ночи с трудом я дождался и начал копать. Её я почти что извлёк из могилы, но сторож назойливый труд наш заметил, светил фонарём, бородатый шайтан! Я вынужден бросить был всё: и лопату, и с краской баллончик, рюкзак и Арину.
Теперь по пятам шла за мною опасность. Я знал, что поблизости рыскает Ромбов, как волк, загоняющий в угол добычу. А дети не пели уже — верещали, толпились у снов моих, так что Наташа не знала, как их удержать.
Они верещали:
— Спасите, спасите, мы к папе хотим, мы страдаем бесхозно, дожди по нам топчутся, холодно очень! И скоро зима… Как мы будем зимой?
Но денег на новый рюкзак и лопату, увы, не имел. И тогда я поехал на кладбище с сумкой большой и стамеской. Нашёл на краю Олилееву Лену — так имя её хорошо волновалось, как море тугое под пенье сирен. В ночи изголовье могилы стамеской разрыл я, добравшись до гроба, и после я выбил отверстие в крышке и вытащил тело её небольшое, потом перенёс я останки в гараж. И сделал мешочки из старых колготок, что я подобрал на помойке когда-то, и всыпал в них соду и соль. Потом я разрезал заветную кожу и внутрь напихал драгоценных мешочков — и начал высушивать тело.
Стекались осенние дни на задворки. И девочкам было печально и грустно, они не давали нормально работать. Бетховен играл в настроеньях у Даши, в окошко смотрела трагически Нина, а Аня просилась гулять и рыдала, как будто включили в ней две Ниагары, когда приходилось отказывать ей. Родители шаркали по коридору, вернувшись домой с остывающей дачи, где яблони кончили бомбардировку. В такой атмосфере не мог я работать, оставленный труд из угла по-сиротски глядел на меня, как голодный щенок. Я часто в гараж по ночам отправлялся, сидел возле Лены и платье ей шил, читал ей народные сказки. О, как одиноко мне было и не с кем совсем поделиться туманной тревогой!
В тот день, когда всё обнаружилось, Юля, мой бархатец маленький, пение флейты, явилась отдать мне один из подарков. Но всё, что дарил, я дарил безвозвратно. Её я простил за предательство сразу, лишь только увидел её на пороге. И так захотелось мне с ней поделиться осенней тоской и волнующей тайной, как в детстве, когда делишь камешки с кем-то и нет на планете ценнее сокровищ, ведь только она могла это понять — как осень остра и болезненна осень, как крики малюток ужасно изводят, как я их спасаю уже десять лет.
О, как заблуждался я, дурья башка!
Шёл снег отвратительный, мокрая каша. Я Юлю привёл познакомиться с Леной, но Юля ужасно её испугалась. Она закричала. Я вынужден был закрыть злополучную дверь изнутри. Я ей объяснил, чтоб она не орала: обряд воскрешенья — обычное дело, не надо бояться, я их проводил десятки уж раз, и они превратились всего лишь в рутину. Тогда Юля стала меня умолять, мне руку целуя и встав на колени, чтоб я отпустил её — скоро покинет она этот город и в Питер уедет, и там ни о чём никому не расскажет, и книгу она принесла на прощанье, и Ромбов её ещё будет искать, а книга моя очень дорого стоит, могу получить за неё сотни тысяч, использовать их, например, для работы, в деревне могу себе что-то купить и там от людей, сколько надо, скрываться.
— Пожалуйста, не убивайте меня!
Да я бы не тронул её даже пальцем.
Я просто хотел объяснить ей про Лену, что всё обстояло-то наоборот, что я воскреситель малюток Зелёнкин, а вовсе не псих, не позорный убийца.
Я ей рассказал про наш дружный отряд, про то, как мы жили все вместе в квартире, как все мы мечтали, бывало, о Юле, о том, чтобы с нами жила.
Но Юля не слушала, бросилась к полке, где кучно пылились мои инструменты, схватила ножовку и стала махаться, как рыцарь мечом, защищаясь от смерти. О бархатец мой, о мой маленький рыцарь! Я вынужден был её крепко схватить и для безопасности обезоружить. Пока же она без разбору махала ножовкой, успела всадить её в руку мне больно с размаху без всяких стеснений. И рана глубокая образовалась. Когда я схватил её сбоку в объятья, она продолжала, как бабочка, биться, и слёзы на рану мне падали остро. Потом успокоилась. Только шептала:
— Пожалуйста, можно мне просто уйти?
Я чувствовал в этот момент её близость, и шёл в моём сердце отравленный ливень, и струны его рокотали с восторгом. Я знал: это наша последняя встреча.
Я твёрдо сказал ей, хоть мысли мои смешались от запаха тёмных волос:
— А ну, успокойся! Сейчас мы поднимем с тобой нашу книжку. Теперь отодвину тяжёлый засов. Ты можешь идти, и не надо бояться, я только хотел поделиться с тобою. Ты можешь идти, я хочу тебе счастья.
И я отпустил её в ночь.
Она побежала и скрылась во мгле.
Увы, получилась большая ошибка. Задвинул засов я и сел рядом с Леной обдумывать все перспективы. Рукав пропитался безудержной кровью, я чувствовал — жутко немеет рука. Я перевязал её Лениным платьем. Я знал, Юля скоро кому-то расскажет. И дальше полиция… в общем, приплыли.
Я просто смотрел и смотрел на ножовку с размазанной кровью по лезвию, время тянуло меня, как болото, — не знаю, как долго там был.
Потом услыхал, что стучатся в ворота.
Я голос узнал, это мой желторотый преследователь до меня докопался. Ну что же, так лучше, чем кто-то чужой.
Сказал ему: в гости пожалуй, голубчик. Вот Лена, смотри, я её не скрываю. Гараж приспособил я для оживленья погибших детишек.
Он, мне угрожая своим пистолетом, поставил к стене, а потом на колени, браслетами руки опутал.
— Где Юля? — он мне к голове приложил пистолет.
— Уехала Юля, — я только и мог повторять, — уехала Юля, уехала Юля, уехала Юля…
И Ромбов позвал и врачей, и ментов.
32. Приговор
Рубрика: происшествия
Суд Ленинского района Нижнего Новгорода приговорил некрополиста Николая Зелёнкина к принудительному лечению в психиатрическом стационаре общего типа.
Суд освободил Зелёнкина от уголовной ответственности, назначив ему принудительное лечение.
Адвокат подсудимого сообщил, что защита удовлетворена решением суда и не будет обжаловать его в вышестоящем органе.
Согласно информации, некрополист обвиняется в совершении 29 эпизодов, предусмотренных ч.1 ст. 244 (осквернение мест захоронения и надругательство над телами умерших), и 5 эпизодов преступлений, предусмотренных п. «б» ч. 2 ст. 244 (осквернение мест захоронения и надругательство над телами умерших по мотивам политической, идеологической, расовой, национальной или религиозной ненависти или вражды либо по мотивам ненависти или вражды в отношении какой-либо социальной группы).
В ходе предварительного расследования обвиняемый свою вину признал частично и показал, что он признаёт факт осквернения намогильных памятников, но не признаёт выдвинутую в постановлении о привлечении в качестве обвиняемого мотивацию его поступков.
Напомним, что дело нижегородского некрополиста Николая Зелёнкина было передано в суд в декабре 2012 года.
Как сообщалось ранее, по версии следствия, Зелёнкин на протяжении длительного времени на территории Нижнего Новгорода, Москвы, а также Нижегородской и Московской областей раскапывал могилы малолетних девочек возраста от четырёх до четырнадцати лет, извлекал тела из могил и изготавливал из них мумии. В ходе расследования Зелёнкин активно сотрудничал со следствием, дал признательные показания об обстоятельствах совершённых им преступлений. В том числе в ходе проверок показаний на Ново-Федяковском кладбище Нижнего Новгорода им были указаны могилы мусульман, надгробные сооружения которых он осквернил. Указанные действия по осквернению мусульманских захоронений он производил в связи с несогласием подачи гражданского иска к нему одного из представителей мусульманской диаспоры.