И вышла. И дверью хлопнула.
Не могла я себя заставить тогда учиться. Очень мне было плохо. Это называется «отсутствие мотивации», так? И после работы сил никаких не оставалось. Моталась вечно по гостям – попойки всякие; не высыпалась. Ну бесилась, короче.
Естественно, после этого они выкатили вопрос об отчислении.
К ректору я не могла пойти.
Ну просто не могла.
Ага, разбираться бы он стал! Он меня больше всех остальных ненавидел.
Потому что, потому
промычал телёнок «му».
Да он и есть несчастная любовь, ясно? Это всё из-за него и получилось. Какой же мудак! Зачем я с ним связалась?! Вот реально – любовь зла.
А я тогда очень боялась, что меня выпрут. Почему-то была уверена, что это мой потолок: спасибо, что вообще поступила. Мне все вокруг это в голову вбивали, я и поверила. А вон нормально, оказалось, котелок варит. Ни педом единым.
Мы сидели с Олей, моей однокурсницей, как-то в начале лета в столовой, после того как я неуд схлопотала, и я у неё под макароны с котлетами пыталась выпросить помощь. А она тараторила сквозь зубы:
– Какой тебе, Метелькова, английский, когда ты двух слов связать не можешь? Ты знаешь, куда мы уже за этот год ушли? Там перфекты давно со всякими континиусами, мы Моэма дочитали в оригинале, а ты что? Ай эм Биг Бен?
Она на меня сердилась, потому что я с ней больше года не общалась, а раньше мы много времени проводили вместе. Она мне всякие шмотки дарила, в кино ходили. Потом этот мудак мне всё запретил, а потом я страдала – вообще ни до кого дела не было…
Теперь уже ни за что такого не повторится – чтоб мужик мне указывал: где, что и с кем. Так что имей в виду.
В общем, она сказала, что мне нормальный препод нужен в любом случае, а на самостоятельные занятия я быстро забью. Надо чтоб кто-то контролировал.
Я надеялась, что Оля меня подтянет. У неё пятерка была. Но она не хотела со мной возиться. Помню, сидела я над столовскими рогаликами и чуть ли не плакала. Теребила кончик рукава водолазки. У меня ещё запястье ныло тогда. Потому что отчим накануне хватанул, синяки остались.
Вот тогда Оля мне и посоветовала поговорить с Зелёнкиным:
– Он берёт учеников. И вроде недорого. Одну знакомую ещё перед поступлением нормально натаскал по литре.
– Я даже не знаю, кто это. И причем тут литра? Мне английский.
– Он всё может: хоть историю, хоть литру, хоть языки. Там шарики ого-го. Мы же у него в первом семестре были на курсе. Зарубежка, ну? В одном и том же свитере постоянно. Про кельтов и их обряды вечно загонялся ещё…
Вот тогда я и поняла, о ком речь. До этого даже имени его не знала. Такие люди сразу стираются из памяти. Как будто агент из «Людей в чёрном» нейтрализатором щёлкнул. Серенький такой, лет пятидесяти. Лысина, проседь по бокам, бородка подстриженная, лоб высокий. Глаза как глаза, нос как нос. Не особо симпатичный. В общем, внешне неприметный совсем, только странный. Экзамен еле помню, просто списала прямо из книжки. Не ходила почти на пары. Ему пофиг на всё было, четвёрку поставил – и ладно. Придёт и бормочет что-то про эпосы бесконечные, трубадуров, войны, рыцарскую бодягу. Как будто не людям рассказывает, а сам себе. И прыгает с темы на тему: от Данте к собаке, которая его утром за штанину прихватила, от чумы и жизни после смерти к друидам каким-нибудь. Мы его так и называли: Продруид. Знал он реально кучу всего. И ходил почти всегда в одном и том же: свитер, плотная рубашка или коричневый пиджак – всё мешковатое, неопрятное, как будто на лавочке ночевал. Но не пил, ничего такого. Казалось, что один жил. Но потом он мне сам рассказал, что живёт с родителями. Я даже видела их – просто окукленные старички. Кто бы мог подумать! А в универе про семью его вообще никто ничего не знал. Но все обсуждали, что он девушкам в глаза боится смотреть и старается с ними даже не разговаривать, спрашивает всегда быстро. Если поздороваться, чуть ли не отпрыгивает. Девчонки ржали, типа, он девственник. Меня вначале тоже шарахался, но потом привык.
– Продруид? Он же стрёмный, – попыталась я тогда отбрыкаться в столовой. – Хочешь меня на него спихнуть? Спасибо, милый друг!
– О, теперь ты вспомнила милого друга! – рассердилась Оля. – А как по году не звонить, так нормально? Разбирайся-ка сама, знаешь ли!
Даже поднос с тарелками не отнесла на тележку с грязной посудой. Отправила к упырю, а мне ещё и поднос за ней убирать.
Я потом сидела там и рыдала в рогалики. И так засада по всем фронтам, а ещё и Оля психует.
Было уже поздно, вечер. Но во мне прямо гром гремел. И я назло решила сразу искать Зелёнкина. Как бы радуясь про себя: так доставайся же я кому ни попадя! Знать бы заранее – соломки бы подстелила.
Поскольку тогда я не помнила его имени, подошла к объявлениям на кафедре зарубежной литературы и нашла в расписании занятий: «Зелёнкин Н. И.». Долго вспоминала, как расшифровать инициалы. Николай Игоревич или Николай Иванович. Вряд ли Никодим или Никита, вряд ли Игнатьевич или Ильич. Даже не верится сейчас, что когда-то могла этого не знать.
Заглядывать на кафедру было неудобно: вдруг он там сидит – как его тогда окликнуть? Поэтому я просто ждала. А потом услышала шаги.
Слушай, не надо на него наезжать. Просто отъехал человек. Он неплохой был.
Зачем тебе это?
Нет, не знала я ни о чём.
Просто занимались английским.
Потом перестали.
Да просто экзамен сдала, и перестали.
Нет, книжку не продала.
4. Alma mater
Так засиделся, что пропустил время.
Родители жили на даче с апреля. Никто не шмыгал по коридору, не пылесосил и не сверлил дыру в стене, не переговаривался вполголоса на кухне, не пропускал в квартиру телевизионную мешанину. Никто не хлопал входной дверью и прочими дверями, не перебивал ход работы запахами яичницы, щей и приглашениями отобедать – Коля, есть иди, – не теребил по пустякам: давай поглажу штаны, вынеси мусор, ты двое суток света белого не видел…. И ещё не молчали укоризненно, непонятно за что осуждая, не предлагали жениться и навести порядок в личной жизни. Это им непорядок, а у него каждая мысль, задача и книга на своём месте; и даже дрянной англо-русский словарь, подпирающий шкаф, и тот на своём месте, хоть и никуда не годится.
А сейчас требовалось скорее разобрать записи. Потому что все жители блокнотов (и Мокряковы, и Проталов, и сотни других) должны быть упорядочены и сведены в общий список. Он их всех заселит под красивую обложку, на которой будет оттиснуто крупными буквами: «Нижегородский некрополь». И станет им там веселее, возликуют они в соседстве. А то лежат забытые и оторванные от мира человеческого, надо их людям возвратить.
И вот, пока переносил сведения с бумаги в компьютер и сортировал их, а ещё в отдельный файл собирал припасённые эпитафии, он пропустил рассвет и время выхода на работу.
Тогда часы заголосили: коллега, не совсем ли вы тик-так, не офонарели случаем, свои же лекции пропускаете, просиживаете тут за тетрадками и мертвецами штаны, а студенты, небось, разбежались, и как они, плачевные, будут жить, например, без Кухулина, героя ирландских саг, что являлся виновником косоглазия многих уладских женщин, да вы не изволили даже омыть своего бренного тела и подготовить его к выходу в свет, а выспаться и подавно, воткнули тело это в автобус после обхода, да и, прикатив в пенаты свои нехитрые, укоренили его в кресле, и никак не приветствовали новый день и розопёрстая Эос, ни бровью не повели, а меж тем студенты уже курят у проходной и совещаются, куда бы употребить заветные три часа: на кино, променад, домашку или вовсе угрохать остаток дня на портвейн и анекдоты.
– Как-нибудь проживут без Кухулина, – процедил часам доцент кафедры русской и зарубежной филологии Нижегородского государственного педагогического университета.
Но часы аргументированно передвинули стрелку с 09:50 на 09:51 – вот так толкаете молодёжь на кривую дорожку, несобранный вы человек, они там томятся в аудитории, пускают друг в друга солнечных зайцев и жмурятся при майском свете, они там лепят жвачки под парты и царапают похабности, пока вас нет, они уже почти поняли, что вы заняты и бросили их на произвол судьбы, и того и гляди, лучезарные, отправятся вон из обители знаний и предадутся своим маленьким пошлостям и ничегонеделанью, но главное даже не это, а то, что по пути к пошлостям самые правильные заглянут, конечно, в деканат и уточнят, где носит ваше благородие и по какой такой удаче им не приходится грызть гранит, и тогда уж держитесь, тогда противная методистка с дребезжащим голосом начнёт возмущаться и задавать неприятные вопросы, поэтому лучше вам, премилостивый товарищ, немедля скакать хотя бы на вторую пару, скорее покиньте помещение, пока домашний телефон ещё не разразился руганью, в деканате, в конце концов, что-нибудь соврёте, чай не зря в вашей коробочке хранится столько занимательных фактов, расскажете про несчастный случай или срочное задание для газеты, вперёд, скачите на всех порах!
Рюкзак с оторванной лямкой валялся в углу неразобранный и грязный. Приводить его в божеский вид было лень. Зелёнкин сорвался с места, сунул попавшиеся под руку книги, паспорт и кошелёк в полиэтиленовый пакет с рекламой почему-то автосервиса, хотя машины ни у него, ни у родителей сроду не было, обулся, выскочил из дома и зашагал на работу. Вначале его беспокоила деканатская взбучка и Светлана Матвеевна с намалёванными ядрёной помадой розовыми губами, но скоро мысли перепрыгнули к недавнему труду, и в артикуляционный аппарат сами собой полезли эпитафии.
Удивительно, чего только не пишут на памятниках, какая это сокровищница с жемчугами словесности.
– Стою, наклонясь, над твоею могилой, \ Горючей слезой поливая цветы. \ Не хочется верить, родной наш, любимый, \ Что в этой могиле находишься ты, – пробубнил Зелёнкин, пробегая по бордюру, чтобы не выпачкаться в грязи. И с лёгкой улыбкой и особой нежностью, как бы смакуя, повторил: – Горючей слезой поливая цветы…