В: Трех? Ты не ошиблась?
О: Одна большая и две поменьше. Но страшнее другие чудеса: огромные кареты с пушками, что неслись быстрее всякой лошади; крылатые ревущие львы, что разъяренными шершнями носились в небе и сбрасывали на врага исполинские фанаты, причинявшие несказанное разрушенье, — целые города лежали в руинах, точно Лондон наутро после Большого пожара. Вздымались огромные столбы дымного пламени, все сжигавшего и порождавшего вихри и трясенье земли. По сравненью с тем кошмаром наша жизнь — воплощенье добра. Но и в нас зреют дьявольские семена, готовые превратить нас в таких же беспощадных тварей. Человек грешен не только сам по себе, но и по воле Антихриста. Чем дольше тот правит, тем вернее обречены мы сгинуть в огне.
В: Вот все вы, бабы, такие — вечно верите в худшее. Что-нибудь хорошее твое окно показало?
О: Жестокость, одну жестокость.
В: Значит, безбожье. Разве этакий мир истинен? Да, порою встречаешь жестокость и несправедливость, но где ж видано, чтоб поголовно все их исповедовали?
О: То было пророчество, каким может стать наш мир.
В: Христианский Бог подобного не допустит.
О: За грехи и ложную веру Он уничтожил Содом и Гоморру.
В: Но только их; другие города, где свято верили в слово Его, не пострадали. Все, будет; вернемся к твоей пресловутой куколке.
О: На моих глазах погибла безвинная девочка. Боле не в силах смотреть, сползла я на пол, а за окном возник плотный туман, милосердно скрывший весь тот ужас. Вдруг зала осветилась, и в дальнем конце ее я разглядела его сиятельство, коего не сразу узнала, ибо он был без парика, да еще в серебристой одежде обитателей Вечного Июня. Взгляд его, добрый и сочувственный, говорил, что страданья мои закончились; его сиятельство бережно перенес меня на скамью, глаза его светились доселе неведомой любовью и нежностью. «Помни меня, Ребекка, не забывай», — сказал он, по-братски целуя меня в лоб. Потом послал долгий взгляд и вдруг обрел облик того, кто прощает все грехи и умиротворяет всякое отчаянье.
В: Не сумлевайся, я тоже тебя не забуду, голуба. Ну что, сие апофеоз? Его сиятельство превращаются в Спасителя нашего?
О: Пусть так, коль иначе тебе не осилить. Хоть дело не в том. Меня охватило блаженство, и я уснула.
В: Что?! Надо быть уж совсем безмозглой дурой, чтоб дрыхнуть в миг единенья!
О: Возможно, но я чувствовала, что надо закрыть глаза и дать нашим душам слиться. Словно возлюбивший меня супруг повелел уснуть.
В: Кроме духовного, иного слиянья не произошло?
О: Срамно так думать.
В: Может, тебя вновь чем-то напоили?
О: Лишь взглядом.
В: А что твоя подружка Богоматерь Премудрость? Не нагрянула?
О: Ни Ее, ни Дика не было. Только он.
В: Где ты очнулась? Опять в раю?
О: Нет, на жестком полу пещеры, хоть не сразу то поняла, ибо еще пребывала в плену сладкого сна. Потом вдруг возникло ощущенье невосполнимой утраты, да еще я шибко закоченела, поскольку праздничный наряд мой весь до нитки исчез. Вспомнилась Богоматерь Премудрость, и поначалу я тоже сочла Ее грезой, но затем поняла: нет, то был не сон; Она ушла, а я, нагая телом и душой, возвращена в наш мир. Тут листопадом посыпались воспоминанья, и лишь тогда я сообразила, что на лугу видела Отца нашего, Сына Его, умершего и воскресшего, Святого Духа и ангелов в облике косарей. Вспомнила и того, кто привел меня к священному знанью. В сырой пещере еще чуть слышался сладостный аромат Вечного Июня, подтверждавший, что все было не сном, но явью. От досады, что все закончилось, прежде чем я толком поняла, ручьем хлынули слезы. Ей-богу, в жизни не было так обидно! Да, во мне еще жила себялюбивая суетная шлюха, полагавшая, что ею пренебрегли, ибо она оплошала в серьезной проверке. Дура несчастная! Бухнувшись на колени, я взмолилась, чтоб меня забрали обратно в сладкий сон… Ничего, теперь-то душа моя поумнела.
В: Да поди ты со своей душой! В пещере было светло?
О: Сумеречно.
В: Куколка исчезла?
О: Да.
В: Ну конечно, тебя облапошили. Этакой махине ни въехать в пещеру, ни выехать обратно. Все происходило в твоей глупой бабьей башке: заглотнула приманку и сдуру ее взлелеяла, точно головастика, что зреет в твоем чреве.
О: Говори что хочешь, поступай как знаешь. Отвергай мое превращенье — мне и Христовой истине ни жарко ни холодно. Твоя душа сама проклянет сей день.
В: Опять завела! Ты осмотрела пещеру? Может, его сиятельство тоже прикорнули где-нибудь в уголке? Что, никаких следов?
О: Один остался: на выходе я споткнулась об его шпагу, что так там и валялась.
В: Подобрала?
О: Нет.
В: А вдруг его сиятельство где-нибудь рядом лежали?
О: Он отбыл.
В: На чем?
О: На том, в чем мы распрощались.
В: Как ты можешь знать, ежели спала?
О: Не знаю как, но знаю.
В: Но мог же он отбыть иным способом, не в той колымаге?
О: По-твоему — мог, по-моему — нет.
В: Значит, его умыкнули в Вечный Июнь?
О: Не умыкнули, он сам возвернулся.
В: А что ж святые призраки раздели тебя, словно заурядные воры?
О: Богоматерь Премудрость забрала лишь мое греховное прошлое. Покражи не было, меня отправили обратно в новых духовных одеждах, кои я не сниму до нашей будущей встречи. Из духовного чрева я вышла как новорожденная.
В: И, встретив Джонса, наворотила горы лжи?
О: То было не во зло. Есть люди, от рожденья неповоротливые, точно тяжелый корабль, они не подвластны ветрилам совести и христианского света. Джонс не скрывал, что хочет меня использовать. Пришлось хитрить, чтоб улизнуть от его замысла.
В: А сейчас пытаешься улизнуть от меня.
О: Я говорю правду, кою ты не приемлешь. Надо лгать, и тогда тебе поверят — ты лучшее тому доказательство.
В: Откровенная ложь и непристойные байки ничем не отличаются. Ладно, голуба, дело к вечеру, но мы не закончили. Я тебя не отпускаю, а то, глядишь, за ночь на пару с благоверным насочиняешь новых небылиц. Переночуешь там, где обедала, ясно? Разговаривать только с моим секретарем, он надзиратель хоть куда.
О: Видит Бог, ты не вправе.
В: Что ж, могу отправить в городскую тюрьму, ежели тебе угодны горбушка с водой и вшивый тюфяк. Еще поговори — схлопочешь.
О: Извести мужа и отца. Я знаю, они ждут.
В: Поумерь наглость-то! Пшла прочь и благодари Бога за мое милосердье, коего ты не заслуживаешь!
~~~
Десятью минутами позже к обществу мистера Аскью добавляются трое мужчин. В комнату они не проходят, но сгрудились в дверях, будто опасаясь подцепить заразу. Видимо, стряпчий передумал касательно наглой просьбы подследственной и допустил к себе протестую депутацию. Когда в сопровождении надзирателя Ребекка покинула комнату, Аскью подошел к окну. Солнце уже село, сумерки потихоньку окутывали обезлюдевшую площадь. Впрочем, не вполне обезлюдевшую: три мужские фигуры на углу, мрачные и неумолимые, точно эринии, теперь маячили в окружении маленькой толпы из десяти человек, шесть из которых были женщины — три старухи и три девушки, все одетые на манер Ребекки. Этакая униформа, а также тринадцать пар глаз, неотрывно глядевших на окно, в котором появился Аскью, свидетельствовали о неслучайности сборища.
Стряпчего заметили, и тринадцать пар ладоней вразброд, но проворно сложились у груди. Однако молитва не прозвучала, как не последовало ни выкриков, ни угрожающих жестов, ибо то было выражением не просьбы, но требования, скрытым вызовом, что подтверждали насупленные лица. Несколько секунд стряпчий и столпы праведности играли в гляделки, но затем Аскью в прямом и переносном смысле отступил, ибо в комнату вернулся секретарь, молча показавший большой ключ от комнаты Ребекки. Чиновник прошел к конторке и стал собирать исписанные неразборчивыми каракулями листы, готовясь к утомительной дешифровке. Вдруг Аскью отрывисто что-то буркнул. Секретарь явно удивился приказу, но промолчал и, поклонившись, вышел из комнаты.
Средний в долгогривой троице — портной Джеймс Уордли, самый низкорослый, но явный вожак. Он сед и кажется старше своих пятидесяти — поношенное лицо все в морщинах. Если б не очки в стальной оправе, Уордли выглядел бы тем, кто с плеча режет правду-матку, но оптическое приспособление, снабженное маленькими шорами, придает злобности его подслеповатому взгляду, которым из-за круглых стеклышек он сверлит стряпчего. Никто из троих не снял широкополую квакерскую шляпу, чем неосознанно выказал дерзкую, но вместе с тем смущенную осведомленность в том, насколько изолированы от обычного общества представители воинствующих политических и религиозных сект, вынужденные соседствовать с нормальными людьми.
Костлявому мужу Ребекки определенно не по себе. Вопреки своим оптимистическим прогнозам, в нынешней роли он явно мандражирует и выглядит не потенциальным смутьяном, но унылым прохожим, случайно затесавшимся в эту компанию. В отличие от вожака, Джон Ли вперил взгляд под ноги сморчку-стряпчему. Похоже, он шибко жалеет, что его сюда занесло. Иное дело отец Ребекки: в противовес растерянному зятю, на лице этого коренастого сверстника Уордли, облаченного в темные сюртук и панталоны, написана твердая решимость не уступить ни пяди. Взгляд его прям и даже задирист, а брошенные вдоль тела руки сжаты в кулаки, будто готовые к драке.
Уордли — олицетворение сварливости и противоречия; он свято верен своим убеждениям, в которых всего приятнее возможность поглумиться над алогичностью противника (в частности, над тупым довольством отъявленной несправедливостью мира) и сладостно излить желчь в посулах уготованных ему адовых мук. В нем обитает дух Тома Пейна