Сырой воздух обдувал лицо, румяня щеки. Невысокие каблуки мерно стучали по тротуару, отбивая марш возвращения домой. Мимо пробегали еще десятки каблуков, платформ и плоских подошв, оставляя мокрые, тут же расплывающиеся, следы на тротуаре. Татьяне хотелось как можно дальше оттянуть время, чтобы как можно дольше избегать неприятного разговора с отцом. Поэтому она шла медленно, едва передвигая тяжелыми ногами, и с жадностью дышала холодом, дабы остудить разум и пожар в душе, который стихал, но подобно лаве оставлял после себя черные выжженные окаменелости.
Сегодня был важный день, но Татьяна его провалила. Она старалась изо всех сил. У нее болели ноги, болели руки, спина и шея, но больше всего сердце. За отца. Она боялась себе даже представлять, как он будет расстроен. Он ведь так верил в нее, в то, что она самая лучшая. Но чем больше он в нее верил, тем больше она его подводила. Татьяна всеми силами старалась оправдать его ожидания и до последнего года это получалось. Вся ее жизнь была пропитана балетом. Отец специально, еще в далеком детстве, оборудовал ее комнату станком и подходящим половым покрытием, чтобы дочь не отвлекалась ни на что другое. Она усердно занималась на занятиях в академии, после по вечерам в своей комнате и даже по выходным, забыв о том, что у нее так и не было нормального детства. В качестве компенсации этого ей нравилось смотреть мультфильмы, которые она ставила фоном для своих занятий. Мультики не всегда были детские, но за счет анимации, кукольности или рисованности казались сказочными. Это помогало абстрагироваться.
Перед самым домом майское небо грозными тучами снова спустилось на ее плечи, еще больше придавив шею, отчего ощущения ломоты и боли пробежали по всему телу. Перед тем, как войти в подъезд, Татьяна взглянула наверх, откуда мелкими серебристыми каплями спускалась накопившаяся за долгое путешествие облаков влага. «Откуда, интересно, этот дождь? Может быть, с берегов Индонезии или Боливии? Собран там, а рассыпается здесь. Возьми меня с собой в следующий город!» – подумала она и улыбнулась тому, что может почувствовать вкус дождя, пришедшего из далеких краев, в которые она, скорее всего, никогда не попадет. Ей не хотелось возвращаться в реальность, но дверь подъезда изнутри открыла женщина с зонтом. Татьяна успела проскочить, пока дверь не закрылась.
– Ну, как все прошло, Куколка? – с горящей надеждой в глазах спросил отец, вынырнув в прихожую из кухни, как только Татьяна захлопнула за собой дверь.
Его худое, гладко выбритое лицо блестело от тонкого слоя маски, краешки которой уже начали подсыхать и отклеиваться от кожи. Одет он был, как обычно, в домашнее цветастое платье до колен и мягкие пушистые тапки с мордочкой львенка на носках. Поверх платья свисал фартук, испачканный во всем том, что когда-либо находилось на кухне, но больше в муке. Татьяну тут же одурманил пряный запах выпечки. Сердце ее колотилось со второй космической скоростью и очень стремилось выскочить из груди. Она сняла шляпу, медленно, траурно, как это делают актеры в театре при получении прискорбной вести по сценарию, и опустила голову. Девушка вся сжалась от предвкушения ужасного и не могла поднять взгляд на отца, который, уже начиная что-то подозревать, сверлил ее округленными серыми глазами, всегда казавшимися влажными, но сейчас особенно.
– Удовлетворительно, – с тяжелым вздохом призналась Татьяна.
– Как?! – опешил отец, будто совершенно не был готов к такому повороту событий, будто даже гипотетически не представлял такой возможности. Он развел руками в воздухе, из-за чего мука осыпалась на пол. – Это, несомненно, все эта Сурканова! Подлюка, которая меня всю жизнь ненавидела. Она придиралась? Что она сказала?
– В том-то и дело, что ничего, – опустошенно ответила Татьяна, по-прежнему не поднимая глаз.
– Вот овца старая! – снова крикнул отец с досадой, болью и ненавистью, хлопнув ладонями о бедра.
Теперь к муке с рук добавился толстый клуб муки с фартука. Все это тоже со временем осело на пол и немного на пепельные волосы Татьяны, но она этого не заметила. На лысой голове отца же мало что задерживалось, даже его собственные волосы.
– Я уверен, что это все она. Как я надеялся, что ее там не будет! А Прохоров что?
– Тоже ничего.
– Ну, он-то как мог промолчать? – отец еще больше округлил глаза в недоумении, но потом цокнул губами и добавил. – Тоже мне, маразматик конченый! Поди уже совсем не соображает. Кто его там держит до сих пор?
Отец всегда говорил очень выразительно, с бо́льшим чувством, чем испытывал на самом деле, любил подчеркивать свои эмоции анахронизмами либо просто пафосными фразами. Театральность проявлялась в каждом его резком жесте рук или мимике лица. Это настолько вжилось в его характер, что перестало быть сценичностью и стало повседневным поведением. Сейчас он тоже говорил громко, четко расставляя ударения и выдерживая паузы, на оскорблениях повышал до тонкого голос, чрезмерно закатывал глаза и стискивал зубы.
Татьяна продолжала молчать с повинной, стоя у двери, не раздеваясь, сжимая шляпу в тонких пальцах. Отец все равно продолжал оправдывать ее, хотя она была этого не достойна, а члены комиссии не заслужили таких оскорблений. Она знала, что рано или поздно эти оправдания превратятся в разочарования. От боли на глаза навернулись слезы, но девушка до бледноты сжала губы, чтобы ни одна слезинка не вытекла.
В негодовании отец ударил белой пятерней по макушке, оставив там жирный мучной след, вторым ударом он смахнул все это снова на пол, а после третьего заплакал. Татьяна кинулась его обнимать, бормотать что-то нечленораздельное, лишь бы что-то говорить, но толкового и утешительного она ничего сказать не могла, потому что все, действительно, было печально.
– Все прахом! Эти старые маразматики загубили мою дочь! Лишили ее будущего! – между всхлипываниями восклицал отец, держась руками за голову.
– Ну, паап, ну, что ты такое говоришь? – тоже рыдая, отвечала Татьяна. – Это же всего лишь оценка! Главное, я сдала этот экзамен. Все будет хорошо.
А в голове у нее проносились обратные мысли: «Нет, это конец! Это кончина!»
– Не будет! Будешь, как отец твой никчемный, растить за гроши чужие таланты!
У Татьяны от этих слов сердце в крови задыхалось. Но не потому, что отец предвещал ей несчастное будущее, а потому, что больше сожалел о собственной жизни, считав ее неудачной. Она была его последней надеждой, воплощением детской мечты, которой, как оказалось, не суждено сбыться. С малых лет она старалась изо всех сил, чтобы он ей гордился, был счастлив, чтобы радовался ее успехам. И он радовался. Он вкладывал душу и все свои силы, лишь бы она занималась и не отвлекалась ни на какие проблемы. Он воспитывал ее один. Мать умерла, когда Татьяне было всего три года. Она ее и не помнила. У отца замечательно получалось заменять и мать, и лучшую подругу, и при этом быть отцом и вообще всем для нее. Он много работал, мало отдыхал, занимался с ней балетом дома, готовил, старался исполнять ее прихоти. После назначения на должность директора студии у него стало еще меньше времени. Ему пришлось даже нанять домработницу, которая приходила два раза в неделю и убиралась, стирала, ухаживала за цветами, чтобы Татьяна всегда жила в чистоте и уюте. Ей нужно было только заниматься и стать лучшей, а она и этого не смогла. Она не представляла, что и как теперь будет.
– Прости, прости, Куколка! Что я несу? – опомнившись, залепетал отец, поглаживая руку дочери, лежащую на его плече. – Все будет хорошо! Ты же у меня умница!
– Конечно, пап, – всхлипнула девушка. – Я еще всего добьюсь, вот увидишь! Я буду стараться еще сильнее! И стану еще лучше.
– Да, да, конечно, – удрученно, будто не веря ни единому слову, сказал отец. – Давай, что ли, чай попьем. Твой любимый лимонный пирог уже готов.
Дальше он все делал молча. Методично и ловко вынул пирог из духовки, легким движением ножа разделал его на равные кусочки, выставил керамические тарелки с розочками на стол и на каждую плюхнул по кусочку пирога. Горячий аромат лимона заполнил кухню. Цитрус приободрил обоих и придал уюта этому грустному вечеру. Слезы вскоре высохли, но осадок все равно остался. Каждый в глубине души расстраивался из-за того, что огорчил другого. И каждый очень нелепо это скрывал. Было тяжело разговаривать, поэтому они долго жевали и часто запивали пирог японским жасмином. А потом быстро разошлись по своим комнатам, и каждый еще долго ворочался перед тем, как уснуть. Отец прокручивал свое неудавшееся, на его взгляд, прошлое, а Татьяна с тревогой думала о будущем, что представлялось ей одним большим темным пятном, в котором нельзя было выделить ничего конкретного. Она крутила в руке белую фарфоровую статуэтку юной балерины с ее лицом. Отец отлил ее на заказ и подарил, когда Татьяна поступила в академию. Она хранила ее как собственное око, постоянно протирала и разговаривала с ней, когда было не с кем поговорить. Но теперь сказать ей было нечего, даже фарфоровой себе. Уголек надежды, что старания и труд все перетрут, совсем истлел в ее душе, погашенный окончательно сегодняшними слезами.
Она прокручивала в голове, как тренировалась перед экзаменом Муравьева, которой прочили великое будущее в балете. О ней ходило множество слухов и, кажется, все они были неправдой, но одно про Муравьеву было ясно: она талантлива и обожает балет. В каждом ее движении сквозила радость и легкость. Татьяна всегда восхищалась ее изящностью, прыткостью и гибкостью, всегда с восторгом смотрела на то, как она танцует. Это, действительно, завораживало, хотя она знала, что даже Муравьевой это дается нелегко. Девушка была высока и от природы имела среднюю комплекцию, но морила себя диетами и тренировками и к выпуску стала изящнее и утонченнее всех остальных. Она пропадала в зале. И, действительно, была счастлива, когда делала очередное фуэте. Казалось, ей не нужна никакая поддержка. Все считали ее высокомерной, и высокомерие это порой проявлялось в холодных фразах или замечаниях другим. Но, пожалуй, все это было от усталости и одиночества. Друзей у нее не было. Все ей завидовали и недолюбливали, потому что всем казалось, что она смотрит на них свысока. Вела она себя отстраненно, все свободное время проводила в зале, ничем больше не увлекалась, вечеринки пропускала, разговаривала неохотно. Впрочем, одного ее таланта было достаточно для того, чтобы нажить немало врагов. Такой в том числе была подружка Татьяны – Даша Семенова, первая девочка с которой она познакомилась в академии. Татьяне всегда казалось, что Даша тратила на ненависть к Муравьевой гораздо больше сил, чем на тренировки, что и мешало ей стать лучше. Однако, она тоже была хороша, порой великолепна в танце и отдавалась этому полностью. В отличие от Татьяны. Она им даже не завидовала, настолько была низка ее самооценка, как балерины. Она искренне ими восхищалась и каждый раз понимала про себя, что никогда так не сможет. Порой Татьяне казалось, что Даша дружила с ней только потому, что она ни в какой степени не могла составить ей конкуренцию. Однако слепая вера и любовь отца долго оставляли Татьяну в уверенности, что она добьется успеха, поэтому ни о чем другом, кроме балета, она даже не помышляла.