Она ворочалась до четырех утра, боясь наступления завтрашнего дня, хоть календарно он уже наступил. Она боялась заснуть и еще больше боялась проснуться, как будто знала, что очнется уже в другой реальности. Но время неумолимо, как и сама жизнь. Сознание отключилось само собой. И наутро пришлось снова просыпаться, снова делать привычные вещи, снова готовиться к экзамену, репетировать свою партию в выпускном спектакле. Жизнь продолжалась. И даже казалось, что ничего не изменилось. Только на душе продолжали скрести кошки.
Весь следующий день заняли репетиции. Все те же самые, выученные до автоматизма движения, пируэты, прыжки. У Татьяны кружилась голова. У нее болели ноги. Ломило запястье. И все тело сопротивлялось этому насилию над собой, которое у зрителей вызывало восхищение. И все было ради этого восхищения. В первую очередь, ради восхищения отца, когда он будет сидеть в зале и гордиться своей дочерью, танцующей в центре сцены. Татьяна на мгновение снова впала в старые мечтания, но мираж тут же испарился, и возвращение в серую действительность закончилось очередным падением. Вместо восхищения Татьяна получила только злые взгляды сокурсников и презрительный от преподавателя, ибо им теперь всю партию было необходимо начинать заново. Так и тянулись дни.
И с каждым днем она ощущала себя все слабее и слабее. Ноги отказывались ее слушать. Она смотрела на своих сокурсников и еще больше впадала в уныние. Впереди всех танцевала плавная и воздушная как пушинка Муравьева, которая в движении не замечала никого вокруг. Сразу за ней кружилась подгоняемая злостью Даша, которая старалась выпятить всю себя вперед в попытке показать свою превосходность, но это только портило ее движения. Остальные танцовщицы и танцовщики пыхтели в поте лица, порой стонали от боли при неудачном приземлении, но не забывали смеяться и разговаривать о самых обычных вещах, которые волнуют всех молодых людей в возрасте 18 лет. У каждого из них была своя жизнь. У Муравьевой вся жизнь была один сплошной балет, но она не чувствовала себя ущербной от этого. А Татьяна чувствовала.
В ее жизни после балета ничему другому тоже не оставалось места, хотя у нее были друзья. Больше всего она общалась с Дашей, которая познакомила ее с близняшками Верой и Лизой. Обычно вчетвером они и проводили короткий досуг, который выпадал на каникулы, если, конечно, Вера и Лиза не гуляли с какими-нибудь парнями, которых меняли как перчатки. Даша могла говорить о балете бесконечно. Большую часть их разговоров Татьяна либо слышала завистливые оскорбления Муравьевой, непутевые замечания к ее технике, характеру или внешнему виду, либо погружалась в Дашины мечты о Большом театре, которые проецировала и на себя. Но по дороге домой, толкаясь в душном автобусе, она быстро возвращалась в реальность, которая была серой, жестокой и нетерпимой к слабости.
И если раньше Муравьева вдохновляла Татьяну на более усердную работу, то теперь она только усугубляла ее фрустрацию. С каждым разом репетиции становились все сложнее и скучнее для Татьяны. Она почти ни с кем не разговаривала, делала вид, что растягивается или повторяет движения, но на самом деле халтурила, просто пыталась мысленно абстрагироваться от всего этого, что столько лет окружало ее. Отец заметил ее уныние и подавленность, пытался вывести на откровенный разговор, готовил ее любимые блюда, кричал на нее, но в итоге тоже сдался. Ей было нужно время, которого у нее не было.
Татьяне впервые в жизни захотелось напиться. Суббота. Вечер. Хорошее время для приема алкоголя. Большинство жителей города сейчас мечтали о том же самом и разбегались по разным барам большими и малыми компаниями. А Татьяна не знала, куда податься. Она еще никогда не употребляла спиртного. И тем более не делала этого в баре. Она вообще редко куда-либо ходила, все ее время занимали тренировки и репетиции, учеба, просмотр мультфильмов и чтение романов. Но сейчас ей сильно захотелось зайти в первый попавшийся бар, где бы мужики шумной компанией разливали пиво на пол, болея за свою футбольную команду, а девушки праздновали бы девичник в разноцветных фатах, где официанты бы носились как угорелые с подносами, уставленными тяжелыми пивными кружками, а бармены с пафосом трясли бы шейкерами, приготавливая коктейли. Бар в ее представлении должен был быть деревянным изнутри, с массивными стульями и столами на одной ножке. Повсюду должны были быть развешаны флажки, значки и наклейки с логотипами различных футбольных клубов, гирлянды из флагов разных стран мира и куча фотографий довольных посетителей. Именно так рисовала себе типичный бар Татьяна, насмотревшись американских ситкомов.
Но первый попавшийся оказался не таким. Он находился в полуподвальном помещении. Дверь была старинная, тяжелая, с латунными ручками. Татьяна еле-еле ее открыла. Изнутри в уши громом ударила электронная музыка с грубыми заставляющими вибрировать басами – что-то из иностранного, новомодного. Татьяна в современной танцевальной музыке плохо разбиралась, но эта мелодия ее не напрягала. Ошарашила сперва, но потом даже начала подбадривать, потому что примитивные биты почти совпадали с ритмом сердца.
Бар был практически полностью заполнен. Компании сидели за столами, негромко общались между собой, лишь изредка громко смеясь. Парочки ворковали по углам. Барная стойка преимущественно была облеплена одиночками либо мини-компаниями по два-три человека. Спортивных трансляций не было, как не было и телевизоров. Только музыка. Помещение было небольшим, но казалось просторным за счет высоких открытых потолков, на котором были видны бетон и все коммуникации, которые как будто бы даже выпячивали наружу вместо того, чтобы попытаться скрыть. Освещало зал множество тусклых ламп накаливания, какими пользовались еще в XIX веке, что придавали мрачности и некоторой таинственности всему помещению, навевая пугающие мысли о том, что могло твориться в этом темном подвале старинного здания столетие назад.
Наперекор всей остальной обстановке стена справа от входа была отделана разноцветной керамической мозаикой, каждая крупица которой приятно поблескивала в почти фонарном свете многочисленных ламп. На ней был изображен желтовато-белый дирижабль, большой, уходящий своим концом в крутую перспективу. Вокруг него плотными воздушными сгустками вились облака во всех оттенках синего цвета. Небо было цвета индиго, в нем горели мелкими разноцветными точками звезды. Все пространство картины прорезали зигзагообразные молнии разной длины, тоже созданные из белых маленьких плиточек. Внизу под дирижаблем панорамно был представлен город, словно с высоты полета самолета (хотя Татьяна сомневалась, что дирижабль мог подняться на такую высоту, но согласилась с тем, что так видел художник). И все это поверх, словно тонкой пленкой, покрывали косые линии дождя, слепленные из прозрачных тонких и очень мелких стеклышек, слегка серебрившихся на свету.
Сразу напротив входа стояла продолговатая барная стойка, полностью черная, металлическая. Вдоль нее стояли высокие барные табуреты, тоже черные и металлические, но с мягкими рыжими подушками на сиденьях. Несколько столов обрамляли стены по оба бока от двери. Столы тоже были простые, угловатые, металлические и черные. Вместо нормальных диванов и кресел к стенам были приставлены наваленные в кучу паллеты, накрытые матрасами и покрывалами. Татьяна догадалась, что бар обставлен в стиле лофт согласно последним тенденциям в дизайне интерьера. Ей этот стиль абсолютно не нравился. В нем было слишком много пролетарского и никакой изюминки. Татьяна надеялась, что дешевизна интерьера предполагает дешевые цены на алкоголь, поэтому решила здесь остаться.
В черном интерьере она резко выделялась своим ярким нарядом. На ней была ее любимая горчичная шляпа с широкими полями и салатовый легкий плащ классического кроя с ремнем и крупными желтыми пуговицами. Шарф тоже был ярко-желтый, полупрозрачный, из искусственной, похожей на хлопок ткани. Сразу можно было догадаться, какой цвет у Татьяны любимый. Ноги были обуты в белые кожаные балетки с бантиком на носке.
Увидев единственный свободный стул у барной стойки, девушка уселась на него, повернувшись кругом. Ей почти сразу стало жарко, и она начала снимать с себя шарф, плащ и только в конце шляпу. Как только шляпа была положена на столешницу, перед ней возникло улыбчивое лицо бармена. Лицо было молодым, с правильными чертами, в меру мужественное, в меру аккуратное, только бритое целых 4 дня назад. Веселые глаза, большие, светло-карие, с короткими, но густыми ресницами, смотрели на девушку в упор. Татьяна вмиг узнала эти нахальные глаза. Это было взаимно.
– Привет, Подсолнух! – сразу начал обзываться парень, тот самый рыцарь из автобуса. – Меньше всего ожидал тебя здесь увидеть. Чего желаешь?
Татьяна только раскрыла рот от удивления и возмущения его фамильярностью, но не нашла что сказать, поэтому закрыла рот обратно. Парень нагло, но задорно улыбался, не отрывая глаз от ее слегка порозовевшего от негодования лица. Почти бессознательно девушка оценивала его внешний вид, здоровье и генофонд на предмет соответствия своим требованиям. По всем параметрам на задворках разума проставились галочки, но сознательно Татьяна не хотела этого признавать и старалась отогнать навязчивые мысли о том, какие у него глубокие и добрые глаза, какая искренняя и теплая улыбка, какие сильные и мускулистые руки. Ей бы хотелось, чтобы такие руки крепко сжали ее, хрупкую и тонкую, в своих объятиях. Она вдруг осознала, что в ее жизни не было таких красивых и сильных рук, которые бы ее обнимали. Но дымка слабости тут же развеялась. Девушка кашлянула для уверенности и, стараясь не отводить взгляда, ответила:
– Во-первых, мы с вами не знакомы, чтобы вы обращались ко мне на «ты». Во-вторых, я – не подсолнух! В-третьих, полагаюсь на ваш вкус.
– Окей. Мне нравится «Секс на пляже», сделаем? – парень намеренно проигнорировал ее замечания.
– Что?! – Татьяна недоуменно покосилась на бармена.