Я, понятно, обещал.
– Я, конечно, не скажу вам, ни кто я, ни что, но вы должны назвать мне себя.
– Вы хотите знать мое имя? Извольте: меня зовут Филипп д'Алонд.
– Ага, ну, вот и прекрасно, все формальности соблюдены, – шутливо промолвила она. – А теперь, мсье Филипп д'Алонд, потрудитесь на минутку отвернуться к двери, я сейчас сниму маску, а после этой штуки всегда прическа оказывается в некотором беспорядке… Мне же хочется предстать пред вами в полном великолепии! – со смехом закончила она.
Я в тон ей послушно поднялся с места, подошел к дверям и стал внимательно разглядывать кнопку электрического звонка, как будто это было какой-то драгоценностью.
Мне казалось, что мое сердце перестает биться. Я испытывал чувство, аналогичное испытанному мною на одном из экзаменов на бакалавра, когда мне предложили вопрос, на который я не мог ответить.
– Ну-с, теперь можно! – раздался за мной несколько смущенный голос.
Я быстро обернулся и застыл в восхищении: я увидел тонкий белый стебель изящной шейки, редкий, экзотический цветок дивного личика: матово-смуглое, кругленькое, с дивными черными бархатистыми глазами под тонкими, изогнутыми бровями, красивый носик с легкой горбинкой и нервными, подвижными ноздрями и дивный, яркий ротик, который я видел уже раньше, с мелкими, острыми зубками.
Незнакомка снова рассмеялась моему восхищению, и тотчас же на ее кругленьких щечках заиграли дивные ямочки, придавшие ей детски-шаловливый и лукавый вид, удивительно молодивший ее. Когда она улыбалась, то казалось, что ей не больше пятнадцати лет.
Ни мои милые опекуны, ни отцы иезуиты, ни мой почтенный наставник, дон Галиппе, никто из них не объяснил мне, как должен держать себя молодой человек, очутившийся с глазу на глаз с молоденькой и красивой женщиной, привезенной им с маскарада в отдельный кабинет ресторана.
Вот что я сделал: я тихо обошел разделявший нас стол и без банальных фраз молча взял золотисто-смуглую руку, лежавшую на столе, и поднес ее к губам.
Мое сердце усиленно колотилось, и какой-то внутренний голос шептал: «Ты уже пленен ею… Ты уже обожаешь ее!»
Я снова осмелился прикоснуться губами к ямочкам около локтя, с упоением вдыхал аромат черных вьющихся волос незнакомки. Она позволяла все это, хотя мне кажется, что ею больше руководило любопытство, чем разделенное чувство. Но, когда я хотел прикоснуться губами к ее щеке, она резко отстранила меня.
– Довольно!.. Будьте благоразумны!.. Садитесь!.. Вот туда, против меня.
Я беспрекословно повиновался. Тут кстати вошел лакей, неся закуски и вино.
Моей даме пришелся по вкусу заказанный мною ужин.
– Ого! – сказала она, – вы, хотя и из молодых, да ранний! У вас есть вкус и умение хорошо покушать. Я никогда не подумала бы, что вы так опытны.
– Ну, в двадцать пять лет! – небрежно уронил я, но тотчас же вспыхнул от своей лжи.
– Как вы еще молоды! – промолвила незнакомка, – я старше вас на целый год! Я уверена, – продолжала она, подрезая устрицу, – что вы частенько заглядывали сюда с дамами.
О, как возмутилась бы моя целомудренная, моя милая мадам де Тенси, если бы увидела фатоватую улыбку, с которой я слабо старался опровергнуть это предположение!
Мы отдали честь поданному ужину, так как оба были в том счастливом возрасте, когда все волнения заканчиваются усиленным аппетитом и крепким, здоровым сном.
Когда подали раннюю землянику, зябко кутавшуюся в своих ватных гнездышках, я решился встать со своего места и пересесть к Мадлен (так назвала себя моя чудная незнакомка). Я взял ее руку, чуть-чуть обнял ее гибкий стан, коснулся губами ее душистых волос.
Она позволила все это, все с тем же странным видом, как будто она все время была начеку, как будто все время мысленно спрашивала себя: «А ну, до чего он дойдет?.. Что он себе еще позволит?.. И до каких границ я сама буду терпеть эти вольности?»
Но молодость, шампанское, близость красивой женщины – все это ударило мне в голову, туманило мой мозг… Я терял всякое самообладание и дошел до того, что уронил голову на полуобнаженную грудь Мадлен и, задыхаясь от налетевшего на меня порыва страсти, шептал:
– Полюбите меня!.. Умоляю вас… полюбите!
Вероятно, в интонации моих слов было много непосредственности чувства и молодости, много заразительности, так как я почувствовал, как Мадлен дрогнула под моим поцелуем. Но она тотчас же овладела собой и, отстранившись от меня, укоризненно промолвила:
– Успокойтесь!..
– Придите, придите! – страстно и настойчиво умолял я ее.
– Прийти? – удивленно переспросила она. – Но куда же?
– Куда хотите… Ко мне?..
– За кого же вы меня принимаете?
Это было сказано так высокомерно, так надменно, от этого холодного и сухого тона так ярко веяло светской женщиной, или – вернее сказать – «порядочной женщиной», что я совсем растерялся. Я твердо уверен в том, что, если бы мадам де Тенси случилось когда-нибудь выслушать подобную просьбу из мужских уст, она не могла бы ответить иначе.
– Простите! – растерянно прошептал я, – но ведь вы не можете запретить мне любить вас!
– «Любить»! – скептически повторила Мадлен, слегка пожимая плечами. – Уже! Разве можно полюбить так внезапно?.. Полно!.. И знаете, что я вам скажу? Нам лучше впредь не встречаться.
– Я хочу встретиться с вами!
– Зачем?
– Я хочу видеть вас!
Мадлен на мгновение задумалась. Пленительные ямочки исчезли с ее кругленького личика, а в широко раскрытых глазах застыло такое выражение, которое бывает у ученика, вставшего в тупик пред неразрешимой арифметической задачей.
– Вы непременно хотите видеть меня? Хорошо, пусть будет по-вашему, – вдруг промолвила она с таким видом, как будто ей не дешево стоило это решение. – Обещаю вам, что вы еще увидите меня, но… – многозначительно подчеркнула она, – предупреждаю вас, что я несвободна, что эта встреча может быть опасной и… по всей вероятности и будет таковой.
Тут она умолкла, вопросительно глядя на меня.
– Я хочу встретить вас, – упрямо повторил я. – Я хочу любить вас!
– Пусть так! – повторила Мадлен. – Это решено. А теперь позвоните-ка и велите нанять фиакр… Не провожайте меня! Я сойду и уеду одна, а завтра… в крайнем же случае послезавтра я напишу вам, где и когда мы увидимся.
– О, благодарю, благодарю вас!
Мадлен улыбнулась, и снова дивные ямочки заиграли на ее чудном личике. Тогда она, шаловливо изогнувшись, подставила мне свою гибкую смуглую шейку, и я снова припал к ней, упиваясь дивным ароматом этого молодого стройного тела, ее вьющихся темных волос.
Сначала на ее лице отразилось только любопытство, смешанное с легкой иронией, но потом, словно охваченная моей страстью, она пылко обвила мою голову дрожащими ручками и крепко поцеловала меня в лоб.
– До свидания! – промолвила она.
Глава 3
Для меня наступили дни беспокойства, ожидания и страстного томления.
Я побывал в министерстве и в нескольких словах отдал отчет Лорио о благотворительном вечере маркизы де Талиасерпи, но после этого уже воздержался от дальнейших посещений министерства.
Однако, я так нервничал, что не находил себе места. Я загонял свою верховую лошадь, заставлял ее брать высочайшие барьеры, перебил на стрельбище массу голубей, сделал четыре визита, которые лежали на моей душе с первого дня моего водворения в Париж, и обегал чуть ли не все улицы и бульвары Парижа с видом триумфатора: еще бы, ведь Мадлен обещала, что мы увидимся! Был ли во всей вселенной человек счастливее меня? Мадлен избрала меня… меня! По пути я кидал на других женщин взгляды сострадания: как все они – даже самые красивые, молодые и элегантные – были ничтожны, незначительны в сравнении с Мадлен, как они были жалки!
Вероятно, я представлял собой довольно смешную фигуру, со своим победоносно-презрительным видом, потому что не было ни одной женщины, которая не обратила бы на меня внимание.
Должен сознаться, я безумно надоедал своему швейцару, чуть ли не поминутно осведомляясь у него: «нет ли мне письма?» Да и своему старому слуге, Клементу, я вероятно не меньше надоедал тем же вопросом…
А письмо все не шло, и меня уже начали мучить сомнения.
«Что такое?.. – думал я, – почему же она молчит? Может быть, она раздумала?., не хочет?.. Она предупредила меня, что несвободна; может быть, она не решается, ей грозит опасность?.. И что значит: «Я несвободна»? По всей вероятности она замужем, и, должно быть, крайне неудачно. Ее муж, вероятно, форменный дурак, сущее животное, раз он не ценит счастье обладания такой редкой, такой пленительной женщиной и решается отпускать ее одну, без себя в такие сомнительные места, как этот бал-маскарад маркизы де Талиасерпи?.. Какой здравомыслящий муж разрешил бы своей жене подобную выходку? И какая жена, – мысленно прибавлял я, – решилась бы на такую эскападу без ведома своего мужа?»
Но, тем не менее, мысль, что моя прекрасная незнакомка замужняя, крайне смущала меня.
«Ах, – думал я, – если бы она оказалась протестанткой или еврейкой».
Мне было бы много приятнее и легче для совести нарушить брачный союз приверженцев другой религии, чем своих же католиков.
Кончилось тем, что я постарался усыпить свою совесть уверениями, что моя красавица вовсе не замужем. Она сказала: «Я не свободна». Но она вовсе не говорила: «Я замужем». А ведь это не одно и то же. Может быть, она хотела сказать своей фразой, что у нее семья: мать, отец, братья…
Эта мысль успокоила меня и привела мою совесть в соглашение с моими желаниями. Но наряду с этим я страстно хотел, – уж если моя очаровательная Мадлен замужем, чтобы она, по крайней мере, как можно дольше не заводила со мной речи о своем супруге.
Но и второй день был уже на исходе, а я все еще не получал желанного письма. Меня охватила мука сомнения.
«Что же это, – думал я, – она, точно, посмеялась надо мной?»
И это странное подозрение мучило и несказанно томило меня.