Но я предчувствовал, что мое непривычное состояние не может укрыться от их бдительных, любящих взоров, что они заметят происшедшую во мне перемену и станут осаждать меня целым роем заботливых, нежных, но крайне докучных допросов и расспросов.
И я не ошибся. Тетушка приехала встретить меня на станцию и тотчас же воскликнула:
– Господи, что с тобой, Филипп? У тебя такой вид, точно ты только что перенес тяжелейшую болезнь!.. Да что же с тобой, дитя мое?..
И ее любящий, материнский взор встревоженно впился в мое лицо, стараясь прочесть в моих глазах причину моей бледности, худобы, моего удрученного и подавленного вида. Она не решалась спросить: «Был ли ты благоразумен?» – но я сразу прочел этот недосказанный вопрос в ее встревоженном взоре. Ведь я знал, что она любила меня, как родного сына.
Какое безграничное счастье увидеть родные места, любоваться видом широко раскинувшихся душистых полей, рощи в отдалении, быстрым течением знакомой извилистой речки, всеми теми памятными местами, среди которых я провел все свое детство, отрочество, юность. Я плакал, снова очутившись в знакомой дорогой обстановке, плакал и не стыдился этих слез, и не удерживал их, хотя не мог бы сказать: почему и зачем плачу?
Теперь, когда все это отошло в область минувшего, и я превратился в зрелого и опытного человека, я думаю, что в то время я бессознательно оплакивал самого себя: свое счастливое, беспечное детство, свою невозвратную юность… Все это отошло, все это кануло, меня коснулось огненное крещение жизни и, не принеся счастья, лишь больно обожгло меня.
Зато теперь, снова очутившись на лоне природы, я как бы страстно слился с нею душой. Да, я никогда еще не чувствовал такого сильного, такого сладостного общения с нею. И это благотворное слияние, как целительный бальзам, обволакивало мое измученное сердце, тихо баюкая его, усыпляя его страдания и заживляя его первые раны. Тетя Одилия почтительно преклонялась перед моим влечением к одиночеству и созерцательной жизни, но по временам я ловил на себе ее любопытный, растроганный взгляд. Мало-помалу я из ее слов и из ее отношения ко мне увидел, что она поняла скрытую причину моего душевного состояния. При этом она выказала столько душевной чуткости и понимания, столько деликатности и такта, что я устыдился в своих юношески грубых и поверхностных решениях: ведь я же искренне считал тетю Одилию устаревшей и охладевшей сердцем и был вполне уверен, что она уже не в силах понять мои душевные переживания. Теперь же мне пришлось убедиться в том, что я жестоко ошибался в своих предположениях: у тети Одилии нашлись и понимание, и сердечность, и отзывчивость к моему состоянию, и женский такт, удерживавший ее от болезненного прикосновения к моему наболевшему сердцу.
И я впервые задумался над тем, что, по всей вероятности, ей самой пришлось перенести что-либо аналогичное, чтобы так хорошо понимать переживаемое мною. Приди мне эта мысль полгода назад, я, наверное, с возмущением откинул бы ее прочь, считая ее оскорбительной для моей дорогой тети. Но теперь, научившись раскаянию, я одновременно с этим научился и снисходительности; поэтому в настоящее время эта мысль ничуть не возмутила меня. Напротив, мысль, что тетя Одилия познала свое счастье и все муки любви, как бы приблизила меня к ней, и я почувствовал еще большее уважение и нежность к этой милой, кроткой женщине. Я смотрел на нее и думал: «Да, видно, и ты, дорогая, томилась и ждала, и трепетала от прихода любимого… И в твоих глазах горело пламя любви; и твой взор угасал от неги; и твои губы горели от страстных поцелуев!»
– Может быть, тебе хотелось бы видеть людей, Филипп? – спросила меня тетя на следующий день моего приезда.
– О, нет, тетя Одилия! – поспешно отозвался я.
Однако же на четвертый день она сказала мне:
– Может быть, это тебе будет неприятно, Филипп, но мне пришлось пригласить сегодня к обеду Люси де Префонтэн… Видишь ли, она четыре месяца тому назад овдовела и буквально нигде не бывает, кроме как у нас. И мне неловко отказать ей… Она так скучает, бедняжка!.. Тебе это неприятно, да?
Тетя заметила, что при этом сообщении я сделал легкую гримасу нетерпения; но, не желая делать ей неприятности, я постарался овладеть собой и загладить это впечатление.
– О, ничуть! Мадам де Префонтэн так мила!..
Я сказал это так развязно, что сам удивился: ведь хотя теперешний Филипп д'Алонд и сильно рознился от прежнего, но хорошо понял, какое сильное впечатление производила на юношу хорошенькая молоденькая женщина с пушистыми волосами цвета липового меда, ставшая теперь молоденькой вдовушкой. Да, по-видимому, я сильно изменился, потому что теперь это имя не произвело на меня никакого впечатления. Что мне было до волос цвета липового меда и до русалочьих, прозрачных, зеленоватых глаз! Мои мысли были полны представления дивного образа Мадлен, с ее темными косами и бездонными черными глазами… Мне беспрестанно чудились соблазнительный маленький ротик и запах женского тела, напоминающий запах свежесорванных трав.
На следующий день, когда приехала Люси де Префонтэн, я фатовато улыбнулся, берясь за ручку двери гостиной: я твердо знал, что мое сердце не содрогнется при виде этой хорошенькой женщины. Я знал, что я не стану потуплять взор под наивно вопрошающим взглядом ее больших зеленоватых глаз, что я не стану краснеть, как краснел, будучи гимназистом. Удивительный и непредвиденный результат того, что я мысленно продолжал называть своим «приключением»: не будучи еще возлюбленным ни одной женщиной, я чувствовал, что ни одна из них мне больше не опасна.
Я вошел и тотчас же увидел Люси. Она показалась мне застенчивой и несколько провинциальной, но хорошенькой, как мечта.
Я заговорил с нею свободно и уверенно. Положим, я и раньше всегда держал себя свободно, но раньше это давалось мне с трудом, и я внешней развязностью только маскировал свое настоящее стеснение, тогда как теперь я действительно чувствовал себя совсем свободно и в этой уверенности даже проскальзывал легкий оттенок мужского превосходства.
За обедом я был очень разговорчив, находчив и весел, дядюшка де Тенси подавал мне блестящие реплики, а серебристый смех Люси подзадоривал меня и приятно щекотал мое самолюбие.
Тетушка была в восторге. За десертом она нагнулась ко мне, поцеловала меня в щеку и ласково шепнула:
– Ты удивительно мил!
Это доставило мне такое удовольствие, точно я услышал признание в любви молоденькой и хорошенькой женщины.
Я взглянул на Люси де Префонтэн, и мне показалось, что она на этот счет была одного мнения с моей почтенной воспитательницей. Она, улыбаясь, пристально смотрела на меня своим красивым удивленно вопрошающим взглядом; по-видимому, она находила меня много интереснее прежнего.
Я продолжал непринужденно болтать, чувствуя, как между нами невидимо устанавливается электрический ток. Но странное дело: сознавая это, я смотрел на Люси и в то же время страстно и напряженно думал о Мадлен, мысленно представляя себе ее пленительный, обольстительный образ. Какой-то внутренний голос нашептывал мне: «Какое дивное ощущение чувствовать себя печальным в двадцать два года из-за сердечного разочарования! А, кроме того, дивно сознавать себя двадцатидвухлетним молодым человеком, только что вступившим в жизнь! Все чудесно и отрадно, все – и бездушная жестокость Мадлен Делесталь, и маняще нежная улыбка такой прелестной вдовушки, как Люси де Префонтэн».
Послеобеденный кофе пили на террасе. Было тихо и тепло, на небе вырисовывался серп молодого месяца. Вся природа отдыхала, готовясь к ночному покою.
– Как тихо! – мечтательно промолвила Люси де Префонтэн. – Вот хорошо бы пройтись теперь по парку, спуститься к реке!.. Я люблю смотреть, как лунный свет, дробясь, отражается в воде.
– Вы не боитесь, что вам будет холодно у воды? – спросила тетушка.
– О, нет!
Водворилось молчание, нарушаемое легким посапыванием дядюшки, который, кажется, единственный не понимал мыслей окружающих.
– Филипп, – сказала тетушка, – ты бы не проводил мадам де Префонтэн… А мне что-то свежо, да и твоему дядюшке вредна речная сырость… Мы лучше вернемся в комнаты. Люси, дитя мое, накиньте-ка на всякий случай мою накидку!
Пухленькая ручка вдовушки проскользнула под подставленную мною руку, и мы пошли к террасе, спускающейся к реке.
Я небрежно изрек несколько банальностей о прелести тихого вечера, красоте заснувшей реки и тому подобное, и в то же время думал: «Эта вдовушка премиленькая и, кажется, неспособна заставить меня страдать…»
Мы остановились на террасе и, облокотившись на перила, стали молча смотреть на медленно текущие воды реки. Тихий, нежный вечер, полумрак сгущающихся сумерек, слабо освещаемых серебристым светом молодого месяца, журчание воды, близость хорошенькой, молодой женщины, – все это невольно настраивало душу на лирический лад. Мы заговорили, и разговор как-то сам по себе, незаметно перешел на более интимные темы.
– Итак, – закончила Люси, – и вас уже коснулось страдание?
– Да, я страдал, – после некоторого молчания ответил я. – По-видимому, судьба была против меня… Но мое приключение такое странное, запутанное и необъяснимое, что я никогда не решился бы рассказать вам его из боязни, что вы не поверите мне.
– Ну вот, что вы говорите! Нет, скажите мне, я непременно хочу знать!.. Слышите? Расскажите!
– Что я могу рассказать? Резюме очень коротко: я любил женщину, которая покинула меня. Это со многими случается, случилось и со мной.
– А теперь, – запинаясь, тихо промолвила хорошенькая вдовушка, – теперь… вы все еще любите ее?
Я почувствовал, как мое сердце затрепетало от какой-то смутной радости, и это вложило в мой ответ особенную горячность.
– Да, – промолвил я, – мне кажется, что я все еще люблю ее… Я беспрестанно думаю о ней.
– Что ж, – грустно протянула вдовушка, – вы скоро вернетесь в Париж и получите от нее реванш.
– О, нет! Я больше никогда не увижу ее! Она ушла из моей жизни, не оставив никаких следов. Нет, я никогда не увижу ее! Не хочу видеть ее!