– Знаю, – ответил Житрак. – Но скажи мне, пожалуйста, что ты сам-то делаешь?
– Я был чиновником на правительственных фабриках по табачному отделу. Хорошо продвигался по службе, и в тридцать пять лет был уже контролером в городе Ман. А тут вдруг получил наследство, и хорошее наследство, после дяди с материнской стороны, разбогатевшего торгаша. Тогда я вышел в отставку и поселился в Париже.
– Так ты теперь ровно ничего не делаешь?
– Говорю тебе, что я вышел в отставку. У меня девять тысяч дохода – директорское жалованье, а вкусы мои самые простые. Чего ради стал бы я выбиваться из сил до шестидесяти лет? Чтобы получить лишних три тысяч франков, которые я не знал бы куда девать? Вот я и предпочел лучше пользоваться свободой. Я читаю, гуляю, хожу в театры, посещаю художественные выставки. По вечерам, после обеда, я встречаюсь у Лавеню со старыми друзьями, довольно веселыми малыми. И жизнь идет со страшной быстротой! Даже слишком быстро!
– А кто у тебя занимается хозяйством?
– Филомена… тоже из Крезского департамента. Я живу в двух шагах отсюда, на улице Монпарнас.
– Ты умница, – одобрительно отозвался Житрак, наливая себе вторую рюмку коньяка. – Девять тысяч франков дохода! Недурно! Ах, ты, дрянной капиталист! А как обстоят у тебя дела с хорошенькими женщинами? – прибавил он, глядя приятелю прямо в глаза.
Бурдуа не выдержал циничного взгляда товарища: он всегда отличался врожденной стыдливостью, но это была односторонняя стыдливость старой девы, которая не избегает пикантных разговоров, если только речь идет не о ней самой.
– Ах, с женщинами? Боже мой, да так же, как у всех!
– Не станешь же ты уверять меня, – настаивал Житрак, – что в твоей холостой жизни не замешана ни одна юбка… например Филомена?
– Филомена? – повторил Бурдуа, поднимая на него взор честных голубых глаз. – Да ведь ей пятьдесят три года! Нет, уверяю тебя… ничего серьезного. Я же говорю тебе – как у всех.
На лице торговца перьями промелькнуло легкое презрение.
Бурдуа счел необходимым оправдаться:
– В первый год после своего приезда в Ман я, знаешь, собирался жениться. Мне понравилась одна молодая девушка; она была бесприданница, не отличалась красотой, но… мне нравилась. Казалось, все содействовало моему успеху. Но вдруг я понял, что она выходит за меня против своего желания, только чтобы угодить родителям. Она любила одного молодого человека… из отдела сборов. Это была честная девушка; она не обманула бы мужа, но я, понимаешь, предпочел… Ну, и вот… я не женился.
Он остановился.
Житрак продолжал внимательно смотреть на него, но уже с другим выражением, и Бурдуа понял, что друг отгадал его секрет, читая в его сердце, как в раскрытой книге, глубокую нежность и непобедимую застенчивость, которая в присутствии женщин совершенно парализуют его.
Что Житрак понял это, видно было по той дружеской снисходительности, с какой он смотрел на товарища, и Бурдуа почувствовал болезненный укол. Чтобы избежать тяжелых для него настойчивых расспросов в этом направлении, он сказал:
– Зато ты, старина, кажется, не пренебрегаешь юбками?
– Не правда ли, она очень мила? – с живостью произнес Житрак, – И презабавная! Ее все решительно интересует. И притом она такая свеженькая, аппетитная… еще не истрепалась.
– В этом я тебе верю, – сказал Бурдуа. – В такие годы это было бы чудовищно. И все-таки она слишком молода.
В последних словах слышался легкий упрек; но недавнее благородное негодование уже исчезло, когда он в «соблазнителе» узнал старого товарища по коллежу в Лиможе, сорви-голову, кутившего уже в лицее, но в общем – доброго малого.
Житрак расхохотался.
– Слишком молода? Да ей семнадцать лет, друг мой! А закон уже в тринадцать разрешает французским модисткам заниматься любовью. Семнадцать лет в Париже, да еще в модном магазине, – это надо считать вдвое. Масса провинциалок в тридцать пять лет гораздо наивнее, чем была Зон, когда я встретил ее на прошлой неделе в магазине ее хозяйки на улице Шерш-Миди.
– Только на прошлой неделе! И вы уже дошли до решительного свидания?
– Ну, разумеется! Послезавтра, старина, я уезжаю в Брюссель – предлагать новости осеннего сезона; оттуда я лечу в Берлин, потом в Вену и Пешт и вернусь сюда не раньше начала сентября… Вот моя жизнь. Ты понимаешь, что я не могу терять ни минуты. В прошлый четверг я прихожу к ее хозяйке; Тереза отворяет мне дверь; она мне нравится; я удерживаю ее и мелю три короба всякой чепухи. Ее это забавляет. На следующий день мне удается поднести ей дешевенькое колечко; при этом я говорю, что вечером буду поджидать ее при выходе из мастерской. На это она отвечает: «Только не на нашей улице, из-за товарок. На углу улицы Баруайер… около половины седьмого». Ладно. В назначенный час мы встречаемся. Я беру ее за руку, целую ее волосы, прошу свидания. Она отказывает… ей хочется поехать за город, пойти в театр… Я не выношу этих промежуточных станций, а люблю идти прямо к цели. Поэтому я отвечаю, что при таких условиях мы больше не увидимся, так как у меня свободное время бывает только вечером да ночью, и что я на полтора месяца уезжаю из Франции. Она делает надменное лицо, но, видя, что мое решение неизменно и я собираюсь уходить, берет свои слова назад и назначает мне свидание здесь в три часа, предупреждая, что постарается освободиться на весь вечер. Вот и вся история… Теперь она уже на все согласна. Это ведь она устроила, что мы обедаем сегодня вместе, и что она проведет ночь якобы у своей невестки в Аньере.
Бурдуа слушал этот рассказ с лихорадочным вниманием, причем к последнему примешивались любопытство, волнение старого, застенчивого холостяка при столкновении с «развратом», и искреннее возмущение теми приемами, которые его честность и строгие нравственные правила никак не могли одобрить.
– Проведет ночь в Аньере, – повторил он, желая точного объяснения. – Значит, после обеда ты отвезешь ее к ее невестке?
Житрак прыснул от смеха.
– Как же? – настаивал Бурдуа. – Неужели она обещала остаться с тобой до завтрашнего утра?
– Она ничего не обещала мне, глупенький, и я ничего не просил у нее. Но пойми же, что после обеда с шампанским… Да как же ты живешь в Париже? Можно подумать, что ты только что приехал из провинции!
Бурдуа ничего не ответил. Кровь ударила ему в голову; он снял шляпу и положил ее на стул. Половина бульвара была уже в тени, и легкий ветерок колыхал занавески.
– Становится не так жарко, – произнес Бурдуа.
– Да… Вот и облака набежали, – отозвался Житрак.
– Пожалуй, завтра будет дождь.
Несколько минут товарищи молча курили.
– Ну, а когда ты уедешь в Брюссель, – снова начал Бурдуа, – что же будет… с молодой девушкой?
– Она опять вернется в свою мастерскую. Если она понравится мне и если ей это будет удобно, мы опять встретимся в сентябре. Но можно биться о заклад, что она будет этим интересоваться не больше меня и что к сентябрю у меня уже окажется преемник… и даже, пожалуй, не один.
– Ты так думаешь?
– Да что ты с неба свалился, милый друг? Неужели ты думаешь, что твои провинциальные Кармен получают премию за добродетель? Конечно, я очень мало знаю о Терезе. (Зон – это и есть Тереза.) Ее отец – конторщик, мать занимается уборкой квартир, а сама Тереза с четырнадцати лет работает у модистки. Неужели ты воображаешь, что с такими волосами и с такой рожицей, как у нее, она никогда не слыхала того, что я ей нашептывал на прошлой неделе и на что она отвечала согласием? Ах, ты, наивная душа! Ты, значит, не имеешь понятия о том, что такое мастерская портнихи или модистки. Разговоры там происходят почище тех, что мы вели в нашем лицее! Да, да, и порочнее!.. Прежде всего потому, что женщины порочнее мужчин. А затем в мастерской всегда найдется несколько опытных особ, которые и просвещают остальных, а мы в лицее были знакомы лишь с теорией… Даже и я сам только хвастался… Вот и представь себе, какого рода воспитание получает там тринадцатилетняя девчонка! Вижу, что Зон могла бы очень просветить себя в этом отношении!
– Да, это ужасно! – прошептал Бурдуа и тотчас же с живостью прибавил: – но ведь есть же между ними и честные! Выходят же некоторые из них замуж… конечно за своих любовников… но все же выходят замуж и становятся хорошими женами… А ведь ты не женишься на этой Терезе. И кроме того, несмотря на всю испорченность этой среды, они всегда держатся до известного момента, до какой-нибудь встречи, представляющей им непреодолимое искушение. Кто тебе сказал, что ты не будешь… первым… для этой девушки?
– Но я ничего не имел бы против этого.
Бурдуа был совершенно смущен таким цинизмом.
– Ну, знаешь, я нахожу, что ты берешь на себя слишком большую ответственность, – откровенно заявил он улыбавшемуся Житраку.
– Как в твоих словах слышится бывший контролер! – сказал тот. – «Слишком большая ответственность»! Вероятно, ты таким слогом писал бумаги в своем министерстве.
– Контролер или нет, – возразил задетый за живое Бурдуа, – но я считаю, что заставить семнадцатилетнюю девушку сделать первый шаг на скользком пути и затем уехать в Брюссель, думая о ней столько же, сколько о брошенном окурке сигары, это… это… – он искал подходящее слово, не решаясь произнести то, которое было у него на языке, – этим нельзя восхищаться.
– Скажи прямо, что это отвратительно! Ну да, это отвратительно! – добродушно подсказал Житрак и, наливая себе третью рюмку, хладнокровно продолжал:
– а я тебе скажу, что если бы даже Зон сделала со мной то, что ты называешь первым шагом на скользком пути, то и тут я оказал бы ей услугу. Да, мой почтенный контролер, услугу. Ведь рано или поздно, но она сделает этот шаг. Опытный человек это сразу чувствует, а у меня в этом отношении большой опыт; мало ли я их видел с тех пор, как имею дело с модными товарами? И с кем будет сделан этот первый шаг? С каким-нибудь приказчиком, который при первом же свидании наградит ее ребенком, но не женится на ней ради этого: простолюдины гораздо грубее, подлее и эгоистичнее нашего брата, с победителем женских сердце с Монпарнаса, который прельстит ее красивыми манерами и заставит работать на себя. Да еще как! Во всяком случае, эти люди будут ниже ее, потому что эти девочки обычно гораздо деликатнее, развитее и с более тонким вкусом, чем мужчины, взятые из той же среды. Если Зон выйдет замуж, она будет чувствовать себя так же, как ты, женившись на своей Филомене. Не пройдет и полугода, как ей уже будет казаться невыносимой грубость мужа-штукатура или приказчика; это еще в лучшем случае. И тогда дело все-таки кончится любовником или любовниками, только при менее благопристойных условиях… А там… улица и больница. А я их не обманываю, не обещаю на них жениться; я даже даю им понять, что о связи нет и реч