«Никогда я не допущу этого! Сегодня она вернется со мной на улицу Монпарнас».
Возбужденное воображение представляло ему возвращение домой. Привратница, Филомена, спальня с дядиной мебелью и единственной кроватью… Нет, он, пользовавшийся репутацией нравственного человека, не мог ввести к себе в дом такую молодую девушку. Он почувствовал внезапный ужас от предстоявшей в его жизни перемены. Не только будет нарушен весь порядок, создавшийся известный покой – подобие счастья, но и спокойствие совести будет навсегда утрачено.
«С этим придется примириться. Мною будут возмущаться; хорошо еще, если не вмешается полиция: Куколка ведь несовершеннолетняя».
Так что же делать? Вернуться с нею в Париж, дать ей денег и забыть о ней? Но при мысли о том, что никогда больше не увидит Куколки, у Бурдуа сжалось сердце. Он прикоснулся губами к руке спящей девушки, но маленькая рука почти не шевельнулась.
«Сделаю, я, как все другие, – сказал себе Бурдуа, – найму для нее комнату где-нибудь по соседству, найму прислугу и стану навещать ее, когда захочу. У меня будет связь, как у многих людей моих лет. И пусть продолжает работать… но не до утомления… Пусть берет работу на дом».
Некоторое время он мечтал о комнате для Куколки, об обедах, прогулках и путешествиях с Куколкой, увлеченный перспективой связи, не бросающей никакой тени на нравственную репутацию его дома. Однако в глубине души он чувствовал, что лгал самому себе, не считаясь с важным, но еще не принятым решением, от которого зависело все дальнейшее.
Вдруг в его голове возникла мысль, заслонившая собою все другие: «Значит, я сделаю ее своей любовницей?»
На этот вопрос он не находил ответа.
Его нерешительность усиливалась еще тем обстоятельством, что он не понимал истинных намерений Куколки. Как неосторожно поступил он, сказав ей, что слишком стар для нее и что подобный союз отвратителен! Он сам поставил препятствие ее добровольному согласию, наивному, несмотря на свою циничность. Вспоминая, как она надевала перед зеркалом шляпу, как прижалась к нему, когда он поцеловал ее в волосы, как он держал ее в объятиях, прежде чем уложить в постель, – он не мог не чувствовать вполне отчетливо, что Куколка была уже не той, какой он видел ее до ее признания, сопровождавшегося такими горькими слезами; теперь стала как-то доверчивее и в то же время стыдливее и больше прежнего походила на молоденькую племянницу старого дяди.
«Чего ради, наговорил я ей всяких глупостей? – бранил себя Бурдуа. – Только потому, что она расстегнула блузочку! Но ведь она для этого и пришла! Теперь трудновато будет заставить ее встать на прежнюю точку зрения».
Перед неподвижной Куколкой, не смотревшей теперь на него, он чувствовал себя гораздо храбрее и решительнее.
«Я не сделаю ей никакого вреда, напротив… Житрак был прав. Сближаться с такими существами, как Зон и Куколка, значит, избавлять их от более тяжелых унижений… И, по правде сказать, никакой ответственности».
Но такими рассуждениями он не мог заглушить внутренний голос, настойчиво твердивший ему: «Это честная девушка, а ты хочешь совратить ее».
– Да ведь, если не я, так другой! – произнес он так громко, что веки девушки дрогнули, но она не открыла глаз.
Чтобы заглушить раздражавший его навязчивый голос совести, Бурдуа встал и, наклонившись над Куколкой, начал рассматривать ее, дав полную волю чувственному побуждению. Эти губы еще никого не одаривали настоящим поцелуем. Как? Ведь она любила Мориса, когда-то ученика школы, а в настоящее время – инженера. Ради него ей захотелось сегодня приехать в Виллебон. Бурдуа возненавидел человека, оставившего в душе девушки неизгладимое впечатление.
«Конечно, они и после виделись», решил он.
Подчиняясь таинственным законам, управляющим нашими чувствами, эта ненависть к неизвестному ему человеку только усилила в нем страстное желание. Он почувствовал, что у него хватит силы победить инстинктивное сопротивление, пробуждающееся в каждой женщине, даже отдающейся добровольно. Он был счастлив сознанием, что все упреки совести, вся его жалость и застенчивая доброта, все врожденное уважение к женщине, – все исчезло, унесенное вихрем страсти.
Он продолжал стоять, склонившись над девушкой, не смея коснуться ее, но она во сне почувствовала его присутствие, задвигалась на кровати, перевернулась на спину, словно задыхаясь, и вдруг сделала судорожное движение, как бы ускользая из чьих-то объятий. От резкого движения воротник расстегнулся, и Куколка сонными руками расстегнула на груди блузочку, как будто ей необходимо было свободно вздохнуть. Затем она успокоилась и продолжала тихо лежать на спине с расстегнутой на груди блузочкой. Бурдуа все смотрел на нее, с какой-то приятной тревогой в душе, как преступник, наслаждающийся совершенным преступлением.
– Куколка! – прошептал он.
Вдруг его взор встретился с широко раскрытыми глазами девушки. Она глядела на него, полусонная, видимо не понимая, что с ней и где она находится; мало-помалу она узнала Бурдуа, окинула себя взглядом и, с ярким румянцем на щеках, стыдливым движением испуганно запахнула блузочку.
Бурдуа почувствовал, как будто что-то порвалось, как будто судьба произнесла над ним свой приговор. Он долго молча стоял перед молодой девушкой, которая также не решалась заговорить.
– Я спала? – спросила она, наконец.
– Да, – ответил он.
– И долго?
– Добрых три четверти часа.
– О, как мне стыдно!
– Но… это очень хорошо. Вам теперь лучше?
– Я никак не могу очнуться.
Она поднялась и села, свесив ноги с кровати.
Бурдуа с радостью увидел на ее лице улыбку и подумал: «Кажется, она на меня не сердится. А я хотел воспользоваться тем, что она спала, доверившись мне! Нет, это было бы слишком низко. Какое счастье, что она вовремя проснулась! Она никогда не простила бы меня».
– Мы еще пойдем гулять? – спросила Куколка, усевшись в кресло и надевая ботинки.
– Разумеется, пойдем!
Он хотел помочь ей, но она мягко отстранила его:
– Не надо! Ведь дома у меня нет горничной.
Он не решился настаивать, но подумал:
«А только что позволила мне снять с нее башмаки. Нет, что-то переменилось».
И ему стало грустно.
Уплатив по счету, они покинули виллу «Уединение» и снова углубились в лес, направляясь к Бельвю. Было около половины пятого. Солнце еще сильно грело, но под высокими деревьями было очень хорошо. Когда тропинка стала уже, Куколка взяла своего друга под руку, и на сердце у него стало весело от ее близости и непринужденности. Все время она оживленно болтала, приводя его этим в восторг.
«Она нисколько не скучает со мной», – думал он.
– А ваш друг Морис, – спросил он ее, между прочим, – тот молодой человек, с которым вы были на свадьбе… вы с тех пор с ним не виделись?
– Конечно, виделась, – краснея, ответила она. – Отчего вы это спрашиваете?
– Оттого, что хочу знать. Впрочем, я в этом не вижу ничего дурного.
– О, я знаю, что вам все равно; вам я могу сказать. После свадьбы мы виделись ровно шесть раз, пока он не получил места в провинции… в Шомоне. Иногда он пишет мне… я отвечаю ему. Он, конечно, скоро забудет меня.
«Она была его любовницей, это ясно», – Сказал себе Бурдуа.
– Если бы я хотела, он увез бы меня с собой, – продолжала Куколка, как бы угадав мысли своего спутника. – Я сама не хотела.
– Почему же? – спросил Бурдуа с замиранием сердца.
– Так! – задумчиво ответила она. – Я была слишком молода… слишком наивна. Вернувшись со свадьбы, сказала себе: «У меня никогда не будет другого мужа, кроме Мориса». В пятнадцать лет мне казалось вполне естественным, чтобы он женился на мне! И, знаете, то обстоятельство, что я сказала себе это, всегда мешало мне уступить ему. Как только он пробовал быть «благоразумным», я начинала злиться на него. Видите, – поучительно заключила она, – женщины так непостижимы, что иногда сами себя не понимают.
Бурдуа с грустью слушал ее, но у него хватило мужества спросить:
– Отчего же ему бы не жениться на вас?
– О, на такой работнице, как я! – ответила Куколка, – у которой за душой ни гроша? А ведь он – господин… может быть, он потом будет получать десять тысяч франков. Нет, это невозможно. Ему нужна невеста с приданым.
Вместо Бельвю Бурдуа предложил пройти в Медон и там сесть в парижский поезд. Когда они достигли Медонской террасы, несколько постоянных посетителей и посторонних туристов любовались панорамой Парижа. Бурдуа и Куколка также долго простояли в задумчивости перед широким горизонтом.
– Ну, теперь надо возвращаться домой, – сказала, наконец, Куколка, выпрямляя свой гибкий стан.
– Куда домой?
– Ко мне… К маме.
– О! – невольно вырвалось у старого контролера, – после того, что вы мне рассказали?
– Мало ли что говорится, когда на душе тяжело! – ответила она, тряхнув головой. – Так было до сих пор, так будет и еще некоторое время.
– Слушайте, Куколка, – начал Бурдуа, собрав всю свою энергию, – мы теперь узнали друг друга. Доверяете ли вы мне?
– Доверяю ли? – переспросила она, очевидно не понимая его.
– Я хочу сказать: можете ли вы положиться на меня?
– Конечно, могу!
– Отчего же вы не хотите, чтобы я оставил вас у себя?
– Вы оставили бы меня у себя? – переспросила она, став очень серьезной, – даже если бы… мы всегда оставались… только друзьями?
При последних словах она покраснела. На языке у Бурдуа вертелось: «Я этого не думал… напротив, когда-нибудь… может быть», но она так доверчиво глядела на него, что он не решился высказать это и под влиянием своей робкой застенчивости произнес слова, разрывавшие ему сердце.
– Ну, да… Я хочу быть вашим другом, вашим папочкой…
За эти слова он был награжден чудным взглядом с выражением глубокой признательности.
– Решено? – настаивал он. – Вы остаетесь у меня?
– Только не сегодня, – возразила она. – Я ничего с собой не взяла… Но завтра или послезавтра… когда хотите. Я устрою так, что мама выгонит меня.