– Встань, мой рыцарь.
Он выбросил руку в церемониальном салюте, опустив клинок под наклоном вниз, чуть не коснувшись им пола у девичьих ног. Изящно выпрямив тонкий стан, поднялся, держа опущенную шпагу у бедра.
Когда Таша без замаха хлестнула его ладонью по щеке, Алексас с готовностью повернул голову, чтобы она не ушибла пальцы.
– Будь храбр, и пусть эта пощёчина станет единственным ударом, не заслуженным тобой, за который ты не потребуешь ответа, – сказала она. – Будь милосерден и умей прощать, будучи выше оскорбивших тебя. Твори мир, добро и справедливость, мой рыцарь, и да будут славны деяния твои.
Она отступила на шаг, пытаясь вспомнить, что ещё забыла сделать. Так и не вспомнив, застенчиво сцепила ладони за спиной.
– Дай-ка угадаю, – сказала Таша, когда Алексас вдруг зажмурился и, открыв глаза, не по-алексасовски часто заморгал. – Сейчас ты возмутишься, что твоего мнения никто не спросил.
Чарующее ощущение царственной самоуверенности, только что озарявшее мысли, исчезло до страшного быстро. Хотя страшнее было то, что оно вообще появилось – после всех яростных утверждений о Ташиной негодности в королевы.
– Вообще-то спросили… госпожа. Ну, вернее, я не возразил, потому что не хотел возражать. Или вы думали, Алексас настолько бессовестный, что решит присягнуть моим телом вопреки моим отчаянным воплям «не смей»?
– Вот только этого не надо. – Таша устало опустилась в кресло, где недавно сидел Джеми, запоздало вспоминая, что голубой мечтой мальчишки была карьера паладина. – Никаких «госпож». И «королев», и «вы». Даже «лэн», так и быть, можешь не добавлять. В конце концов, целых… два дня как вместе странствуем со взаимной неприязнью.
– Договорились. – Мигом растеряв всю серьёзность, Джеми расслабленно повалился на свой тюфяк. – Значит, Шейлиреар соврал, что твоя мать мертва.
Слышать дружелюбие в словах мальчишки, обращённых к ней, оказалось слишком непривычно – и Таша не была уверена, что способна забыть пальцы на своём горле так же легко, как Джеми Сэмпер забыл о своём презрении к порождению Мирк.
– Иначе мы бы с тобой тоже сейчас не разговаривали.
– Как ей удалось уцелеть? И как она погибла… потом? Почему вы с сестрой остались одни?
Таша села на кресле с ногами, обняв руками колени.
Она не думала, что однажды ей придётся кому-то это рассказывать. Хотя бы потому, что если бы сама прочла эту историю в книжке, легко могла бы счесть её слишком сентиментальной.
– Что ты знаешь о том восстании? – спросила Таша, оттягивая момент.
– Твоя мать родилась в Ночь Середины Зимы, – с готовностью доложил Джеми, – а после Харта Бьорка наследница-оборотень народ не особо устраивала. Но королева не могла иметь детей, так что король Ралендон отстоял единственную наследницу. К тому же принцесса росла милой и доброй девочкой, и за семнадцать лет все немного успокоились, но потом Первый Советник короля заигрался в самодержавие… а, и Шейлиреар вступился за какого-то изменника, которого хотели повесить, и Советник именем короля отправил его в отставку… и налоги возросли, и неурожайный год приключился, и в стране ещё свирепствовала ведьмина лихорадка, а тут Ленмариэль выдали замуж за княжича Заречной и устроили пир на весь мир…
– Мама не хотела этого. Не хотела бы, если б знала, что творится за стенами дворца. Но ей никто ничего не говорил. Не решились тревожить душевный покой счастливой невесты. – Таша неподвижными глазами смотрела на стол. Королевская печать свергнутой династии тускло золотилась на вязаном белом кружеве. – И Шейлиреар до восстания ей нравился. До свадьбы на каком-то балу мама даже все версы с ним танцевала…
О том, что по всей стране целители сбивались с ног, а на кладбищах не хватало места, чтобы хоронить мертвецов, пока в королевском дворце подавали свадебный ужин на шестьсот гостей с сорока переменами блюд, Ленмариэль Бьорк узнала уже после восстания.
– А Шейлиреар и его сторонники, конечно же, не преминули её свадьбой воспользоваться, – закивал Джеми. – Подтолкнули людей к мятежу, мол, Бьорки пляшут на костях. А через три месяца после свадьбы его арестовали как бунтовщика, и жители Адаманта пошли штурмовать дворец, и…
– Она той ночью спала. Почти все спали. – Таша как будто снова увидела маму у окна своей спальни. В тот вечер, когда Мариэль застала дочь плачущей и наконец рассказала подлинную историю своей жизни, она почти весь разговор простояла к Таше спиной, и та могла лишь слышать голос – спокойный, равнодушный даже. Таша тогда не понимала: если всё это правда, как мама может быть спокойна?.. – Проснулась, когда мятежники уже штурмовали башню, где жила наследница с мужем.
Перед глазами плыли картинки, обрывки воспоминаний, которых она никогда не видела, но слишком живо представляла – и Таша, как и Мариэль в её памяти, всё говорила, говорила…
– …ты должна бежать.
– Я без тебя не уйду!
– Дворец наводнён озлобленными людьми, которые жаждут нашей крови. – Тариш высказывается рассудительно, почти спокойно. – Сейчас единственный путь из этой башни – через окно. Ты можешь улететь, я нет.
Одна Пресветлая знает, чего ему стоит это спокойствие.
– Я останусь здесь, я защищу…
– Даже волчицей ты не справишься со всеми. Они убьют нас обоих.
– Я не хочу… без тебя…
Голос срывается, переходя в рыдания.
– Ты должна жить, Мариэль. Ради ребёнка. – Тариш сдёргивает с пальца гербовый перстень Морли. Наугад берёт одну из цепочек с туалетного столика, чтобы петлёй захлестнуть серебряную нить вокруг кольца; когда печатка превращается в подвеску, набрасывает её на шею жены – прощальным подарком. Подумав секунду, берёт ещё с десяток цепочек и тоже надевает на неё, одну за другой, словно гирлянды, которыми в новый год украшают дерево сэл. – Это вам пригодится. Вам понадобятся деньги.
С винтовой лестницы за дверью доносится чей-то крик. Мариэль плачет; муж целует её щёки, губы, шею – задетые цепочки печально звякают в такт. Отстраняется так резко, будто боится, что ещё миг, и не сможет.
– Если ты допустишь, чтобы вас убили, я никогда тебя не прощу. Даже за чертой перерождения. – В глазах – серых, серебристо-серых, знакомых каждой чёрточкой, каждой крапинкой вокруг зрачка – светится сталь. – Обещай мне, Мариэль.
Ещё миг она смотрит на него, пытаясь осознать, что это – в последний раз.
Рыдая, обвивает его шею руками, чтобы коснуться губами губ, и бежит к окну.
– Лети, – кричат вслед, – лети так, чтобы обогнать свет!
Но Мариэль уже распахивает ставни и прыгает, оборачиваясь в полёте, и в обличье сокола летит быстрее стрелы, быстрее ветра: так быстро, чтобы не увидеть, как дверь распахнётся и в комнату ворвутся мятежники…
– Мама летела, пока не поняла, что скоро забудет, как снова стать человеком. Тогда она перекинулась обратно, но перепуганная, обнажённая девушка зимней ночью… в стужу и снег… – Ташин голос был ровным. Наверное, мама тогда чувствовала ту же странную отстранённость: будто всё происходило не с тобой, будто ты лишь пересказываешь прочитанную где-то легенду. – Она попробовала добраться до ближайшей деревни, но свалилась прямо на дороге.
– Тогда как уцелел перстень?
Джеми лежал, подперев подбородок ладонью, слушая так же жадно, как Таша с Гастом ещё детьми слушали страшные сказки в Ночь Середины Лета.
– Перстни. В мешочке был ещё и перстень Морли, если вы не заметили, пока обшаривали мои вещи. Печать Бьорков мама обычно носила на цепочке на шее… и другие украшения. Это тоже. – Таша коснулась подвески с корвольфом. – Она не любила кольца, но у наследника трона своя гербовая печать, которую ты обязан держать при себе. Про зачарованные цепочки я уже говорила. Все мамины украшения заколдовывали, чтобы она не теряла их при перекидке.
– И что было дальше?..
– …просыпается, просыпается!
Осторожная рука промокает её лоб чем-то мягким и влажным.
Мариэль открывает глаза.
– Мы уж думали, ты не выкарабкаешься, – незнакомый голос звучит ласково, как мамин.
Мариэль с трудом поворачивает голову.
После королевских покоев комнатушка, где она лежит, кажется совсем крохотной. Подле широкой, грубо срубленной кровати сидит, комкая мокрое полотенце, светловолосая женщина, белёную стену подпирает широким плечом пожилой рослый бородач. Судя по одежде, простоватым лицам и окружающей обстановке – крестьяне.
– Кто вы? – голосом Мариэль можно бриться: с такими же нотками она обычно отдаёт приказы. – Где я?
– Ты в Прадмунте, милая. Я Тара Фаргори, а это муж мой, Гелберт.
– И как я здесь оказалась?
– А ты совсем ничего не помнишь?
…полёт, бесконечный полёт, как можно дальше, как можно дольше, а потом – не то лететь, не то падать вниз…
…вязкое чернильное небо, холодная белизна кругом, снег, сияющий в темноте…
…мрак.
– Мой сын охотился и на тебя наткнулся. Ты рядом с трактом лежала, вся под снегом почти. Альмон сперва думал, всё, покойница. Когда он сюда тебя принёс, смерть в затылок дышала – столько в снегу пролежать, да без одежды…
Мариэль опускает глаза: на ней длинная рубаха из простой льняной ткани, которую раньше она едва ли увидела бы среди предметов своего гардероба.
– Ты шестидневку в лихорадке металась, – добавляет Тара. – Бредила, что-то про восстание кричала.
Воспоминания возвращаются рывками, перехватывая дыхание.
– Что… что произошло? Что за восстание?
– Вырезали короля, всю семью его и придворных, что к бунтовщикам не примкнули. – Тара коротко вздыхает. – Теперь Шейлиреар Дарфулл Первый на троне. Князья ему на верность намедни присягали…
У Мариэль нет сил даже заплакать.
– …уж думали, не выживешь, но ты сильная оказалась… вон и на поправку пошла. А с тобой какая напасть приключилась?