Впрочем, главного она им всё равно не сообщила. Никакая доброта и никакое золото не заставили бы суеверных крестьян смириться с тем, что их невестка оборотень. Одна Пресветлая знает, каких усилий и какой осторожности им с Ташей стоило скрываться все эти годы.
Теперь будет немножко проще.
Мариэль безошибочно вытягивает из бархатного чехла нужную цепочку.
Украшения продавали потихоньку, в основном для того, чтобы улучшить производство. На выручку с сидра Фаргори давно могли купить себе дом в городе, построить фабрику по соседству и уехать из этой дыры, но скупость и страх перед неизвестностью удерживали их в деревне. Впрочем, их сидр ценился так высоко именно потому, что был штучной домашней продукцией. Зато теперь скопленных денег хватало, чтобы покупать Таше книги, наряды и породистого коня; пусть её дочь выросла среди простолюдинов, но Таша принцесса и должна думать, говорить и выглядеть соответственно. Хотя бы дома.
Впрочем, даже уличная одежда дочерей Мариэль куда лучше того, в чём бегают остальные прадмунтские дети.
Мариэль смотрит на кулон с корвольфом, пурпуром темнеющий на белой ладони.
Она без сожалений продаст все драгоценности, кроме трёх. Кулона – маминого подарка – и перстней. Печать Бьорков, печать Морли: всё, что осталось у Мариэль от прошлого. Всё, что напоминало о том, что детство во дворце не было прекрасным сном.
Наклонив ладонь, Мариэль позволяет подвеске соскользнуть обратно в тайник. Ненадолго. Осенью у Таши день рождения, и десять лет – самое время, чтобы достать кулон снова и передать новой владелице.
Смешно, конечно. Наивная Тара решила, что внучка пошла в неё. И что Таришей девочку назвали в честь бабушки…
– Шло время, но я всё не могла понять, почему умер мой папа. – Поджав ноги под себя, Таша провела ладонью по штанам, разглаживая льняные складки. – Почему он, а не тот, без кого этот мир стал бы лучше.
Рассказывать всё это тоже было куда легче, чем она могла подумать. И не суть важно оказалось, кому. Истории всегда рождаются, чтобы их рассказывали, даже в жизни; эти истории были погребены в Таше слишком долго, чтобы теперь не рваться наружу.
Так же, как очень долго были погребены в Мариэль.
– Иногда я продолжала плакать из-за него. Даже три года спустя. Как-то раз мама зашла в комнату и увидела мои слёзы… тогда-то мне и рассказали.
– …прости. Я больше не могла видеть, как ты плачешь не по тому.
Мариэль по-прежнему смотрит в окно. Как всё то время, что она выплескивала слова, давно жаждавшие выплеснуться.
Таша просто сидит, широко раскрытыми глазами глядя в пол.
– Ты должна знать. Но больше – никто. Никогда. Поняла?
Таша молчит.
Всё, что она знала, всё, во что она верила, всё, что она любила, – всё оказалось ложью. Сестра, которая не совсем сестра. Папа, который совсем не папа. Мама, которая всю жизнь лгала: окружающим, мужу, дочерям…
– Ты никогда и никому этого не расскажешь. Слышишь, Таша? Ни Лив, ни Гасту, ни отцу Дармиори. Даже не думай это исповедать.
Таша не поднимает взгляда.
…мама, которая обрекла себя на жизнь с заведомо отвратительным, заведомо ненавистным человеком…
– Я надеюсь, ты поймёшь меня. – Мариэль идёт к двери. – И простишь… однажды.
Таша ещё долго сидит неподвижно. Откидывается на подушку, не раздеваясь, глядя в потолок.
Что делать, когда жизнь разбивается на «до» и «после»? Как жить дальше, когда мира, каким ты его знала, больше нет? Когда ты сама оказываешься не тем, кем себя считала, и прежнюю тебя, привычную тебя смело можно считать самозванкой?
Как понять и простить, если за тринадцать лет родная мать сказала тебе едва ли слово правды…
– И ты… простила? – спросил Джеми тихо, слушая затянувшееся молчание.
– А что, в сущности, изменилось? Я ведь не стала другой от того, что узнала. За исключением того, что теперь мне тоже приходилось лгать всем вокруг, но оборотню не привыкать. – Таша прикрыла глаза. – Всё, что мама делала, она делала ради меня. Я была для неё смыслом жизни. Я не могла её подвести. Я смирилась и стала хранить вторую тайну так же, как хранила первую, я приняла мысль, что унесу их с собой в могилу, а потом… несколько дней назад я вернулась домой с прогулки и обнаружила, что мама мертва, а Лив похитили.
Шелест кладбищенского песка не прозвучал бы бесстрастнее и суше.
– Твою мать… убили?
Таша промолчала.
Озвучить это один раз ей хватило.
– Тот самый колдун, который командует кэнами?
Таша кивнула.
– Зачем? Кто он? Почему забрал Лив, а не тебя?
– Я не знаю. Ничего не знаю. – Она свернулась калачиком в кресле, уткнув подбородок в острые коленки. – Я кинулась в погоню. По дороге встретила Арона. Он прочёл мои мысли и захотел помочь. И вот я здесь.
– Ты погналась, не зная за кем, без третьей ипостаси, прежде почти не выбираясь из родной деревни?
– А что ещё мне оставалось делать?
Мальчишка смотрел на неё куда более потрясённо, чем когда она на его глазах перекинулась в кошку.
– Я правильно поняла, – сказала Таша, пресекая дальнейшие расспросы, – что принцессы-оборотни для тебя к порождениям Мирк не относятся?
Джеми моргнул. Глубокомысленно почесал нос.
– Ваша власть от Ликбера. А того послала нам Льос, чтобы спасти нас и наш мир в самый тёмный час, – ответил он отстранённо. – Дочь королей порождением Мирк быть не может.
Отвернулся, явно желая поразмыслить над всем, что услышал – пока дочь королей смотрела, как золотой дракон скалится на родовом перстне её семьи, которую она не знала.
…«скажи своё имя, и этот мальчишка рухнет ниц к твоим ногам, и вся его неприязнь к порождению Мирк исчезнет, как дым»…
Забавно. Порой и оборотнем быть нет нужды. Люди сами обернут тебя тем, кем желают, и своё отношение к тебе – в зависимости от собственных потребностей и идеалов.
И правда забавно.
Почти…
Глава одиннадцатаяБелая Топь
Таша бежит между прилавками по площади, полной людей, снеди, запахов и прохладного осеннего света. Под ногами шуршат редкие сухие листья и изредка хлюпают ошмётки фруктов и овощей, неосторожно сваленные с лотков. Кажется, кто-то оглядывается вслед маленькой девочке, которая в одиночестве мчит по ярмарочному ряду, едва не сбивая прохожих, но ей их расспросы и помощь не нужны – пусть считают её просто разбаловавшимся ребёнком.
Надо же так глупо, глупо, глупо потеряться!.. Прежде они с мамой бывали на рынках Нордвуда, но Осенняя ярмарка не шла ни в какое сравнение. От столпотворения и гама, тесноты ларьков и прилавков голова шла кругом. Они с мамой не отходили друг от друга ни на шаг, пока та не задержалась у палатки с тканями. Мама, конечно, сотню раз говорила Таше оставаться рядом и никуда не уходить, но ткани Таше были совершенно не интересны, а Мариэль возилась так долго… И пока девочка озиралась со скуки, мимо прошёл парень с настоящим леогрифом на плече. Таша никогда не видела живых леогрифов, только в книжках, а парень шагал так быстро, сразу свернув в проход между рядами – она только и успела заметить пышную гриву да блеск серебряного поводка. Вот и прошла совсем немножко за ними, рассматривая крохотного крылатого льва, рыжего, как лисица, угнездившегося на плече продавца. И вроде бы отошла недалеко, и двинулась потом в ту же сторону, откуда пришла, и запомнила нужный ряд – но там не нашлось ни палатки с тканями, ни мамы, ни чего-либо знакомого. И в соседнем ряду, и в следующем, по которому теперь она бежит, – тоже…
Она несётся вперёд, пока прилавки не заканчиваются, утыкаясь в переулок меж домами: трёхэтажные здания с незатейливым кирпичным узором на фасадах опоясали площадь ровной рамкой. Таша кидается в переулок – там тихо и спокойно, и душная мешанина запахов не так бьёт в нос. Прежде чем искать маму дальше, нужно пару моментов постоять в тишине, успокоить кошку, которая рвётся наружу (Таше слишком знакомо ощущение, когда звериная ипостась словно щекочется в голове изнутри). Внезапно перекинуться сейчас будет совсем ни к чему…
А ещё здесь можно поплакать так, чтобы никто не видел.
Отбежав вглубь пустого переулка, Таша приваливается к каменной стене дома слева, смаргивая слёзы – больше растерянные, чем испуганные. Оглядывается через плечо, но площадь заслоняет чёрный бархат чужого сюртука.
– Тихо, девочка. – Незнакомец поднимает руки, когда она отшатывается. Жест, столь же повелительный, сколь успокаивающий, заставляет её замереть. – Потерялась, я вижу.
Она настороженно следит, как он опускается на одно колено прямо на пыльную брусчатку, чтобы не смотреть на неё сверху вниз. У него смуглое лицо, тёмные волосы – они слегка вьются – и серые льдинки в глазах. Одежда простая, сюртук поверх чёрной рубашки, но бархат и шёлк ясно дают понять: он слишком богат, чтобы быть бандитом с большой дороги.
Хотя плохие люди бывают не только бандитами с большой дороги…
– Позволь угадать, – произносит он, когда молчание затягивается. – Мама запретила тебе говорить с незнакомцами.
Таша молчит, и мужчина протягивает ей руку:
– Меня зовут Шейли. Теперь мы знакомы.
Она колеблется, прежде чем коснуться его пальцев своими – тоньше и короче раза в два.
Её ладонь пожимают осторожно и одновременно цепко: так держат вещь из хрупкого стекла, норовящую выскользнуть.
– Мама меня ищет, – предупреждает Таша. – Она недалеко.
– Не сомневаюсь. – Тёплая рука выпускает её пальцы. – Где ты видела её в последний раз?
– Лавка с тканями…
– Лавок с тканями на ярмарке немало. Но что-нибудь придумаем. – Он встаёт. – Тебе говорили о негласном правиле встреч на людной площади?
Таша хмурится. Они не так часто выбирались в Нордвуд, и мама точно не предполагала, что их с дочерью может что-то разлучить; а на центральной площади Прадмунта даже на праздниках нетрудно найти знакомых…