— Ты мне ничего еще не рассказал о «Юности жизни»! Кое-кто говорит, что спрос превышает предложение. В литературном приложении к «Таймс» о тебе отзывались довольно нелестно. Увы, саму книгу пока нет времени прочитать. Слишком много дел.
Я выбрал самый простой путь — быть насколько можно более уклончивым. Казалось, так проще, чем пытаться что-то понять, поэтому я ответил, что все идет согласно ожиданиям.
Клубом, куда мы наконец дошли, оказался «Дикарь». Я не был его членом, но портье приветствовал меня, назвав по имени, как завсегдатая.
— Давай перекусим по-быстренькому, — предложил Мартин. — А затем заглянем к Джорджу насчет твоего чека.
У меня возникли дурные предчувствия насчет всего этого, но все прошло гладко, и во время обеда я пытался сохранять спокойствие. Как и сейчас, я оказался тогда в трудной ситуации, пусть она и отличалась от нынешней, однако сам принцип остается неизменным: если тебе все кажется странным, люди скорее примут тебя за сумасшедшего, нежели окажут помощь. Поэтому главное сохранять спокойствие.
Но думаю, что у меня это неплохо получалось. Несколько раз я замечал, как Мартин косится на меня с недоумением. Один раз он даже спросил:
— Старина, с тобой все в порядке?
Однако я все же потерпел фиаско, когда он потянулся левой рукой за стеблем петрушки, чтобы положить его на свою сырную тарелку. Я заметил золотое кольцо с печаткой на его мизинце и уже не смог себя контролировать, потому что, знаете ли, у Мартина на левой руке не было ни мизинца, ни среднего пальца. Он потерял их на Рейне в сорок пятом…
— О боже! — воскликнул я. По какой-то причине это поразило меня гораздо больше, чем все увиденное ранее.
Он повернулся ко мне:
— Что, черт возьми, происходит, дружище? Ты бледный как смерть.
— Твоя рука, — сказал я.
Он с любопытством посмотрел на свою руку, потом уставился на меня с еще большим любопытством.
— Выглядит вполне себе нормально, — ответил он, прищурив глаз.
— Но… но ты же потерял два пальца на войне, — воскликнул я.
Он приподнял брови, а затем озабоченно нахмурился. И сказал с чистосердечной заботой:
— О чем ты, дружище? Война закончилась до моего рождения.
У меня закружилась голова, а когда я снова начал отдавать себе отчет в происходящем, то обнаружил себя лежащим в кресле с откинутой спинкой. Рядом со мной сидел Мартин, тихо приговаривая:
— Старина, я серьезно тебе советую. Тащи-ка свои кости прямиком к лекарю. Тебя явно шандарахнуло сильнее, чем ты мог себе представить. Забавная штука этот мозг — невозможно быть чересчур осторожным. Теперь же, боюсь, придется тебя оставить. Дела. А ты не откладывай визит к врачу! Рискуешь, рискуешь. Удачи, дружище.
И он ушел.
А я остался лежать в кресле. Любопытно, но в тот момент я ощущал себя настолько самим собой, насколько не чувствовал с момента, когда ударился о мостовую на Регент-стрит. Казалось, что это последнее потрясение окончательно устранило мое замешательство и все шестеренки в моем мозгу наконец сцепились и принялись за работу… Я был рад, что Мартин ушел, и теперь, в тишине и спокойствии, можно было все обдумать…
Я осмотрелся. Как уже было сказано, я не являлся членом этого клуба, поэтому недостаточно хорошо знал это место, чтобы замечать какие-либо настораживающие мелочи, однако мне все равно показалось, что обстановка несколько иная, отличная от той, что я застал здесь в последний раз. Другими были люстры, ковры…
В зале сидело несколько человек. Двое разговаривали в углу, трое отдыхали, еще парочка читала газеты, и никто не обращал на меня внимания. Я подошел к журнальному столику и вытащил журнал «Нью-Стейтсмен», датированный 22 января 1954 года. Первая полоса была посвящена национализации транспортной системы, как первому шагу передачи производства в руки простых людей в целях полной победы над безработицей. Это всколыхнуло во мне волну ностальгии. Я переворачивал страницы, проглядывая статьи, поражавшие меня отсутствием какого-либо контекста. С немалой радостью я обнаружил заметки критика и обратил внимание, что в числе всех заботивших его частностей были какие-то экспериментальные работы, проводимые в Германии. Казалось, что его опасения разделяли другие видные ученые, потому как у большинства высказавшихся практически не было сомнений в теоретической возможности разделения атома, предложенные методы контроля были совершенно неадекватными. Могла начаться цепная реакция, которая привела бы к катастрофе космических масштабов. Формировался консорциум, состоящий из знаменитостей в области гуманитарных наук, а также видных деятелей точных наук с целью обращения в Лигу Наций, чтобы от имени всего человечества запретить немецкому правительству ставить безрассудные эксперименты…
Так-так-так!..
Я вновь ощутил уверенность в себе, поэтому просто сидел и размышлял, шаг за шагом выстраивая цепочку умозаключений.
Постепенно из тумана начинал брезжить хоть какой-то свет… Нет, я не мог пока ответить на вопросы «как» и «почему», да и до сих пор не пришел ни к каким здравым выводам на сей счет, однако начал понимать, что же все-таки (предположительно) произошло.
Сначала возникла нечеткая, едва уловимая мысль о том, что случайный нейтрон, который, как я знал, при определенных обстоятельствах улавливался атомом урана, при каких-то других обстоятельствах, вполне возможно, мог остаться и без атома…
И конечно, здесь нельзя было не вспомнить об Эйнштейне и его теории относительности, которая, как вы знаете, отрицает возможность абсолютного определения движения, что, в свою очередь, формирует идею четырехмерного пространственно-временного континуума. Итак, если невозможно измерить какие-либо движения элементов в этом континууме, любые последовательности движений являются всего лишь иллюзиями, и последствия этого не поддаются строгому научному определению. Тем не менее там, где все исходные факторы являются приблизительно одинаковыми и состоят примерно из одинаковых атомов, находящихся в примерно одинаковых соотношениях в континууме, то и последствия тоже могут быть одинаковыми. Конечно, последствия эти никогда не будут идентичными, иначе любое движение поддавалось бы точному измерению. Однако последствия могут быть очень схожими, поэтому и рассматриваются в рамках специальной теории Эйнштейна, то есть их можно измерять с помощью некой системы близких друг другу факторов. Иными словами, при возникновении где-то в континууме некой бесконечно удаленной точки, которую мы можем назвать определенным моментом 1954 года, эта точка может существовать лишь применительно к каждому отдельно взятому наблюдателю, и вместе с тем, похоже, ее существование приблизительно одинаково для неких близких по своим свойствам группам наблюдателей. Однако, так как никакие два наблюдателя не могут быть совершенно идентичными, иначе говоря, одним и тем же наблюдателем, каждый из наблюдателей должен воспринимать прошлое, настоящее и будущее иначе, чем другой; следовательно, то, что воспринимает каждый из наблюдателей, обусловлено факторами его взаимоотношений с континуумом и, таким образом, существует только в его восприятии. Поэтому я начал понимать, что произошедшая ситуация могла быть следующей: каким-то образом я встал на место другого наблюдателя, чей ракурс в некоторой степени был схож с моим, однако же имеющим такие отличия, чтобы вокруг него формировались другие отношения и иная реальность, совершенно неведомая для меня. Этот наблюдатель жил в мире, который был реальным только для него, как и я жил в мире, который был реальным лишь для меня одного, — до того исключительного происшествия, которое позволило мне очутиться там, где я смог смотреть на мир с его ракурса, естественно, с соответствующим прошлым и будущим.
Прошу заметить, что это все довольно просто, если немного пораскинуть мозгами, однако тогда я не смог в полной мере осознать случившегося, но довольно быстро дошел до того, что нужно относиться ко всему с точки зрения наблюдателя за здешней действительностью, что позволит мне сохранять рассудок, несмотря на все происходившее вокруг. Проблема была в том, что я находился не в том месте, получал сведения, которые мне не предназначались, как телефон, который каким-то образом оказался подключенным не к той линии.
Конечно же, на самом деле это не хорошо, скорее, плохо, но все равно гораздо лучше, чем неработающий телефон. И когда я это понял, то несколько воспрянул духом.
Я сидел там довольно долгое время, пытаясь прояснить свои мысли и решить, что же делать дальше, — до тех пор пока моя пачка сигарет «Моряк» вконец не опустела. Затем я пошел к телефону.
Сначала позвонил в «Объединенные электрофизические предприятия». Безрезультатно. Тогда я посмотрел их телефон в книге: номер был совсем другой на совершенно другой подстанции. Я позвонил по этому номеру.
— Добавочный один-три-три, пожалуйста, — сказал я девушке по ту сторону трубки, затем решил, что лучше назвать свой департамент.
— А! Вам нужен добавочный пять-девять, — сказала она.
Кто-то взял трубку. Я сказал:
— Мне нужно поговорить с мистером Колином Трэффордом.
— Извините. Такой сотрудник в нашем департаменте не работает, — ответил мне голос.
Меня перевели обратно в приемную. Последовала длительная пауза.
— К сожалению, — сказала девушка, — я не могу найти это имя в списках наших работников.
Я повесил трубку. Очевидно, что я не работал в «Объединенных электрофизических предприятиях». Я подумал пару секунд, затем набрал свой номер в Хэмпстеде. Трубку подняли в ту же секунду. «Трансцендентальные ремни и корсеты», — радостно объявил голос. Я отключился.
В голову пришла мысль поискать себя в телефонном справочнике. Конечно же я был там: «Трэффорд Колин В., Хогарт-корт, 54, Дачесс-Гарденс, СВ7. СЛОэйн 67021». Я позвонил туда. Телефон на другом конце зазвонил… и звонил еще долго.
Это несколько смутило меня, и я совершенно не представлял себе, что делать дальше. Очень странно было чувствовать себя лишенным каких-либо ориентиров, как будто я внезапно очутился в иностранном городе, не имея даже номера в гостинице, где можно было бы укрыться. Еще хуже было то, что город казался незнакомым лишь в незначитель