– Оставайтесь, если хотите, – предложила она. – Думаю, мы с мужем в такое время будем только рады гостю.
Я чувствовал, что она говорит искренне, и принял приглашение.
– Кроме того, – обратился я к Бернарду, – мы не знаем, включает ли твой новый статус право на компаньона. Если я поеду с тобой, мы, вероятно, обнаружим, что я все еще под запретом.
– Ох, уж этот чудовищный запрет, – поморщился Зиллейби. – Я должен серьезно потолковать с ними – это совершенно абсурдная паническая мера.
Мы проводили Бернарда до дверей и посмотрели, как он тронулся, помахав нам рукой.
– Что ж, этот гейм Дети выиграли, – опять заговорил Зиллейби, когда машина исчезла за поворотом. – А с ним, возможно, выиграют и весь сет… только чуть позже. – Он еле заметно пожал плечами.
Глава 21Зиллейби – Македонянин
– Дорогая, – сказал Зиллейби, глядя через обеденный стол на жену, – если ты случайно выберешься этим утром в Трайн, может, ты купишь там большую банку «Бычьих глаз»?[8]
Анжела переключила свое внимание с тостера на мужа.
– Милый, – заявила она без особой нежности в голосе, – во-первых, если ты поднатужишься и вспомнишь, что было вчера, то поймешь, что никакой возможности поехать в Трайн нет. Во-вторых, у меня нет ни малейшего желания снабжать Детей сладостями. В-третьих, если ты предполагаешь пойти в Грейндж и показывать там свои фильмы сегодня вечером, то я решительно возражаю.
– Запрет на выезд снят, – ответил Зиллейби. – Вчера вечером я разъяснил им, как это глупо и нерационально. Их заложники все равно не смогут сбежать всем скопом без того, чтобы известие об этом не дошло до них через мисс Лэмб или мисс Огл. А сколько именно будет заложников, совершенно не важно – половина или четверть жителей образуют такой же прочный щит, как и все население. Более того, я объявил им, что отменю свою лекцию по Эгейскому архипелагу, если половина из них будет отсутствовать из-за своей постовой службы, валяя дурака на дорогах и тропинках.
– И они согласились? – спросила Анжела.
– Разумеется. Они, знаешь ли, вовсе не глупы. И прекрасно разбираются в аргументации, если она разумна!
– Вот как! После всего, что мы тут перенесли…
– Но это действительно так! – запротестовал Зиллейби. – Только когда они нервничают или испуганы, они делают глупости, но разве мы в подобных ситуациях поступаем иначе? А поскольку они совсем юные, их поступки несоразмерны намерениям, но разве не все в юности поступают так же? Кроме того, они встревожены, взвинчены, а разве мы не были бы взвинчены и встревожены, если бы над нами висел кошмар того, что произошло в Гижинске?
– Гордон! – воскликнула миссис Зиллейби. – Я просто отказываюсь понимать тебя. Дети повинны в смерти шести человек. Они убили их. И все это наши знакомые, а сколько еще покалеченных, причем сильно! В любой момент то же самое может произойти и с каждым из нас. А ты их защищаешь?!
– Конечно, нет, родная. Я просто объясняю тебе, что в случае опасности они делают ошибочные шаги, защищая собственные жизни. Им это известно, и они нервничают, совершая ошибку за ошибкой, решив, что время уже наступило.
– Значит, мы должны сказать им: «Нам очень жаль, что вы по ошибке убили шестерых. Давайте забудем об этом»?
– А что предлагаешь ты? Предпочитаешь возбуждать в них чувство антагонизма? – спросил Зиллейби.
– Конечно, нет, но если закон, как ты доказываешь, не может быть к ним применен, – хотя я никак не возьму в толк, какая польза от законов, если они не берут в расчет то, что известно каждому, – но, если дела действительно обстоят таким образом, это вовсе не значит, что мы не должны ни на что обращать внимания и делать вид, будто ничего не случилось. Санкции могут быть не только правовыми, но и нравственными…
– Я бы на твоем месте был осторожнее, дорогая. Нам только что продемонстрировали, что санкции с позиции силы губительны для обеих сторон, – серьезно ответил ей Зиллейби.
Анжела поглядела на него с удивлением.
– Гордон, я тебя не понимаю, – повторила она. – Мы с тобой о многом судим совершенно одинаково. У нас одни принципы, но сейчас я тебя не узнаю. Нельзя же игнорировать то, что произошло. Это было бы все равно что простить преступление.
– Ты и я, родная, пользуемся разными мерками. Ты судишь, исходя из социальных стандартов, и обнаруживаешь преступление. Я подхожу с позиций межвидовой борьбы и нахожу не преступление, а жуткую первозданную необходимость. – Тон, которым были сказаны последние слова, совсем не походил на обычный тон Зиллейби, что заставило нас пристально вглядеться в выражение его лица – в выражение лица человека, чьи ирония и точность формулировок придавали «Трудам» гораздо большую весомость, чем мог воспринять поверхностный читатель, дилетантски схвативший лишь жонглирование словами. Впрочем, он тут же опустил забрало, сказав: – Мудрый ягненок никогда не станет дразнить льва, ягненок постарается умиротворить его, выиграть время и тем самым сохранит надежды на лучшее. Дети любят «Бычий глаз» и ждут леденцов с нетерпением.
Его глаза встретились с глазами Анжелы, и, казалось, они не могли оторваться друг от друга. Я видел, как недоумение и боль уходили из ее взора, уступая место вере и такому отчаянию, что мне стало страшно.
Зиллейби обратился ко мне:
– Боюсь, кой-какие дела требуют моего присутствия тут сегодня утром, дружище. Может быть, вы захотите проверить, снята ли блокада, и отвезете Анжелу в Трайн?
Когда мы незадолго до ленча вернулись в Кайл-Мэнор, я нашел Зиллейби в кресле на кирпичной площадке перед верандой. Он не слышал, как я подошел, и, пока я рассматривал его, меня поразила происшедшая в нем перемена. За первым завтраком он выглядел куда моложе и сильнее. Сейчас это был старый и усталый человек, можно даже сказать, просто старик, каким я его раньше и вообразить бы не смог. Было в этом дремлющем человеке с шелковистой снежно-белой шевелюрой, которой играл легкий ветерок, со взглядом, направленным на что-то лежащее далеко-далеко за горизонтом, нечто вневременное, вечное.
При скрипе моих туфель на кирпичном полу он мгновенно изменился.
Исчезла апатия, пропало куда-то отсутствующее выражение глаз, и в лице, повернувшемся ко мне, я снова узнал прежнего Зиллейби, того самого, с которым познакомился десять лет назад.
Я сел в кресло, стоявшее рядом, и поставил на пол большую банку леденцов. Он взглянул на нее.
– Отлично, – сказал он. – Дети обожают именно этот сорт. В конце концов, они всего лишь дети, просто дети безо всяких там прописных букв.
– Послушайте, – сказал я, – боюсь показаться навязчивым, но… все же разумно ли идти к ним сегодня вечером? Все равно время вспять не повернешь. Все изменилось. Теперь их и деревню разделяет вражда. Может быть, она лежит между ними и нами всеми. Они подозревают, что против них что-то готовится. Их ультиматум Бернарду вряд ли будет принят сразу, если вообще его примут. Вы говорили, что они возбуждены, значит, они и сейчас взвинчены, а следовательно, опасны.
Зиллейби покачал головой.
– Только не для меня, старина. Я начал учить Детей еще до того, как этим занялись власти, я и до сих пор их учу. Не скажу, что хорошо понимаю Детей, но полагаю все же, что знаю их лучше, чем кто-либо другой, а самое главное – они мне верят.
Он погрузился в молчание, откинувшись на спинку кресла и глядя, как тополя раскачиваются на ветру.
– Доверие… – начал он, но в эту минуту к нам подошла Анжела с графином шерри и стаканчиками на подносе, и он прервал начатую фразу, чтобы узнать, что болтают о нас в Трайне.
За ленчем он говорил меньше обычного, а затем скрылся в своем кабинете. Немного позже я увидел его идущим по дорожке. Он, как видно, отправлялся на свою обычную прогулку, но так как меня присоединиться не пригласил, я поудобнее устроился в шезлонге. К чаю Зиллейби вернулся и посоветовал мне подзакусить поплотнее, так как обеда сегодня не будет, а вместо него нам подадут поздний ужин, как это бывает в дни, когда он читает лекции Детям.
Анжела вмешалась, хоть и без всякой надежды:
– Дорогой, а ты не думаешь?.. Я хочу сказать, что они видели все твои фильмы. Я знаю, что фильм об Эгейском архипелаге ты показывал им, по меньшей мере, дважды. Может быть, лучше отложить его показ и взять напрокат другой, поновее?
– Милая, но ведь это очень хороший фильм. Его вполне можно смотреть и два раза, и больше, – объяснил с некоторой обидой в голосе Зиллейби. – А кроме того, меняется и сама лекция. Я всегда нахожу что-то новое, говоря о греческих островах.
Около половины седьмого мы начали грузить вещи Зиллейби в машину. Их было очень много. Многочисленные ящики содержали проектор, реостат, ламповый усилитель, динамик, коробки с фильмами, магнитофон для записи лекции, и все они были весьма тяжелы. К тому времени как мы все это погрузили, положив сверху стационарный микрофон, стало казаться, будто идет подготовка к долгому сафари, а не к обыкновенной лекции.
Зиллейби слонялся вокруг, пока мы работали, пересчитывая и проверяя все, начиная от банки «Бычьего глаза», и, наконец, остался доволен. Он повернулся к Анжеле.
– Я попросил Гейфорда довезти меня до Грейнджа и помочь разгрузиться, – сказал он. – Не надо ни о чем беспокоиться. – Он притянул ее к себе и поцеловал.
– Гордон, – начала она, – Гордон…
Все еще обнимая ее левой рукой, он погладил ее правой по щеке, глядя прямо в глаза. Потом с мягким упреком покачал головой.
– Но, Гордон, я теперь так боюсь Детей… А вдруг они…
– Не тревожься, родная, я знаю, что делаю, – ответил он. Потом повернулся, сел в машину, и мы поехали, а Анжела осталась на ступеньках, провожая нас печальным взглядом.
Не скажу, что я подъезжал к воротам Грейнджа с легким сердцем. Однако ничто, казалось, не оправдывало моей тревоги. Это был просто большой, довольно безобразный дом Викторианской эпохи, с пристроенными по бокам совершенно выпадавшими из стиля крыльями, похожими на заводские корпуса.