Яльмар не ответил и некоторое время смотрел, как поднимается вода. Мелкие островки – холмы, валы, земляные гребни – уже исчезли из виду. Повсюду торчали только редкие деревья и просевшие крыши затопленных хуторов. Шум водопада и гром битвы отдалялись. Пахло порохом, морской травой, горелым деревом и кровью. Под рёбрами ворочалась боль. Дышать было невыносимо трудно. Сил шевелиться не было.
– Прочти молитву, Сваммердам, – вдруг попросил он.
Сваммердам удивлённо посмотрел на него, но подобрал культю и утвердился на коленях. Средняя палуба уже совсем скрылась из виду, вода подступала к надстройкам.
– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, – строго вымолвил старик и посмотрел на Яльмара. Его смиренный голос тихо и настойчиво прозвучал в утренней тишине. Норвег кивнул, опустился на колени и теперь смотрел, как высоко вверху проплывают облака.
Pater noster, qui et in coelis,
Sanctificetur nomen Tuum,
Ad veniat regnum Tuum,
Fiat voluntas Tua,
Sicut in coelo et in terra
Panem nostrum quotidianum
Da nobis hodi
Et dimitte nobis debita nostra,
Sicut et ne nos demittimus
Debitoribus nostris;
Et ne nos inclucas in tentationem;
Sed libera nos a malo.
Amen.
Сваммердам умолк.
Яльмар, задумался на минуту, кого призвать – Одина или Христа, но так и не выбрал и промолчал. Вместо этого нащупал свой топор, прижал его к себе и долго лежал, глядя в светлеющее небо, и не закрывал глаза, пока холодная вода не накрыла его с головой.
Когда Жуга проснулся, Сусанна уже не спала, просто лежала у него за спиной и ждала. Тихо, как мышка. В комнате царил холод, камин погас, но вдвоём под одеялом было тепло и уютно. И всё равно травник проснулся внезапно, словно в голове у него зазвучала труба: он дёрнулся, обернулся, непонимающим взглядом посмотрел на девушку, потом виновато улыбнулся, встал и принялся одеваться. Сусанна ни о чём не стала спрашивать – она уже привыкла, что в последнее время Жуга всегда просыпается будто от пушечного выстрела, с гримасой боли на лице.
А «последнее время» – это было всё время, которое она его знала.
– Уходишь? – спросила она.
– Да, – бросил он через плечо. – Прости, мне нужно бежать.
Он с головой зарылся в рясу, разыскивая рукава. Из ворота показалась рыжая голова с выбритой тонзурой. Взгляды их встретились, и по губам травника снова скользнула виноватая улыбка.
Сусанна подтянула одеяло повыше и надула губки.
– Почему ты всегда убегаешь? – недовольно спросила она.
– Видишь ли, малыш, – задумчиво сказал Жуга, – люди почему-то всегда умирают внезапно. Если б я не поспешил к тебе тогда, ты тоже умерла бы.
– А другие люди для тебя тоже так важны?
– Не знаю. Да. Наверное, да.
– А женщины среди них есть?
Жуга вздохнул, шагнул к кровати, сел и тронул девушку за волосы.
– Малыш, – мягко сказал он, – давай не будем дуться. Я уже вышел из возраста, когда ругаются из-за пустяков. Есть женщины. И дети тоже есть. Не надо на меня за это обижаться. М?
– Угу, – ответила девочка, хотя и взгляд её, и тон, которым это было сказано, не сулили ничего хорошего. – Ты всегда так говоришь. Почему ты всё время уходишь от меня? Я для тебя ничего не значу?
Жуга отвернулся. Сусанна не видела его лица.
– Прости, малыш, – глухо сказал он, – но там умирают люди.
Он взял посох, распахнул дверь и шагнул через порог.
Шагов на лестнице Сусанна не услышала.
Она бессильно швырнула подушкой в закрывшуюся дверь и зарылась лицом в перину. Потом она ещё немного полежала, глядя в потолок и теребя распущенные волосы, затем со вздохом встала и тоже принялась одеваться.
Вчера Жуга вернулся вдребезги измотанный, один, без Рутгера, в каком бы тот обличии ни пребывал. С него лило. Он даже не нашёл в себе сил пойти в дом Герты и заночевал в корчме у «Пляшущего Лиса». Сусанна осталась с ним. В последнее время подобное происходило с ними всё чаще. Не сказать, что Сусанну это радовало, хотя следовало признать, что в некотором роде она своего добилась. Тётушка Агата позволяла ночевать у неё бесплатно. Вообще, насколько девочка успела заметить, хозяйка корчмы относилась к рыжему страннику с непонятной смесью уважения и сострадания, будто в этих чувствах находила выход нерастраченная материнская любовь. Со слов Жуги Сусанна знала, что детей у Агаты не было, ни своих, ни приёмных.
Будто прочтя её мысли, Агата постучалась и вошла.
– Спите? – спросила она.
– Нет.
– А где Жуга?
– Ушёл.
– Ах ты ж, господи, – расстроилась та, села на табурет и сложила руки на коленях. – А я и не видела. И не завтракал?
– Нет. Он спешил очень. Он всегда теперь куда-то спешит.
Агата покачала головой. Сусанна тем временем кончила умываться, завязала юбку и стала укладывать волосы в чепец.
– Зря ты это затеяла, девонька, – вдруг произнесла Агата.
– Что затеяла, тётушка? – обернулась Сусанна.
– С травником. Не дело это.
Сусанна с вызовом вскинула белокурую головку.
– Я его люблю! – сказала она. И густо покраснела.
Агата снова покачала головой:
– Девочка моя, ты ещё совсем дитя. Ты даже не знаешь, что это такое – любить. А я этого парня знаю десять лет. Почти одиннадцать. Видала всех его зазноб, видала его всякого, и в мире, и в злобе. Конечно, ты ему по сердцу, но, уж поверь мне, зря ты это затеваешь. У него сейчас такое помрачение: не помнит он себя. Меня не узнаёт, порою имя своё и то забывает, откликается на брата Якоба, а иногда и этого не помнит. Позовёшь его, а он смотрит на тебя как сыч и будто вспоминает. И с тобой такой же стал. Блаженный он, как есть блаженный. Но и то правда, что не мне судить вас. Не гляди так на меня: я же с тобой не спорю, впрямь ведь дело молодое, стерпится-слюбится, всяко может быть.
Тут Агата поморщилась, потёрла грудь и посмотрела на девушку снизу вверх. Во взгляде её была боль.
– Что-то худо мне, – пожаловалась она, – знобит. И сердце ноет. Не иначе мой муженёк опять какую-нибудь дурь затеял. Непоседа, ох, непоседа… Шестой десяток разменял, а всё никак не угомонится.
– Да ну что вы, право слово, тётушка! – неловко попыталась утешить её Сусанна. – Наверное, просто так заныло, к дождю.
– Наверное, – осторожно согласилась та. – Может, и к дождю. А только вот что я скажу тебе, девонька: поживёшь с любимым человеком лет с десяток – начинаешь чувствовать его как себя, какие бы дороги вас ни разделяли. Когда души срастаются, всё больно, где ни ущипни. Ты слушай, слушай, а как подрастёшь, сама поймёшь, что так оно и есть. Я вот смотрю на Жугу и думаю: а странный стал лисёнок наш, и правда. Будто чувствует кого-то или что-то, боль чужую, как вот я. Да не одну чью-то боль, а всех сразу. Потому он и срывается, потому и бежит куда-то, чтобы хоть немного притупить её, помочь, утешить. Ох, Иисусе Христе, помилуй мя за мысли крамольные, но я и вправду думаю порой, не святой ли он, наш травник. Не дёргала бы ты его. Не это ему нужно сейчас.
Сусанна растерялась.
– Он мой друг! – выпалила она, не зная, что ещё сказать в своё оправдание. – Мой лучший ДРУГ!
Агата вздохнула, скомкала передник и снова покачала головой:
– С друзьями, дочка, так не поступают.
Лейденцы напали ночью, и при этом так внезапно, что испанцы даже не сразу поверили, что это горожане, – подумали, что скрытно подошли войска Оранского. А нападавшие были измождены, худы, вооружены кто чем, но рубились так яростно, будто это был последний бой последних людей на земле. Зачем они решились, для чего – войскам де Реквесенса это было непонятно. Всё походило на какой-то акт отчаяния. Так или иначе, но испанцы быстренько опомнились и взялись за оружие.
Атака застала Золтана врасплох: он проснулся от пушечной пальбы и тотчас оказался в гуще мечущихся людей. Костры были растоптаны, повсюду мелькали бегущие тени, блестел металл, все ругались и кричали друг на друга.
– Что стряслось?!
– Зеландцы, господин Хагг! – выкрикнул в ответ Иоганн. – Не иначе решились на вылазку! Ах ты ж, господи боже, подымайтесь скорее: надо ноги уносить, пока не поздно!
– Аш-Шайтан, – выругался Золтан и огляделся. – А лошади где?
– Да разве теперь разберёшь! Унеслись!
Вновь раздался залп. Соседний костёр разметало ядром, в чёрное небо взлетели искры, головни и комья земли. А с юга, словно шум прибоя, уже накатывались вопли, звон железа, грохот выстрелов и лошадиное ржанье. Золтан не успевал сообразить, что, где и как. «Старею!» – мелькнула привычная мысль.
И вдруг он запоздало понял, что он вовсе не стареет, а уже постарел.
Они ещё пытались что-то сделать – отыскать коней, собрать пожитки, но прошла минута или две – и вал безумной мясорубки настиг их и подмял под себя. Золтан и Иоганн разом оказались в бушующей толпе, среди лязга железа, оскаленных зубов и выпученных глаз. С одной стороны сверкали фламандские мечи и раздавались вопли: «Бей! Бей! Да здравствует гёз!», с другой рассекали воздух алебарды швейцарцев. Выбора у Золтана не было, он схватил единственное оружие, которое было под рукой, – меч Людгера Мисбаха, выдернул его из ножен и ринулся в драку, на бегу вспоминая порядком забытую технику боя двуручным мечом. Думать было некогда. Даже выбирать, на чьей стороне драться, ему не пришлось – круговерть боя сама вынесла его на сторону «своих», то бишь испанцев и союзников швейцарцев. «Йах-ха! Йах-ха!» – крякали гельветы при каждом ударе. Работали они слаженно, словно дровосеки.
Но и лейденцы дрались как бешеные. Золтан позабыл про всё и орудовал мечом, как встарь, чувствуя, как болят окаменевшие от бездействия мускулы. Он бился в передних рядах, как и суждено бойцу с длинным клинком, ломая древки пик, срубая руки, подрезая ноги и бока, выбивая «яблоком» рукояти зубы и сворачивая носы, но силы были уже не те – дыхание сдавало, два или три раза он пропустил удар, а доспехов на нём не было. Кровь из раны на голове стала заливать глаза. В очередной раз замахиваясь, Золтан вдруг почувствовал, как закололо в груди – и левая рука перестала его слушаться. Снизу вверх, под горло, подступили слабость и смертельный хлад, перед глазами пошли круги. «Сердце…» – успел подумать Хагг. Он услышал ржание, но то были ещё не кони Апокалипсиса – а всего лишь валлонская кавалерия. Хагг начал падать. Кто-то подхватил его под мышки и, ругаясь, потащил в сторону. Их пинали и толкали. Меч, который Золтан так и не выпустил из рук, волочился по земле. Золтан запрокинул голову, чтобы рассмотре