ть своего нежданного спасителя, но тот уже оставил его и бросился обратно в гущу боя.
Издалека раздался будто гром, но вряд ли это были пушечные залпы – это было что-то куда более мощное, вызывавшее дрожь земли. Нечто странное творилось к северу отсюда. Можно было подумать, что взрывают стены города, но зачем тогда атака? Не станут же гёзы взрывать собственные стены! Золтан оперся на меч, попытался подняться и не смог, только руку порезал. Звёздное небо пошло каруселью. Он остался сидеть, бессильно слыша, как Иоганнес Шольц кричит где-то слева: «Господин Золтан! Господин Золтан!»
– Я… здесь… – прошептал он.
Потом были возникшая из темноты широкая конская грудь, удар и темнота.
…Недалеко от места боя, в деревушке Лейдердорпе, командующий войсками – не выспавшийся и потому злой генерал-инквизитор Фернандо Вальдес – с неудовольствием рассматривал прибывшего гонца.
– Докладывай! – потребовал он.
– Гёзы, maestro de campo! – выдохнул тот. – Они взорвали две дамбы… подошли на кораблях и обстреляли с моря, потом горожане сделали вылазку, открыли шлюзы…
– Горожане открыли шлюзы? Гёзы взорвали дамбы? – удивлённо воскликнул дон Фернандо. – Зачем им это понадобилось?
– Мы не знаем, maestro de campo. Это какое-то наваждение. Может, они хотят утопиться, чтобы не умереть от голода?
Генерал скривил губы и хмыкнул.
– Должно быть, они сошли с ума, – наконец произнёс он. – Время, похоже, ничему не учит этих глупых еретиков.
Сказавши это, он распорядился выслать два пехотных и три конных батальона на подмогу. Несмотря на сумрак ночи, даже отсюда было видно, как на юге отряды фра Филиппо да Сильвестра из последних сил держат оборону; как раз в эту минуту новый залп из пушек накрыл шатёр его оруженосца.
Точнее сказать, шатёр его бывшего оруженосца.
Впрочем, почтенный инквизитор и португалец этого не видели.
Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведёт сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов —
Навстречу ей трещат камины
И весел зимний жар пиров.
Бенедикт поднял голову от кружки с кипятком и оглядел тёмное помещение. С тех пор как его очки разбились, он стал видеть нерезко. Впрочем, как раз сейчас особой остроты зрения не требовалось. Свечей не жгли: не то что мыши – люди ностальгически вздыхали, вспоминая горький вкус свечного сала. Тлеющие угли тускло освещали своды некогда уютного подвальчика, где в мирное время подавали устриц и брюссельскую капусту, подогретое лувенское вино, двойное пиво и изумительное чесночное рагу со старой гаудой, а теперь могли предложить разве что кружку кипятку и сухарь. Впрочем, посетители были рады даже кипятку и сухарю.
В подвале царила давящая, гулкая тишина. Народу почти не было, а пятеро студентов пили молча, только Вильсон, тощий растрёпанный студент-медик из Британии, присев на краешек стола и отбросив за спину короткий плащ испанского покроя, задумчиво перебирал девять струн старой лютни и выпевал строку за строкой:
Царица грозная Чума
Теперь идёт на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой…
Что делать нам? и чем помочь?
Песня звучала. Пламя в камине колыхалось. Все сидели мрачные и подавленные.
В недавний день они стали свидетелями гибели странной девушки на колокольне, но это было далеко не всё. Прошлым утром умер бедняга Эмманюэл, а днём раньше – малыш Лукас. Умерла и девушка, дарившая обоим в тот памятный вечер сладкий яд своей любви. Их похоронили вместе, всех в одной могиле, с двумя десятками других горожан, ставшими жертвами ужасной болезни, распухших, почерневших, покрытых бубонами. В первом было что-то вечное, даже возвышенное, во втором – что-то неправильное, как в сломанном дереве, которое не успело дать плодов. Студенты сидели, сосали горячую воду с корицей, слушали песни и время от времени провозглашали мрачные тосты. Да и песни были им под стать. Уже прошли дни распоследнего веселья, и только строчки на латыни напоминали о былом безумии и расточительстве.
Как от проказницы Зимы,
Запрёмся также от Чумы!
Зажжём огни, нальём бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да ба́лы,
Восславим царствие Чумы.
«Вода – не пиво, много не выпьешь», – Бенедикт в который раз испытал на себе всю правоту этой житейской мудрости. Пора было выйти. Он встал, одёрнул камзол, отвесил всем присутствующим подобающий поклон и вышел за дверь, в стужу и ночь.
Моросило. Бенедикт покрепче нахлобучил шляпу, чтобы её не сдуло ветром, и в кромешной тьме направился к каналу – справить малую нужду. Норд-ост бесновался, ледяная вода ходила пенными валами. Прохожих не было. Расстегнув штаны, воздевши очи к небу, Бенедикт ван Боотс совершал свою нужду и против воли вслушивался в звуки песни, льющиеся через дверь, которую он забыл прикрыть. Ветер разрывал куплет, расшвыривал его по набережной, перемешивал слова в безумном вихре, но ученик художника знал его наизусть – сегодня Вильсон пел своё творение уже в четвёртый или пятый раз. Бенедикт стоял и шевелил губами в такт обрывкам мелодии:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы!
Его шатало. Перед глазами, как живое, стояло видение лица девушки-ястреба. Наконец он застегнул штаны, обернулся – и нос к носу столкнулся с каким-то человеком.
– Где она? – без предисловий, в лоб, спросил тот.
Бенедикт даже не смог ничего ответить, только испуганно ахнул, шагнул назад, взмахнул руками и непременно упал бы в канал, не ухвати его пришелец за обшлага суконного полукафтана. Только сейчас, когда их лица разделяли два-три дюйма, Бенедикт узнал беловолосого парня, который приходил с травником.
– Где она?! – повторил тот, жарко дыша Бенедикту в лицо.
Не нужно было никаких пояснений, Бенедикт сразу понял, что речь может идти только об одном человеке.
– Она… погибла, – выдавил он.
– Это я уже знаю! Как?
Бенедикт сглотнул.
– Разбилась. Упала с ратуши. Сначала в неё выстрелили, потом она упала. Я… ничего не мог сделать. Она сама туда полезла. Я ничего… не мог.
Беловолосый молчал.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
– Где она сейчас?
– На западном кладбище. Это недалеко отсюда, за церковью Святого Панкраса. Её похоронили отдельно, за оградой. Я… я могу показать.
– За оградой? То есть там, где хоронят актёров, проституток и самоубийц?
Бенедикт не посмел соврать:
– Да.
Наёмник задумался, глядя куда-то поверх Бенедикта и странно пошевеливая носом.
– Ладно, – сказал он, отпуская наконец его воротник. – Может, это даже к лучшему – не придётся взламывать ворота. Однако, чёрт бы вас всех побрал, времени у меня немного, но, может быть, хватит. Показывай!
Он толкнул школяра вперёд, и тот не посмел перечить, даже не спросил, как следовало бы, что ему за это будет (или, правильней сказать, чего не будет). Почему-то он верил, даже не верил – чувствовал, что странный тип не причинит ему вреда. Что было тому причиной, он не знал. Быть может, разговор с воскресшим травником придал ему уверенности, а может, ему просто было всё равно теперь, после того, как муза, посетившая его в обличии той девушки, навеки отошла в мир иной.
Они шли, подгоняемые ветром и дождём, а вслед им летел последний куплет:
Итак – хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твоё призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьём дыханье —
Быть может… полное Чумы![125]
– Идиоты, – вынес свой вердикт беловолосый наёмник.
Путь до кладбищенской земли не занял много времени, и вскоре они остановились у самой ограды, в тени старого монастыря, где чернели несколько свеженасыпанных, ещё не успевших осесть земляных холмиков.
– Который?
– Этот, – указал Бенедикт, внутренне уже понимая, что́ сейчас произойдёт, чему свидетелем он станет, и внутренне холодея от этого.
Беловолосый опустился на колени и осторожно тронул могильную землю, будто перед ним было что-то очень хрупкое. Наверное, целую минуту держал он ладонь на гребне. Бенедикт не смел шевелиться, не смел уйти, не смел отвести глаз. Что-то его держало, и он сам не понимал, что именно. Он только сейчас заметил, что пришелец бос и облачён только в длинную рубаху и лёгкую куртку мастерового, да и те промокли насквозь. Штанов на нём и вовсе не было. Тут белобрысый вдруг упал на четвереньки и быстро-быстро стал расшвыривать рыхлую землю. Он не попросил помочь, словно Бенедикт перестал для него существовать, вообще не произнёс ни слова. Бенедикт смотрел на его руки с чёрными ороговевшими ногтями – руки кого угодно, только не человека, – и ему вновь становилось страшно. Здесь крылась какая-то тайна, которую он не в силах был постичь. А беловолосый рыл как одержимый, загребал обеими руками, но попеременно, как собака лапами, и всё время фыркал; комья грязи и сырой земли летели у него промеж ног. Вскоре верхняя половина его тела совсем скрылась в яме. Бенедикту вспомнилось, что, когда девицу хоронили, могилу вырыли неглубоко – ни у кого не было сил копать как следует. Так оно и было: не прошло и получаса, как из земли показались клочья савана.