И сразу поняла, что зря это сделала.
Снаружи шёл дождь – мелкая морось, отягощённая бесноватым ветром. Не слышно было даже стука по крыше, только тихий шорох, словно по навесу топали два миллиона тараканьих лапок. По небу плыли облака, луна то пряталась, то появлялась, отражаясь в лужах. Перед девочкой простиралась бескрайняя чёрная равнина, на которой тут и там помаргивали редкие солдатские костры, и только далеко на севере тёмной громадой маячил мятежный город. Октавия поёжилась и полезла обратно. Нашарила среди вещей свой плащик. Стало теплей. Чепец она надевать не стала: ночь и так была темна, а капюшон скрыл голубые волосы. Напоследок она ещё задержалась и прихватила куклу, чтобы было не так страшно.
Зачем она вышла, Октавия не очень понимала. Фриц мог захотеть воды или пойти до музыкантов – он же всё-таки парень, а у мужчин свои разговоры. В конце концов, он мог просто выйти по нужде. И всё же сердцем, в глубине души Октавия не знала – чувствовала, что мальчишка что-то затевает. Куда ушёл Фриц, было неясно. Впрочем, нет – земля вокруг была несильно истоптана, на песке остались отпечатки маленьких башмаков. Скользя и оступаясь, огибая лужи, Октавия двинулась по следам, вниз по склону холма.
Капли падали в лужи и расходились кругами, дробя отражения звёзд. Лагерь испанцев был тих и уныл. Дождь успел всем надоесть до чёртиков, никто не веселился, не пел и даже не пил – все сидели кто в палатке, кто под фургонным тентом, кто под плетёными навесами и наружу носа не казали. Редкие полуночники у костров провожали девочку пустыми взглядами. Два или три раза за ней увязывались живущие при лагере собаки, Октавия вздрагивала, поправляла капюшон и ускоряла шаг, и они отставали. Октавия прошла ещё немного, спустилась к реке и задумалась. Вряд ли Фриц пошёл по траве или через кусты – тропинки расходились веером, одна вела мимо пристани прямо на холм, где темнели силуэтами фургоны и возы. За последние два дня вода в канале сильно прибыла, пристань грозило затопить, и обеспокоенные торговцы передвинули повозки ближе к вершине.
Идти было скользко, холодно и страшновато. Без фонаря и факела дорогу едва можно было разглядеть. Плащ Октавии набух и отяжелел, плетёные кисти задевали землю.
– Не бойся, не бойся, – шептала она деревянному Пьеро. – Мы найдём Фрица, никто нас не тронет. Видишь? Даже собаки нас не тронули.
В последнее время маленький Пьеро остался не у дел. Господин Карл исправно давал представления, но кнехты требовали сюжетов из своей, солдатской жизни, чтобы там было побольше пьянства, драк, грубейших шуток и походов в бордель. Плакса и меланхолик Пьеро мало подходил для этих сцен. Чтобы кукла не простаивала, итальянец сшил ей чёрный бархатный наряд и впредь велел именовать её «Криспино», но девочка уже привыкла к имени Пьеро, к тому же для Криспино роли пока не нашлось, и кукла осталась у Октавии.
Девочка шла, и ею постепенно овладевало странное ощущение, что ночь смотрит на неё сотнями маленьких глазок, трогает мокрыми пальцами и раздевает её душу, словно луковицу, снимая слой за слоем шелуху и постепенно добираясь до самой сердцевины, до нежных зелёных лепестков, уснувших в ожидании весны. Прикосновения эти пугали и настораживали, Октавия крепче прижимала куклу и представляла, как колючий страх, клубком свернувшийся чуть выше живота, собирается в невидимую жилу, тонкий ручеёк, перетекающий в кукольное сердце чёрного Пьеро, как песок в песочных часах. От этого ей казалось, что кукла боится сильнее, чем она. Это странным образом её успокоило – девочка приободрилась, выпрямила спинку, подняла голову и с новыми силами двинулась вперёд.
И тут ей показалось, что её окликнули по имени. Тихо-тихо, но окликнули. Октавия обернулась и чуть не упала, поскользнувшись в луже, но чья-то рука, возникшая из темноты, поддержала её. С колотящимся сердцем девочка подняла глаза… и изумлённо ахнула:
– Дядя Хорн!..
Тот кивнул и грустно улыбнулся. Чёрная одежда, пелерина и сапоги делали его почти невидимым в ночи, и только белое лицо и такие же волосы выглядели ещё белее, казалось, будто они светятся каким-то внутренним, нетварным светом.
– Я думала, вы не поехали с нами, что вы ушли из «Песколаза»! Что вы здесь делаете? Вы шли за мной, да?
– Я пришёл, чтобы помочь, – ответил он. – Ты ведь идёшь искать Фрица?
– Да… А вы его видели?
– Видел. Дай руку.
Пальцы дудочника были тонкими и холодными, словно отлитыми изо льда. Девочка вздрогнула, но руки не отняла. Пошла рядом.
– Мне нужно кое-что сказать тебе, Октавия, – проговорил ван Хорн, уверенно шагая вверх, к холму, на котором стояли повозки. – Что-то очень важное.
– Про что?
– Про твоего отца.
Октавия остановилась так резко, что её ладошка выскользнула из холодных пальцев.
– Вы знаете, где папа! Где он? Он здесь?
Ван Хорн снова грустно улыбнулся. Присел перед девочкой и запахнул на ней плащ.
– Послушай меня, дитя, – сказал он. – Послушай и постарайся понять. Мне будет трудно это объяснить, но ты всё равно постарайся понять.
Октавия наморщила лоб.
– Что понять? – спросила она. Внезапно детское личико исказилось пониманием: – Вы хочете сказать, что папа… забыл про меня?
– Забыл? – Теперь уже ван Хорн нахмурил брови, затем лицо его посветлело. – Пожалуй, да, – задумчиво сказал он. – Да, в некотором роде забыл. Но ты должна помнить о нём, очень сильно помнить! И очень сильно ждать. Очень хотеть, чтобы он пришёл к тебе. Вернулся. Вспомнил. Поняла?
– Поняла. А зачем?
– Так надо. Ты ведь хорошо его помнишь?
– Конечно, хорошо! Только почему вы мне всё это говорите?
– Завтра утром, – продолжал дудочник, будто не слыша вопроса, – в лагере состоится казнь. Казнят одного человека.
– Какого человека, дядя Хорн?
– Я не буду объяснять – тебе это знать ни к чему. Его зовут Лис.
– Он плохой?
– Не очень. Наверняка там будут Фриц и та девушка – помнишь? – из гостиницы на песках.
– Ялка? Да, я помню. Мы ещё разбрасывали руны…
– Держись подле них. Не отходи далеко.
– А они меня не прогонят?
– Постарайся сделать так, чтоб не прогнали. Тебе, наверно, будет страшно. Это очень страшно, когда умирают люди. Маленьким детям нельзя это видеть. Но ты потерпи. Так надо. Терпи и думай о своём отце. Закрой глаза и думай. Заткни ушки и думай. И желай, чтобы он вернулся. Сильно-сильно.
– Я всегда его жду! – пылко сказала девочка.
Ван Хорн рассмеялся, ласково щёлкнул её по носу, но даже в смехе прозвучало что-то грустное, как в лунном свете, или в опадающей листве, или в крике северных гусей, летящих осенью на юг. Пока Октавия ойкала, хваталась за нос и ловила падающего Пьеро, ван Хорн посерьёзнел.
– Ты умница, – сказал он, – и ты действительно умеешь ждать. Но надо ждать в десять, в двадцать раз сильнее, если хочешь, чтобы он вернулся!
– Откуда вернулся?
– А вот этого я тебе не скажу.
Ночь, дождь, усталость и сонливость – всё это придавало сцене оттенок нереальности. Октавия чувствовала себя так, словно оказалась в каком-то другом, не нашем мире. От этого человека исходило странное ощущение уверенности, защищённости. Октавия и в прошлые разы об этом думала, а сейчас вдруг поймала себя на том, что её сбитые ноги больше не болят, в горле перестало першить, а заложенный нос стал нормально дышать. И вообще она чувствовала себя небывало легко и свободно. Если б на месте ван Хорна был кто другой – Тойфель, господин Карл или даже Фриц, она бы всё равно немножечко боялась – самую чуточку, но боялась, а так ею владело только любопытство, хотя на самом дне его девочка различала тень какой-то неосознанной тревоги. Дудочник недоговаривал что-то, но что – Октавия не могла понять.
– Почему? – тихо повторила она. – Разве оттого, что я буду сильнее его ждать, он меня быстрей найдёт?
– Чудеса случаются, только если очень сильно в них веришь. Пойдём.
Ночью, казалось, дудочник видел лучше, чем днём. Во всяком случае, он даже ни разу не споткнулся. В молчании они прошли ещё немного, после чего ван Хорн остановился и указал на вершину холма.
– Видишь вон те повозки? – спросил он. – Фриц в одной из них. Кукуш… гхм! – он откашлялся и помянул «проклятую простуду». – Та девушка тоже там. Ты доберёшься и узнаешь. Только дальше ты пойдёшь одна.
– Одна? Почему одна? Вы, что ли, не хотите идти?
– Мне не нужно там быть, – загадочно ответил дудочник и, прежде чем Октавия успела сказать хоть слово или схватить его за руку, развернулся и зашагал вниз. Миг, другой – и он растворился в темноте. Октавия осталась одна.
Если, конечно, не считать Пьеро.
Скользя и оступаясь, пару раз чуть не упав в своих деревянных башмачках, девочка с голубыми волосами взобралась наверх по тропе и уже отсюда, вблизи, разглядела, что в одном фургончике теплится свет. Рядом дотлевал костёр, изнутри доносились голоса. Это был тот самый возок с нарисованным на борту красным соколом, куда Фридрих обычно ходил за вином и в котором приехала беременная девушка, о которой говорил ван Хорн. Всё это становилось совсем интересным. Октавия поправила капюшон, стряхнула с него воду, покашляла в кулак, медленно подобралась к самому борту и заглянула внутрь.
Непогода собрала под просмолённым пологом престранную компанию. Здесь были Фриц, разумеется, Ялка и её беловолосый парень Михелькин, а также маркитантка – сейчас она колдовала над котлом, похожая на ведьму из сказки. А дальше… Девочка не поверила глазам, ибо дальше на мешках сидел маленький монах, тот самый помощник инквизитора, а рядом с ним – аркебузир Гонсалес (Октавия узнала его сразу: трудно было не запомнить этого тщедушного испанца, говорившего по-фламандски едва ли не лучше, чем сами фламандцы). Но и это было ещё не всё. У самого задка сидел и задумчиво глядел на дождь плотный дядька с перевязанной головой. Его Октавия тоже узнала: то был герр Шольц, помощник палача, Тойфель рассказывал о нём. В бою он схлопотал дубин