ой по голове и двое суток провалялся без сознания, придя в себя, когда всё было кончено. Известие о смерти хозяина ввергло его в бесконечную задумчивую тоску. Он попробовал напиться, но от вина болела голова. В итоге он смешал себе «обед контрабандиста» – зелье из живицы, трав и табака – и теперь жевал его, время от времени сплёвывая в лужу под колёса тягучую струю коричневой слюны. От него сильно пахло мятой.
Октавия сглотнула так гулко, что сама испугалась. Впрочем, её не услышали.
Фриц заметно нервничал, взгляд его метался от беременной девушки до монаха и обратно, полный укора и подозрения, но говорить парень ничего не говорил. Чувствовалось только, что ситуация очень его напрягает. Под плетёным навесом стояли лошади в попонах и то ли спали, то ли думали о чём-то своём, лошадином. Девочку они проигнорировали.
Говорил монах.
– Его сожгут сеггодня утром, – услышала Октавия его заикающийся говор. – Я говорил с отцом Себ-бастьяном: он очень плох, но всё равно настаивает на дознании. Но к-командир стрелков решил, что это дело войскового т-трибунала. Лису д-даже не предоставили защитника, чтобы оправдаться.
– Почему? – спросил кто-то, Октавия так и не поняла кто.
– Muy diferente, las circunstancias[130], – вмешался Мануэль и пояснил на фламандском: – Дурацкая ситуация. На войне некогда разводить антимонии, а обвинение церкви – уже достаточная причина, чтобы начать дело и сразу закончить. Мы могли бы отвезти его в какую-нибудь обитель или крепость для дознания, но нас осталось трое, а padre так плох, что сделать это не представляется возможным. А выделять своих людей дон Фелипе не желает – у него и без того достаточно хлопот. Этот Лис помогал его солдатам, они ему молятся как святому, а отец Себастьян хочет суда и дознания, чтобы обвинить его в ереси. Многие недовольны, может начаться мятеж. Если же отправить его с конвоем куда подальше, как того хочет брат Себастьян, велик шанс, что он сбежит по дороге.
– И что?
Мануэль пожал плечами:
– Ничего. Дон Фелипе – старый интриган, он не хочет ссориться ни с Церковью, ни со своими солдатами, и у него нет времени ждать. Поэтому он подумал-подумал и объявил травника шпионом лейденцев. Тем паче тот признался на допросе, что за время осады неоднократно бывал в городе. Так дон Фелипе одним выстрелом убил двух зайцев: вывел рыжего brujo из-под юрисдикции Церкви и гражданского суда и отдал в руки суда полевого – это раз. И никто из солдат не станет спорить, что лазутчик виновен – это два.
– Хитро, – признал Иоганнес Шольц. – С какой стороны ни подойди – не подкопаешься. Но почему его обязательно должны сжечь? По всем законам ему светит виселица. Максимум головорезка, будь он дворянином. Почему огонь?
Мануэль опять пожал плечами:
– Он присвоил себе сан и звание целителя, исповедовал умирающих, давал последнее напутствие – а это преступление не только против Короля, но и против Христовой веры. Дон Фелипе даже тут пошёл на компромисс.
– Хитро, – повторил Иоганн, перегнулся через бортик и снова выплюнул слюну.
– Надо подстроить ему побег! – пылко сказал Фриц.
– К-как? – возразил брат Томас. – К-как подстроить? Ему не п-позволяют выходить даже по нужде, содержат в особой п-палатке посреди лагеря, под усиленной охраной. И к нему тоже не д-допускают никого.
– Лис приходит и уходит, когда хочет, – вдруг сказал Шольц, – это каждый знает. Раз он не ушёл из-под надзора, стало быть, не хочет. Если это, конечно, тот самый Лис.
– Он мог забыть. Он… теряет память, – тихим, каким-то бесцветным голосом вдруг сказала молчавшая доселе Ялка. Все вздрогнули и посмотрели на неё. – Мы должны дать ему знать.
– О чём? – спросил брат Томас.
Ялка посмотрела на него, потом на Фрица. Отвела взгляд.
– Дать знать, что мы здесь. Все трое.
– Это так важно?
– Может быть. Не знаю.
Мануэль покачал головой:
– Невозможно. Если бы ты подумала об этом раньше! А теперь его охраняют солдаты. Если подкупить стражников, можно попытаться передать ему записку.
– Он не умеет читать.
– Как не умеет? Умел же!
– Теперь не умеет.
Мануэль изумлённо покачал головой и перекрестился.
– Чудны дела твои, Господи…
– Я м-могу попросить исповедовать его.
– Это будет утром, у нас не останется времени. Да и есть полковой священник.
Тут холод и ветер сделали своё дело: у Октавии вдруг так сильно засвербело в носу, что она, не успев это осознать, чихнула. Тонко, по-девчачьи. Только всё равно её услышали.
– Матерь Божья! – вскинулась торговка и прищурилась во тьму. – Кто это там?
Октавия хотела дать дёру, уже развернулась, но тут одна рука схватила её за плащик, другая – за подол, кто-то сказал: «Эге!», и через секунду отчаянно брыкающуюся девочку уже втащили в тёплое нутро фургончика.
– Девчонка, – вымолвил Иоганнес Шольц, словно другие этого не видели.
– Да это же Октавия! – воскликнул Фриц и соскочил с корзины. – Не трогайте её – она со мной. Октавия, ты что тут делаешь? Как ты сюда попала?
– Я за тобой… я… шла, – пискнула девочка. Она всё никак не могла отдышаться, из носа у неё текло. Она оглядела собравшихся, крепче обняла куклу и опустила глаза, шмыгая носом и теребя передник.
Ялка протянула руку:
– Да ты совсем промокла. Дай свой плащик, я просушу. Ты одна?
– Я… – Октавия сглотнула. – Я, да, одна.
– На, возьми мой платок.
– Voto a Dios! – устало вымолвил Гонсалес и провёл ладонью по лицу. – Нам только её не хватало. Ты что-нибудь слышала, catita-pajarita?[131]
– Ничего.
– Не ври!
– Она не проболтается, – поручился за неё Фриц.
– Тайна, которую знают двое, уже не тайна. Ладно. Присмотри за ней до завтра. Завтра мы выправим вам подорожную, и вы, даст бог, уедете с караваном. Через пару дней здесь всё затопит. – Он стукнул кулаком по колену. – Caray, проклятые гёзы! Но мы так и не решили, что делать.
– Можно я скажу? – вдруг подняла руку Октавия. Все с удивлением посмотрели на неё, но возражать никто не стал. Октавия собралась с духом и продолжила: – Я… наврала. Я всё слышала. Только я не понимаю, зачем что-то делать? Вы же не знаете, куда идти, тогда зачем идти? Тот человек, Лис, – это какая-то страшная тайна, так или не так? Если вам надо завтра быть на казни, идите туда.
Состроилась немая сцена.
– А ведь девчонка права, – сказал Шольц. – Лопни мои глаза, права! Был бы жив герр Золтан, он бы вам сказал то же самое. Идите завтрева туда, все трое. И будь что будет.
– Их могут узнать.
– Кто? Ты же с нами… Ах, да, там же брат Себастьян. Хм. Да.
– P-padre Себастьян – это полбеды, – молвил Томас. – Он сильно страдает от болей и не будет смотреть по сторонам. Но есть ещё Родригес, К-киппер… и Хосе-Фернандес…
– Я о них позабочусь, – мрачно пообещал Мануэль и многозначительно похлопал по рукояти меча.
Брат Томас нахмурился.
– Не д-делайте этого, сын мой, – с нажимом сказал он. И хотя при такой разнице в возрасте обращение «сын» прозвучало нелепо и смешно, никто в повозке даже не подумал улыбнуться, все сидели серьёзные и задумчивые, как на похоронах епископа.
– Тогда что делать?
– П-подкупить, н-напоить… Не знаю. Уг-говорить, в конце концов.
– Зачем такие хлопоты? Ну ладно. Хотя какая разница… Caray, не вижу смысла! Но в любом случае у нас нет денег, а они понадобятся. Хотя бы чтобы вы могли попасть в первый ряд. Вам ведь нужно быть как можно ближе к костру, я верно понял?
– Не знаю, – мрачно ответствовал Фриц.
– Деньги… можно найти, – туманно сказала Октавия и многозначительно посмотрела на Фрица, но тот или не понял, или сделал вид, что он не в курсе дела. Он сидел, как нахохлившийся воробей, вложив ладони между стиснутых колен, и глядел только вниз. Октавия только сейчас разглядела у него на запястье браслет с подвесками.
Все как-то пропустили её слова мимо ушей и продолжали обсуждать своё, когда в грязи снаружи зачавкали шаги и раздался громкий голос:
– Эй, мамаша, или спишь? Есть кто-нибудь? Вина продайте, что ли…
Все в повозке замерли. Мануэль сжал пальцы на рукояти меча и вопросительно взглянул на Томаса, но тот опять покачал головою: «Сиди», и Мануэль остался недвижим.
– Ась? – маркитантка высунула голову под дождь. – Кто тут? Ночь-полночь, какое вино?
– А мне по барабану, срочно! – весело ответил тот же голос. – Нацеди кувшинчик – в горле пересохло!
– Ладно, ладно, давай свой кушин… Какого тебе?
– Всё равно какого, лишь бы забирало… Оп!
Никто не успел и глазом моргнуть, как сидящий на краю герр Шольц охнул и исчез – вывалился наружу, только ноги в воздухе мелькнули. В следующее мгновение оба полога откинулись, и повозка наполнилась людьми. В полутьме засверкали ножи. Всё было проделано так быстро, ловко и неожиданно, что заговорщики не сразу признали в нападавших семерых музыкантов.
– Оба-на! Стоять, не двигаться! – закричал дер Тойфель и поднял повыше лампу, осматривая сидящих. – Октавия! Ты цела?
– Я здесь, дядя Тойфель, здесь! Не режьте их, они не виноваты!
– Ах, вот ты где! – с облегчением воскликнул тот. – Что же ты делаешь, девочка! Ушла и не сказала – разве можно так? А… Фриц? И ты здесь?
– Люди кукольника, если не ошибаюсь, – сквозь зубы проговорил Гонсалес. Нормально открыть рот ему мешало остриё ножа, который Кастор держал у испанца возле подбородка. – Уберите оружие, мы вам не враги.
– Мы – не его люди, – ответил Рейно Моргенштерн, поигрывая между делом шаром на цепи. – Мы сами по себе. Что вы тут затеваете?
– Боюсь, это не ваше дело, господин музыкант, – криво улыбнулся Мануэль. – Но мы не сделали девочке ничего плохого, ваш юный друг Фредерико может это подтвердить. К тому же мы собирались расходиться.
– Складно звонишь… Тавия, он не врёт?
– Нет, нет! Всё так и есть!