– Твоё счастье, испанец. Ну так всё-таки в чём дело?
Все молчали, и это, похоже, заставило Рейно Моргенштерна крепко задуматься. Мартин тем временем вытащил из ящика со стружками бутылку, выдернул зубами пробку, понюхал, глотнул, одобрительно крякнул и бросил бутылку Кастору. Тот поймал и тоже сделал глоток. Нож в его руке при этом даже не дрогнул.
И тут заговорила Ялка. От её голоса все почему-то вздрогнули, а Кастор подавился и закашлялся.
– Завтра собираются казнить Лиса, – тихим голосом сказал девушка.
– Лиса? – Рейно поднял бровь. – Какого Лиса? А, того парня, который прикинулся монахом. И что? Или вы хотите вызволить его?
– Дядя Рейно, дядя Рейно, – торопливо заговорила Октавия, – не спрашивайте их, пожалуйста, тут нет ничего секретного! Просто им надо туда, и всё! Всё!
– Хорош трепаться, Рейно, – проворчал дер Тойфель. – Сам же знаешь – девочка не станет врать. Зря бучу подняли. – Он полез в карман, достал монету в полновесный гульден и протянул её хозяйке: – Держи, мамаша, это за вино и за беспокойство. Сама понимаешь… И вы, фратер, – развёл он руками, оборачиваясь к Томасу, – не держите на нас зла.
– Б-бог простит, – спокойно ответил тот. – Pax vobiscum. Но мы и правда д-должны идти.
Рейно помедлил и сделал знак убрать ножи. Все облегчённо выдохнули и задвигались. Мануэль потёр горло, на котором остался тонкий красный след, бросил взгляд на Кастора, на Рейно, надел свою широкополую шляпу и надвинул её на глаза.
– Hasta bueno, – буркнул он, вставая. – Увидимся завтра.
Не сказав больше ни слова, испанец и монах покинули фургон.
После их ухода под тентом повисла неловкая тишина. Шольц, весь мокрый и испачканный, уже залез обратно, разминал ушибленное плечо и бросал на гистрионов сердитые взгляды.
– Раз уж вы зашли, может, супчику? – предложила маркитантка.
Музыканты переглянулись.
– А супчику так супчику, – сказал за всех здоровяк Рейно и снова оглядел собравшихся. Вздохнул. – Но теперь, когда эти ушли, может, вы всё-таки скажете, чего затеяли, а? Октавия?
– Она уже сказала, – ответила за всех Ялка. – Нам нужно быть на казни, вот и всё.
– Так и что? – с детским простодушием спросил дер Тойфель, принимая из рук мамаши миску с супом. – Раз нужно, идите. Хотя я всегда не понимал, чего вас, молодух, влечёт на такое позорище. Но да бог вам судья… Феликс, ложка есть?
– Свою иметь надо.
– Моя сломалась. Так, что я говорил-то… Ах да. Хочешь, так иди! Чего страдать?
– Я не могу. – Ялка покачала головой и положила ладонь на живот: – Нас задавят в толпе.
– О… – Тойфель чуть не подавился и покраснел. – Да… Об этом я не подумал.
– Это не всё, – сказал Фриц. – Мне и брату Томасу нужно быть рядом с ней.
– Почему?
– Потому. А наставник брата Томаса, брат Себастьян, меня знает: он меня разыскивает.
– Зачем?
– Затем! – огрызнулся Фриц. – Чего ты всё время спрашиваешь? Тебе какая разница? Так надо. Ешь свой суп. Больше я ничего не скажу: всё равно ты не поймёшь.
По лицам гистрионов было видно, что они напряжённо размышляют над сказанным, но решающее слово, видимо, оставалось за Моргенштерном. А тот ничего не говорил, только покусывал губы. Суп в его миске остался нетронутым.
– Ни черта не понимаю, – наконец признался Рейно. – Коли вы туда рвётесь, на то есть причина. А при чём тут мальчик в рясе, не пойму. Или он тоже не настоящий монах?
– Нет, этот настоящий.
– Никогда не доверял этим испанским попам. Но ладно. Надеюсь, он на вашей стороне. Знаешь, девка, а пожалуй, мы поможем вам.
– Как?
– А это уже наше дело. Приходите завтра к нам, Фриц покажет дорогу. Эй, братва, кончай жрать: собираемся. Хозяйка! Мы берём бочонок и уходим. Тойфель, расплатись. Октавия! Долго ты ещё собираешься тут сидеть? Проснётся твой итальяшка, с ума сойдёт. Ты с нами?
– Фриц меня проводит.
Рейно покачал головой:
– Нет, так не годится. Кто-нибудь, останьтесь, присмотрите за ними.
– Я присмотрю, – внезапно подал голос Йост, который после кутерьмы забрался в угол и сидел там, серый и незаметный. – Я эту кашу заварил, мне и расхлёбывать.
Предводитель гистрионов некоторое время смотрел на него.
– Хорошо, – сказал он, наконец приняв решение. – Мы уходим, поэт. Полагаюсь на тебя, раз так.
И они удалились. В повозке сделалось просторно.
– Нам нужен лазутчик, – вдруг сказал Фриц.
– Что? – спросила Ялка. Остальные тоже посмотрели на него с недоумением.
– Кто-то невидимый, на кого не обратят внимания. – Фриц задумался и вздохнул. – Карел-с-крыши подошёл бы, но где ж его найти…
– Я могу! – сказала Октавия. – На меня не обратят… А что надо делать?
– Сиди уж… не обратят. Нет, нужно что-то другое! Как Жуга учил: «Стань вторым деревом, чтобы тебя не видели». Хм. – Он потёр запястье. Октавия вдруг обратила внимание, что камешки на его браслете странно поблёскивают, словно там, внутри, вспыхивают и гаснут огоньки. – Хм! – уже с новым выражением повторил Фриц. – А знаешь, Кукушка, я мог бы оживить что-нибудь! На время. Заколдовать какую-нибудь вещь. Я знаю как: мне травник объяснял, что надо «отделить» часть себя, и пусть она умеет только что-нибудь одно. Подсматривать, подслушивать… на волынке играть…
– Фриц, Фриц, постой, погоди. – Ялка протянула к нему руку. Другой рукой она всё ещё держалась за живот; ногти у неё были неровные, обгрызенные. – Ох, дай сообразить… Тебе нельзя колдовать: ты неразумно тратишь силы. Ты надорвёшься, можешь даже умереть! Помнишь, чем это кончилось в прошлый раз?
– Сравнила! – фыркнул тот. – Я же пытался спрятать сразу двоих!
– Всё равно, – упорствовала девушка. – Где мы возьмём такую вещь, чтобы она могла летать или, на худой конец, ходить? Такое невозможно. Даже та волынка только играла, а ходить не могла, у неё же ног-то нет. И не бывает вещей с ногами, разве только стол или табурет… Нет таких вещей.
– Есть! – вдруг сказала Октавия. – Вот у него есть ноги.
И протянула деревянного Пьеро.
Все онемели. Стало слышно, как капли шлёпают по лужам.
Первым нарушил молчание Шольц.
– Когда судьба оставляет свои знаки, – сказал он, – она оставляет их везде. Не иначе сам господь надоумил тебя взять с собой эту куклу, девочка. – Он повернулся к Фрицу: – Берись за дело, парень. Берись за дело, если можешь, и делай его хорошо.
Полог палатки всколыхнулся, пропуская то ли ветер, то ли небольшого зверя – собаку или что-то в этом роде. Человек, лежащий в углу на отсыревшей соломе, поднял голову, прищурился и различил во тьме маленькую фигурку.
– Господин Лис… – позвали из темноты. – Господин Лис…
– Кто… кто здесь? – спросил человек и закашлялся. Голос у него был хриплый, словно скрип несмазанных петель. Он часто сглатывал, казалось, он с трудом подбирает слова. – Кто?.. – снова повторил он и умолк, всматриваясь в тишину и вслушиваясь в темноту.
– Это я, господин Лис, – грустно ответил тонкий голосок. – Здравствуйте.
Здоровался загадочный некто, будто прощался.
– Здравствуй… – В голосе человека послышалось удивление. Он оглянулся на вход. – Тебя… прислали стражники?
– Нет. Меня прислала Кукушка.
Человек с трудом подобрал ноги под себя и сел. Руки его были связаны за спиной, умело и без всякой жалости – он едва мог ими шевелить. Судя по тому, как он оглядывал палатку, он прекрасно видел в темноте, тем паче что как раз в эту минуту луна вышла из-за туч.
А перед ним стояла кукла, человечек ростом в пол-аршина, с набелённым лицом, в чёрном балахоне и чёрной шапочке, скорее нарисованной, чем действительно надетой. И что самое удивительное – на вид кукла была вполне себе живая: двигалась, глядела, даже говорила. Это было настолько неожиданно, что узник невольно бросил взгляд наверх – посмотреть, не притаился ли на крыше кукловод, который дёргает за ниточки. Но кукловода не было, как не было и ниток. Деревянный мальчик жил, говорил и двигался сам по себе.
– Кто ты? – спросил человек, сидящий на соломе. – Кукла, да?
– А кто ты? – вместо ответа прозвучал вопрос.
– Меня… – начал человек, но осёкся и прислушался к себе. – Я Якоб, – наконец сказал он, хотя и несколько неуверенно. – Брат Якоб, да?
Кукла покачала деревянной головой.
– Ответ неверный, – сказала она. – Вас зовут Жуга, господин Лис.
– Жуга? – Человек наморщил лоб. – Уверен?
– Да, – подтвердила кукла, – ты сам себя так называл когда-то. Маленькая девочка зовёт меня Пьеро. Я знаю очень мало, но эти имена мне велено было заучить, и я заучил.
– Плохо помню, – признался человек, тряся головой. – Забываю. Дома нет, семьи нет, родины… ты говоришь, и имени нет. Кто тебя создал, тельп?
– Кукушка и Фридрих, – уточнил тот. – Мальчик Фридрих. Это он сделал меня живым.
– Мальчик-маг, – вздохнул травник. – Жаль, не видал. Для чего ему?
– Мне велено сказать, что трое собрались и будут завтра утром там, где будешь ты. Ты знаешь, что тебя сожгут?
– Знаю, – помолчав, ответил травник.
– Они велели у вас спросить: можно ли помочь?
– Год назад сказал бы – да, а сейчас пусть они просто соберутся.
Травник смотрел на Пьеро и дивился. Деревянное личико было вырезано умелой рукой и очень толково раскрашено: две краски и пара скупых мазков кистью полностью передавали характер, выражали настроение. Когда кукла говорила, губы её оставались неподвижны, и откуда звучал голос, оставалось гадать. Набелённое лицо со стеклянной бусинкой слезы повернулось к травнику, и некоторое время кукла созерцала человека.
– Они слышат разговор? – спросил Жуга.
– Нет. Фриц хочет знать, что им делать завтра. И Кукушка тоже хочет знать. Так что им передать?
– Ничего, – быстро ответил травник, так быстро, словно боялся, что может передумать. – Я помешаю советами, они знают больше, чем я: ко мне перестали приходить слова. Ты знаешь почему, кукла?