– Нет.
– И я, – со вздохом ответил травник. – Но догадываюсь.
– Я не буду спорить, господин Лис, – помолчав, сказала кукла, – я всего лишь маленький деревянный Пьеро, и мои нитки только два часа как оборвали. Но я хочу спросить у вас: как можно быть в этом уверенным?
Жуга пожал плечами.
– Плохой бы я был учитель, коль не распознал бы таланта, – сказал он. – Как пастух отличит плохого ягнёнка по виду? У него уши висят и спина горбатая. Так и я.
– А если вы были плохим учителем, господин Лис? – полюбопытствовал Пьеро.
– Что ж, – ответствовал Жуга, – тогда получу, что заслужил.
– Неужели вы не боитесь умереть?
Жуга некоторое время сидел неподвижно и созерцал темноту. Вздохнул.
– Кукла, – мягко сказал он, – что знаешь о смерти? Мне никогда не было так страшно!
– Может, всё ещё можно повернуть, – неуверенно предложил Пьеро. – Фриц наказывал спросить у вас: быть может, вам снова нужен меч?
– Что за меч? – равнодушно спросил травник и вдруг встрепенулся: – Постой, не уходи! – позвал он. – Что за меч?
Ответа не последовало. Луна спряталась в облака, а когда она вновь показалась над миром, кроме травника, в палатке никого не было.
– Мир тебе, деревянная кукла, – сказал человек. – Pax vobiscum.
Утро выдалось солнечным и ясным. Всю неделю стояли тухлые дни, шли дожди, шторм усиливался, слабел, но не думал прекращаться. И надо же было случиться, что именно в утро аутодафе установилась такая ясная и тихая погода! Облака угнало на далёкий горизонт, небо сделалось синим-синим. Как в детстве.
Вечером солдаты натащили хвороста и на двух подводах привезли дрова. Всё это сложили в громадную поленницу, видимую издалека; посередине торчал столб, вкопанный в землю. Всё было промокшее. Солдаты работали вяло, без удовольствия, ворча, что колдуна можно и просто вздёрнуть на глаголь, а дровам найти применение получше: топливо в последние месяцы было в сильном дефиците, ожидались холода. Однако рассвело, и со всех сторон к холму потянулись люди. За ночь вода поднялась, затопила овраги и ложбины, приходилось идти в обход и пробираться по каким-то жёрдочкам, наспех перекинутым через глубокие лужи. Все проваливались по колено и недобрым словом поминали морских гёзов, разломавших дамбы и запруды.
Ялка зря волновалась: проблема их присутствия на казни разрешилась просто – музыканты испросили дозволения у командиров прикатить фургон с выпивкой, получили оное, после чего осталось только уломать маркитантку, а уж это не составило труда. А что колёса вязли в грязи, так семеро крепких мужчин за час с небольшим чуть ли не руках притащили её к костру. Солдатня встретила появление повозки шумным одобрением: горло промочить всегда приятно, а внутри были заветные бочки.
И Ялка.
Было шесть или немного позже (у неё перед глазами не было часов). Во всяком случае, уже рассвело. Солдаты всё прибывали, толпа росла. Кто-то уже ворчал, недовольный тем, что дело тянется так долго, другие облюбовали подсохшие пригорки и потянулись до фургона – выпить и закусить. К прилавку лезли солдатские руки – в ссадинах, в мозолях, в цыпках, перевязаные бинтами. Монетки весело отплясывали на оловянном подносе. Девушке было страшно в окружении этих серых лиц, оскаленных зубов, блестящих глаз. Но ведь кукушке, – вдруг подумала она, – настоящей кукушке тоже страшно, когда она залетает в чужое гнездо. Ведь страшно? Да!
Во всяком случае, отступать было поздно.
Как ни странно, эта мысль её слегка приободрила. Стараясь не думать о том, что должно произойти, она засучила рукава и принялась помогать маркитантке разливать вино и нарезать копчёности. «Так-то оно лучше, – усмехнулась матушка Кураш. – Смотреть смотри, а дело делай!» Кухонная рутина, привычные движения, усталость помогли отвлечься и успокоиться. В сером платье, в чепце, который почти полностью скрывал лицо, Ялка выглядела неприметной мышкой. Михелькин, например, не решился с ними ехать, хотя на казни присутствовать был не прочь.
– Прости, – сказал он, – но я слишком заметный. Я бы и тебе не позволил там быть, но вижу, ты не остановишься. Я останусь, присмотрю за котлом.
И он был прав – останавливаться Ялка не собиралась.
Все переговаривались и хлебали из бутылок. Ялка едва докапывалась до смысла сквозь мешанину испанских, голландских, французских и немецких слов, узнавая свежие новости и сплетни. Говорили всякое. Кто-то утверждал, что травник, которого сейчас собираются сжечь, и брат Якоб – одно лицо. Другие говорили, что он только прикидывался Якобом, а настоящий Якоб ходит с белым псом, и он-де и сейчас приходит к раненым, а пса не далее как прошлой ночью видели на западных окраинах лагеря. Другие смеялись в ответ и говорили, что тамошние часовые, немецкие ландскнехты, пьют столько, что скоро будут видеть не только белых волков, но и розовых слонов, и не только по ночам, и что некоторые (только тс-с!) видели деревянную куклу, которая бегала по лагерю сама собой и не давалась в руки, и лопни моя селезёнка, если вру. Кто-то слышал взрывы ночью, а кто-то говорил, что это были вовсе даже и не взрывы, а пушкарская пальба, которую затеяли отчаявшиеся лейденские гёзы. Кто-то говорил, что за ночь вода поднялась на три фута и всё прибывает и если это будет продолжаться, то вся низина возле города скоро превратится в одно большое озеро или болото, что не лучше. Кто-то возмущался, что маркитанты по такому поводу сразу вздули цены, других напрягло, что большинство передвижных борделей скоренько собрались и, пока не залило дороги, затеяли отъезд. Всякое говорили. Всякое.
Внезапно по толпе пронёсся ропот – это в компании пяти офицеров появился Филиппо да Сильвестра, надевший по такому случаю начищенный панцирь, короткий плащ и высокий чёрный морион с плюмажем и богатой чеканкой. Отдельно и чуть позади на сидячих носилках несли раненого брата Себастьяна, его сопровождали стражники и брат Томас. Монах выглядел измождённым, даже отсюда, издалека девушку поразила его землистая бледность. Ближе к костру сгрудились музыканты. Ялка поискала среди них Фрица, но не нашла, а увидела только круглую рожу кукольника – тот вертел головой и словно высматривал в толпе кого-то и не мог найти. Девушка подняла глаза и вздрогнула, наткнувшись на сложенный костёр. «Напрасно я волновалась, что не будет видно», – подумала она. Что да, то да: палач позаботился, чтобы костёр можно было разглядеть отовсюду.
В отличие от всех, травник появился без шума. Наоборот, его сопровождала тишина, кругами расходящаяся по толпе по мере того, как его вели к костру. Ялка, как ни готовилась к этому моменту, была застигнута врасплох. Нож, которым она резала окорок, соскользнул и рассёк ей ладонь. Боли она не почувствовала. Солдаты замирали, переставали двигаться, жевать и долго смотрели травнику вослед. Там, где его провели, долго не смыкался живой коридор, будто люди боялись наступать в его следы. Никто не ругался, не зубоскалил, разве что ворчали в бороды. Многие стаскивали шляпы и береты и осеняли себя крестным знамением. Травник шёл с опущенной головой, ни на кого не глядя; на нём была только старая холщовая рубаха, короткая, как sanbenito, но не sanbenito; руки были связаны за спиной, один стражник держал конец верёвки, ещё двое поддерживали травника с боков под связанные локти; всех троих Ялка видела впервые. Башмаков на травнике не было. Иногда к нему тянулись руки – не ударить, а коснуться, словно чтобы удостовериться, что он настоящий, но стражники отталкивали их. А Жуга всякий раз поднимал взгляд, и Ялка видела, что губы его шевелятся, но не могла отсюда различить, что он говорит. И лишь когда его провели относительно близко, сумела расслышать тихое «Pax vobiscum». Травник не ругал, не проклинал своих палачей, только благословлял. В этом не было смирения надлома, как не было и гордыни, это было что-то другое, словно он просто не мог поступить иначе, а почему – Ялка не понимала. Ряды испанцев волновались. Отсюда, вниз и по склону холма, вдаль уходили головы, головы, головы: непокрытые волосы, перья на шляпах и разрезанных беретах, плюмажи на шлемах, пехотные салады кнехтов, морионы пехотинцев, каски пикинёров… Всё это напоминало бы толпу на рынке, когда б не вопиющие неподвижность и молчание. Ни весёлого коловращения, ни звуков музыки, ни споров, ни смеха. Впрочем, смешки появлялись, бегали в толпе испуганными зверьками и тотчас пропадали. Все были возбуждены, но никто не ждал забавы или развлечения.
Травника возвели на помост, где уже стоял палач с помощником – не покойный Золтан Хагг, а полковой палач с красным пером на шляпе. Откуда-то достали цепь, несколько раз обмотали травнику вокруг груди и живота, привязывая его к столбу, затем послышались глухие удары – это конечные звенья садили на гвоздь. Травник оставался неподвижен, только смотрел по сторонам. В голове у Ялки был туман. Маркитантка одёрнула девушку, чтобы та пошевеливалась, но посмотрела на помост и махнула рукой. Отвернулась, занявшись чем-то другим. И Ялка так и глядела, высунувшись наружу, перегнувшись через борт, и проворонила момент, когда её тронули за руку. Охнула, опустила глаза и увидела Фрица.
– Ты!..
– Тихо, не шуми. Дай руку, помоги нам влезть.
– Кто там ещё?
– Да девчонка! Увязалась, понимаешь…
– Я не увязалась, мне надо! – пискнула Октавия, увидела девушку и запоздало прибавила: – Ой! Здрасьте…
Ялка протянула руку, и они полезли внутрь. Солдаты, обделив вниманием повозку, все как один пялились на возвышение, где палач зачитывал приговор. До слуха девушки доносились обрывки фраз: «…означенные гёзы и еретики…», «…лазутчика мятежников…», «…самовольное присвоение…». Травник внимал молча, оставаясь неподвижным. Волосы вокруг его тонзуры взъерошились и торчали во все стороны – у него не было возможности даже поднять руку. Ялка видела, что теперь он смотрит на них и только на них, не отрывая взгляда от повозки. Издалека было не различить выражения лица. Несмотря на все усилия музыкантов, им всё равно не разрешили подкатить фургон ближе – искры могли подпалить парусиновый верх. И так пришлось распрячь и увести лошадей – те испугались бы огня. Маркитантка за спиной девушки крестилась и тихо шептала молитву.