Рыжий парень встал.
– Благодарствуйте, господин, – сказал он и поклонился, кривясь на один бок. – Ежели б не вы, они б меня забили, факт, забили бы.
– Это мой долг, – ответил Мануэль. – Почему на тебя напали?
– Это… долго объяснять.
– Как твоё имя?
– Я… Меня зовут Шнырь, – сказал тот и повторил, словно боялся, что ему с первого раза не поверят: – Меня зовут Шнырь.
Мануэль нахмурился и некоторое время молча и с неудовольствием созерцал спасённого и потирал подбородок. В нём определённо было что-то неприятное, в этом рыжем парне.
– У меня большое желание связать тебя и отвезти в город, – наконец сказал испанец. – Но ладно. Ступай своей дорогой, в чём бы ты ни провинился, и больше не попадайся. Ни им, ни мне.
Он резко развернулся и направился к повозке, придерживая меч и вышагивая, словно циркуль. Взобрался на козлы. Итальянец тронул вожжи, и тележка покатилась дальше, скрипя и переваливаясь на ухабах. Рыжий парень смотрел ей вслед, потом скривился в презрительной усмешке.
– Катитесь, катитесь, ублюдки, – процедил он сквозь зубы. – Будет время, я с вами ещё потолкую, а сейчас есть дела поважнее. – Он потрогал челюсть. – Однако здорово они меня отделали… Ладно. Тело молодое, выдержит. Хоть на что-то этот придурок сгодился.
Шнырь повернулся и зашагал на север. Лицо его как-то странно изменилось, словно он постарел сразу на несколько лет. Простоватое выражение слетело с него, словно маска. Казалось, теперь за этим взглядом прячется совершенно другой человек.
Но этого уже никто не видел.
В тот день весны будто по какому-то наитию настоятель Геймблахской обители аббат Микаэль решил пройтись вдоль монастырских стен. Погода благоприятствовала, время было ещё не позднее, и престарелый монах решил размять ноги. Солнышко пригревало, снег таял, пробудившаяся обитель полнилась трудом. Монахи прибирались, пилили дрова, чистили пруды и перекапывали грядки. Давно исчезли следы прошлогоднего пожара, монахи более не пересказывали новициям историю пленённой ведьмы и сгоревших альгвазилов. Аббат пребывал в прекрасном настроении. И в ту минуту, когда он проходил мимо ворот, снаружи кто-то постучал. Привратник, молодой парнишка Аристид, временно заменявший на этом посту заболевшего Иеремию, поспешил открыть, и настоятель помимо воли подошёл поближе – рассмотреть, кто к ним пожаловал.
А пожаловал монах (на этот счёт не возникало никаких сомнений), и он явно долго странствовал, прежде чем прийти сюда, и дорога была нелегка. Всё говорило об этом – и худое измождённое лицо, и порядком выцветшая чёрная ряса, и сбитый посох, и заросшая тонзура… Но было обстоятельство, смутившее аббата: этот брат-проповедник был болен или покалечен. Фигура его вся перекосилась, он кренился при ходьбе направо, будто у него были сломаны рёбра. Аббат нахмурил лоб, испытывая странное чувство. Он видел раньше этого монаха, явно видел, но когда и где, вспомнить не мог и потому только стоял и смотрел.
Меж тем и пришелец неотрывно смотрел на него. Шли минуты, ничего не происходило. Аристид затворил ворота и теперь хлопал ресницами, не решаясь заговаривать первым, ведь известно, что сдержанность и молчание у бернардинцев – первейшая добродетель. Наконец аббат склонил голову.
– Pax vobiscum, дражайший брат, – поздоровался он. – Какая нужда привела в нашу скромную обитель брата доминиканца?
Ответ последовал не сразу.
– Pax vobiscum, аббон, – тихо ответил монах. – Вы… меня не узнаёте?
Этот голос… при его звуках словно пелена упала со взора старого монаха.
Перед ним стоял брат Себастьян. Но боже, в каком виде! Почти ничего не осталось от прежнего, здорового, уверенного в себе, исполненного сознания собственной правоты инквизитора. У монаха будто отрезали половину тела и стёрли половину души.
– Иисусе, – прошептал настоятель, делая шаг вперёд, чтобы лучше рассмотреть испанца. – Это вы! Но что с вами случилось? И где ваши люди и ваш ученик?
Доминиканец грустно улыбнулся.
– Всё в прошлом, дражайший аббон, – сказал он и повторил: – Всё в прошлом. Я сложил с себя обязанности инквизитора. Капитул пошёл мне навстречу и, по теперешней немощи, предоставил мне право отойти от дел. Я…
– Вы больны?
– Увы. Меня ранило ядром.
– Ядро? – Аббат наморщил лоб. – Это такая штука, которой стреляют из пушки? – Он изобразил руками в воздухе шар и покачал головой: – Господь всеблаг, если позволил вам выжить после такого. Как это случилось?
– Долгий разговор. Почти всю зиму я провёл в больнице ордена в Брюсселе, а как потеплело, решил пойти сюда, чтобы встретиться с вами. К сожалению, в пути мне пришлось задержаться – сами знаете, какие сейчас настали времена.
– А ваша миссия? Вы достигли своей цели?
Брат Себастьян задумался.
– Достиг ли я своей цели… – повторил он, будто вопрос был ему непонятен. – Можно сказать, да. Достиг. Другое дело, что сейчас я не знаю, было ли это моей целью. Дражайший аббон, снизойдите к моей просьбе: я бы хотел некоторое время пожить в вашей обители.
Брат Микаэль не выразил ни удивления, ни тревоги, только чуть отступил с дороги и наклонил голову, жестом приглашая войти.
– Монастырь с радостью примет вас. Можете поселиться в лечебнице или, если хотите, киновия выделит вам тёплую келью.
– Если только это не затруднит братию. Брат Микаэль…
Аббат остановился. Оглянулся.
– Что? – спросил он.
Брат Себастьян приблизился. Посох его негромко стучал по оттаявшей земле.
– Брат Микаэль… я бы хотел вам исповедаться.
– Исповедаться? В чём? Вы согрешили?
– Может, да, а может, нет, – уклончиво сказал испанец. – Теперь это решать не мне. Я прикоснулся к загадке, но это было только начало. Я стал разгадывать её и обнаружил тайну. Но когда я раскрыл и её, то прикоснулся к таинству. Но что это за таинство, откуда оно взялось, где его истоки, мне неведомо. Теперь я не знаю, как мне быть. Не знаю, что и кем было явлено мне. Не знаю, как мне снять с души сей грех… а может, благодать.
Аббат на мгновение задержал свой взгляд на скрюченной фигуре брата Себастьяна, и на лице его отразилось понимание.
– Он вылечил вас, – утвердительно сказал он.
– В какой-то мере да, – медленно ответил Себастьян, будто подыскивал слова. – Но этот случай… однозначно не истолковать. Его смерть исцелила меня, или что-то другое, но это было связано с ним. У меня было видение, и я… – Он шумно выдохнул и покачал головой: – Я не знаю. Не знаю.
Брат Микаэль долго молчал. Долго-долго.
– Странно, – сказал он наконец. – Я всеми силами пытался объяснить, внушить вам мысль оставить эту погоню – безрезультатно. А теперь вы сами… Что ж. Божьи мельницы мелют медленно. Жизнь всё расставляет по местам, и я в который раз убеждаюсь, что бессмысленно пытаться изменить что-то раньше времени. Идёмте, брат Себастьян. Идёмте. Времена нынче суетные, а нам действительно есть о чём поговорить.
– Яд и пламя! Волнуюсь, как в первый раз.
Жуга стоял в прихожей перед большим овальным венецианским зеркалом и оправлял отороченную мехом чёрную мантию – подворачивал воротник, манжеты, сдвигал берет то на лоб, то на затылок и вертелся, разглядывая себя со всех сторон, как девушка перед свиданием. Ялка против воли улыбнулась, наблюдая из кухни эту картину.
– Но ведь это и есть первый раз, – утешила она его.
– Да я не о том! – досадливо отмахнулся травник. – Ведь ничего же особенного – какая разница, в конце концов, один человек или десять. А всё равно дёргаюсь.
– Всё будет хорошо.
Было семь часов утра. День выдался на славу. Стёкла в окнах уже оттаяли, и хотя в раскрытую форточку тянуло холодом, солнечные лучи пронизывали комнату насквозь. На улице звенели птичьи голоса. С кухни тянуло запахами кофе и корицы, из комнаты напротив – молока и мокрых пелёнок. Внезапно из этой же комнаты раздался звонкий плач ребёнка.
– Ну вот, – огорчился травник, – Тория проснулась, опять плачет. Да что ж это такое… Только уложили!
– Ничего страшного. Иди. Я её успокою.
– Уж постарайся. Иди скорее к ней. Только не смей поить её какой-нибудь гадостью.
Ялка фыркнула.
– Ох, Жуга, ты неисправим! Уж я как-нибудь сама разберусь, что делать с малышкой. Моя подруга Жозефина ван дер Хуфен говорит…
– Эта твоя Жозефина ван дер Хуфен недавно трещала на улице с какой-то дамочкой, как она даёт ребёнку тряпку с маковой настойкой, чтобы он спал и не плакал. Я проходил мимо, они умолкли, думали, я не услышу. Ещё один такой «совет», и я не пущу её на порог.
– Жуга, перестань! Ты же знаешь, я никогда так не сделаю.
Ялка вознамерилась пойти в комнату, но тут ребёнок умолк, начал что-то лепетать, как всегда, во все века лепечут дети в колыбели, и она осталась. Жуга надвинул берет на брови, опять посмотрелся в зеркало, недовольно поморщился, но дальше экспериментировать не стал, подобрал скатанные в трубку листы бумаги и повернулся к Ялке.
– Ну, – он вздохнул, – пожелай мне удачи.
Ялка шагнула вперёд и обняла его. Закрыла глаза, зарылась носом в пушистый мех ворота, ощутила запах новенького, необмятого сукна, уже успевшего тем не менее впитать горьковатые ароматы трав, розмарина и кёльнской воды, и с неохотой расцепила руки.
– Удачи тебе, – сказала она.
Жуга улыбнулся.
– Ну вот, наконец-то, а то слова доброго от тебя не дождёшься. Но всё равно, почую, что малышка пахнет опием, – отшлёпаю обеих, и тебя, и твою Жозефину.
– Ну уж нет! Ещё не хватало, чтобы ты шлёпал всяких Жозефин! Меня тебе мало?
Они рассмеялись, обнялись ещё, после чего травник вышел и закрыл дверь.
Ялка расправила передник, на всякий случай заглянула на кухню и торопливо вернулась в детскую. Белокурая девочка сидела в кроватке и тянула в рот берестяную погремушку, но, завидев маму, заулыбалась и потянулась к ней. «Уже сидит! – с тревогой и одновременно с умилением подумала Ялка. – Ох и бедовая будет девчонка…»