– Нет… То есть да, иногда колотили, если я разбивала тарелку или пережаривала мясо, но не сильно. Но я не хочу просидеть там всю жизнь! От их постоялого двора всё равно очень мало денег, этой осенью они собирались отдать меня в пансион при монастыре. А я не хочу в монастырь, не хочу, не хочу!..
Она топнула ножкой.
– Мало ли, что ты не хочешь! А чего ты хочешь?
– Я хочу быть как мой папа.
– Вот как? – Карл-баас поправил очки и с новым выражением воззрился на девчонку. – Гм! Интересно. А кто у нас э-э… папа?
– Мой отец моряк, вот! – объявила девочка. – Мой дедушка рассказывал, что папка плавал на огромных кораблях – у него их было три или даже десять! Он приплывал два раза в год и привозил моей маме деньги и подарки и всякие красивые штуки, а потом однажды уплыл далеко-далеко, в далёкую страну, уплыл и не вернулся. А мама осталась одна, а потом умерла от горячки. Я не хочу жить, как она, я сама хочу плавать! Я уже знаю, как устроен корабль, я знаю, как находить путь по звёздам, я знаю много-много всего! Я хочу быть как он.
Карл-баас ошеломлённо покачал головой, опять поправил очки и задумчиво уставился на догорающий костёр.
– Клянусь Пресвятой Девой, – наконец проговорил он, – если бы мне в Милане год назад кто-нибудь сказал, что где-то во Фландрии ко мне в сундук возьмёт и заберётся восьмилетняя девочка, которая захотела убежать из дома и стать моряком, я бы умер со смеху или прибил этого остряка на месте за такие шутки. Но скажи мне, дитя, объясни, почему из всех проезжих путников ты выбрала именно меня?
Октавия, кажется, впервые за этот вечер опустила глаза и заметно смутилась.
– А вы не будете смеяться, если я скажу?
– Обещаю, что не буду, – торжественно пообещал бородач и поднял руку. – Клянусь.
– Ну, – произнесла она, неловко комкая передник. – Ну… у вас же столько кукол…
И покраснела.
Ранним утром, до восхода солнца, в приоткрытые ворота бернардинского монастыря в Геймблахе въехала тележка, запряжённая ослом. На передке сидел и правил толстый малый в сером платье и дорожных сапогах, а на задке, среди мешков и сундуков, понурив голову, сидел монах из местной братии. Вслед за повозкой, в поводу ведя осёдланную лошадь, шёл высокий, сумрачного вида сухощавый человек с поджатыми губами. Одежды его были черны, дорожный плащ запачкан грязью. Поверх седла и сумок приторочен был тяжёлый длинный меч с тупым концом и зачехлённой крестовидной рукоятью. Двор полнился туманом, словно чаша – грязным молоком, повсюду было холодно и сыро, под ногами чавкало, от дыханья в воздухе сгущался пар. Приехавших, как видно, ждали: два монаха вышли их встречать. Ещё один, по виду человек военный – желчный пучеглазый тип с неровно выбритым лицом, стоял и молча наблюдал за их прибытием, скрестивши руки на груди. На нём был жёлтый стёганый, немецкого кроя полукафтан с нашивками на рукаве, штаны, набитые как дыни, и малиновый берет на восемь клиньев, который он надвинул на глаза. Всё было «Zerhauen und zerschnitten nach adeligen Sitten»[29], как это называли ландскнехты.
Животных распрягли и увели. Прибывший передал встречающим поводья, отбросил за спину капюшон, стащил берет с красным пером и оглядел обширный двор, толстые стены, башенки и массивные створки ворот, которые как раз в этот момент привратники закладывали тяжёлым брусом. Голова его оказалась наголо выбритой, на левой руке не хватало мизинца.
– Pax vobisсum[30], – раздался голос у него за спиной. – Вы господин Людгер? Людгер Мисбах из Гарлебека, городской палач?
Бритоголовый обернулся и обнаружил ещё одного монаха, терпеливо дожидавшегося ответа.
– Ja, – скрипучим голосом проговорил он, – это моё имя.
– Мне поручили вас встретить. Как вы доехали?
– Вполне хорошо. Благодарю вас, – холодно ответил тот.
Речь прибывшего монах понимал прекрасно. Монастыри собирали в своих стенах самую разношёрстную братию со всех концов Европы. Многие монахи были красноречивы на фламандском, французском и латинском языках, и если иногда случалось, что какой-нибудь монах modice litteratus[31] не знает латыни, можно было надеяться, что он поймёт, если заговорить с ним по-французски.
– Padre guardian[32] встретится с вами после утренней трапезы, – сказал монах. – Комнаты для вас и вашего помощника приготовлены в странноприимном доме, если вы не возражаете. Там не слишком удобно, но вполне терпимо и тепло. Вы, наверное, устали в пути. Я попрошу нагреть воду в купальнях. Вам потребна какая-либо помощь?
– Nein, – покачал головою пришелец. – Благодарю. С помощником управимся. Где нам расположиться?
– Я покажу. Следуйте за мной. – Монах склонил голову. – Я здешний келарь, моё имя Гельмут. Если вам что-нибудь понадобится, разыщите меня или моего помощника, его зовут Арманд. Обычно я бываю в кладовых или в амбаре, а помощник – ну, он где-то там же. Спросите у кого-нибудь из братии или конверсов, они покажут.
Палач кивнул, сделал знак своему спутнику и зашагал за монахом. Стражник у порога пропустил их, проводил взглядом в спину, плюнул, переменил наклон с одной диагонали на другую и по новой привалился к косяку в проплешинах зелёной краски. Через минуту у него за спиной скрипнула дверца караульной комнаты. Зевая и почёсываясь, наружу вышел Санчес – босиком, зато в штанах с галуном и в жёлтой кожаной куртке, наброшенной поверх рубахи. В руке его был кисет.
– Что за шум, señor Киппер? – дружелюбно поинтересовался он, неторопливо набивая утреннюю трубочку. – Экзекуторы прикатили?
– Ага. Они, – буркнул тот, не поднимая взгляда. – Только не прикатили – притопали.
– А! И то дело. – Санчес оживился и зевнул. Просунул руки в рукава, поёжился. – Может, хоть сдвинется чего, в город переберёмся. Скучно здесь. Ни в карты поиграть, ни баб пощупать. Да и приодеться б не мешало, а то жалованье копится и копится, а штаны совсем протёрлись на заду. Ей-ей, я скоро буду задницей светить, как жук-светляк.
– Подрясник у монахов попроси.
– Хе-хе, шутить изволите, señor amferes, я понимаю! – добродушно захихикал Санчес (в отличие от Киппера он выспался и пребывал в наилучшем расположении духа; ссориться ему не хотелось). – Кстати, ведь и вам от их приезда будет польза.
Десятник обернулся, с подозрением нахмурил брови:
– Что? Польза? Что ещё за польза?
– Как что за польза? Будет вам теперь с кем на родном языке словечком переброситься.
– На каком родном языке?
– Да на немецком. Этот ведь палач, я слышал, тоже немец.
В ответ на это Мартин Киппер разразился длинной тирадой, в которой через слово или два чередовались scheiße, dreck и donnerwetter[33].
– Он не есть немец, – наконец сказал он. – Учился говорить, как немец, и только.
– О чём вы? Кто же он, по-вашему, если не немец?
– Какая разница? Мадьяр, арнаут или московит. Такой же, как его помощник.
– Вот как? Надо же… А я бы не заметил. – Санчес снова потянулся и зевнул. – Ну и ладно. Нам-то что? Лишь бы он своё дело знал.
– Ja, ja, – задумчиво проговорил десятник. – So… Лишь бы дело знал.
Аббат Микаэль отвернулся от окна, через которое он наблюдал за въездом в монастырь заплечных дел мастера, и поднял взгляд на брата Себастьяна.
Доминиканец ждал.
– Итак, ваш подручный прибыл.
– Alea jacta est[34], – пожал плечами инквизитор. – Негоже останавливаться на полдороге. Ваши сомнения могут повредить и ей, и вам.
– Вы уверены, что мне необходимо присутствовать?
Брат Себастьян выпростал руку из рукава рясы и провёл ладонью по толстой книге, лежащей на столе.
– Вы не хуже меня знакомы с правилами и законами, досточтимый брат Микаэль. Tres facitunt capitulum[35], а настоятель обители, в которой происходит рассмотрение дела, обязательно должен входить в тройку.
Аббат помолчал.
– Сколько лет вы состоите инквизитором, брат Себастьян?
– Восемь, аббон. Всего лишь восемь.
– Целых восемь лет, – задумчиво проговорил тот. – Францисканцы не дозволяют своим монахам служить инквизиторами больше пяти.
– Я доминиканец.
– Да, я знаю. А что насчёт Periti et Viri Boni?[36] Сколько человек вам потребуется?
– Надеюсь, хватит двадцати. Я сам позабочусь об этом. Но буду благодарен, если вы мне ещё кого-нибудь порекомендуете.
– Что ж, если так, то можете начинать. Я не возражаю. Мне поговорить с экзекутором?
Брат Себастьян склонил голову.
– Я сам с ним поговорю.
Никак
И не сви́та та петля, чтобы меня удержать.
И серебряная ложка в пулю не отлита́.
От крови моей ржавеет сталь любого ножа.
Ни одна меня во гробе не удержит плита.
И когда истает плоть моя теплом в декабре,
В чьё спелёнутое тело дух мой в марте войдёт?
И по смеху отыщи меня в соседнем дворе —
И к тебе с моей усмешкой кто-нибудь подойдёт.
«Когда ученики готовы, появляется учитель. Не наоборот.
Талант есть талант, и ничего тут не поделать – он всегда бежит впереди осознанных желаний. Если его постоянно душить и ограничивать, он зачахнет. Если предоставить ему безграничную свободу, его погубят вседозволенность и лень. Необходимо среднее, как дереву: тому нужна каменистая почва, чтобы не изнежиться, и в то же время палый перегной, что