– …Не трогай яблоки! Куда ты лезешь? Положи на место. Ещё разок увижу, руки тебе оторву. Или нет, лучше пожалуюсь настоятелю, он на тебя наложит епитимью. Постоишь денёк на холоде в часовне на коленях, может, поумнеешь. Чего смотришь? Закрой рот и не стой столбом, а возьми кувшины и нацеди вина к трапезе… Что ты делаешь – там белое! Сколько можно повторять: белое к рыбе, а к другой еде и к фруктам – красное. Запоминай, дуралей, пока я жив и пока ты не пропил мозги, как этот пьяница Арманд… В подвале три десятка бочек, из них только три раскупоренные, так ты и среди них путаешься! Чего таращишься, олух? Возьми ещё кувшин, вон тот, поменьше, и нацеди вина отсюда – это для аббона и его гостей. И ещё один солдатам и господину палачу. И крантик прикрути у крайней бочки: капает.
Седой, растрёпанный, носатый и очень сердитый, брат Гельмут наставлял послушника, которого ему прислали в помощь. С наступлением весны работ в монастыре прибавилось, учёт припасов сделался проблемой – что-то надо было поскорее съесть, другое перебрать до будущего урожая, а иное вовсе выбросить, поелику не пережило зиму и протухло. Монахи простужались, у кого-то стали кровоточить челюсти, пришлось разбить две бочки – с квашеной капустой и мочёными яблоками. К тому же теперь в монастыре стоял отряд испанцев, а с ними ведьма и палач. Брат Арманд, на коего, помимо прочего, свалились кормёжка и присмотр, уже не справлялся. Келарь испросил у аббата помощи и получил на свою голову недавно взятого на воспитание в монастырь конверса Аристида – долговязого тупого глуховатого подростка с вечно заложенным носом и отвратительной привычкой вычёсывать из волос засохшие струпья. Всё равно в другом месте пользы от него было как от козла молока, да и здесь, сказать по правде, парень мало помогал, чаще пытался что-нибудь стянуть.
В подвале было холодно и сыро, на стенах, бочках и корзинах лежали пыль и плесень, пахло прокисшим вином, рассолом и крысами. Единственная лампа с маслом еле разгоняла тьму.
– Капает и капает, – посетовал брат Гельмут. – Как ни зайду, всё время капает, будто безобразит кто. – Он с подозреньем посмотрел на Аристида. – Эй! Ты, часом, не отхлёбывал вина? – Парень помотал головой. – А ну, дыхни. Да не туда дыхни, сюда дыхни… Фу-у… Хм, в самом деле не отхлёбывал. Странно.
Самолично убедившись, что «крантик» завёрнут как положено, келарь отослал юнца перебирать морковь, а сам долго обстукивал бочку с разных сторон в попытке выяснить, сколько в ней осталось содержимого. Бочка была большая – в полтора человеческих роста, и толком ему узнать ничего не удалось, что тоже настроенья не прибавило.
– Напридумывали ерунды, крантов этих дурацких, – ворчал он. – Не поймёшь теперь, сколь там вина в нутре осталось: много? мало? То ли дело в старые времена: откроешь крышку, посветишь свечкой – сразу видно! А что скисало иногда, так тоже хорошо: скисало, да не пропадало. Опять и уксус лишний закупать не приходилось – своего хватало. Это пусть миряне у себя в пивных крантики крутят, им понемногу лить надо, в разные кружки, а нам это дело ни к чему… Эй, ты чем там хрустишь?
– Я… ничем… – Аристид упрятал руки за спину.
– Ничем? А что ты прячешь? А ну, покажь ладони, вошь постельная! Покажь, покажь. И рукава покажь! Так и знал. Морковь жрёшь. Прямо с землёй. Поганец. Ну-ка, дай сюда.
– Дык я сгнившую… – заныл послушник. – Я не нарочно, брат Гельмут. Полдня не жрамши, брюхо подвело. Я… я не буду больше.
Он протянул келарю огрызок. Рука подрагивала. Пальцы у него были мосластые, длинные, в цыпках, с грязными обгрызенными ногтями. Кожа на них загорела до смуглой черноты. Послушникам в любой обители приходилось нелегко, но в аббатстве бернардинцев, где постоянно шла работа по расчистке лесов и обустройству пастбищ, их заваливали работой. Порой корчевщикам даже ночевать приходилось в поле или в лесу у костра. Младший персонал монастыря, конверсы, составляли взятые на воспитание сироты, Аристид был из них. Келарь вдруг подумал о доминиканце Томасе – другом послушнике, приехавшем в аббатство с инквизитором. Его ряса тоже была не нова, но сшита из добротной крашеной материи, его вечно запачканные чернилами ладони были мягкими, как у девушки или ребёнка, а в глазах светились ум и любопытство, а не забитость и усталость. В глубине души брат Гельмут ощутил неудовольствие, можно сказать, беспричинную злость. Немного удивлённый этим, он долго вертел в руках грязный морковный пенёк, в основном чтобы скрыть смущение, затем вздохнул и протянул его обратно.
– И впрямь гнилая. Брось её. Нет, ладно, догрызай.
– А… можно ещё одну?
– Ещё одну? – Он поднял бровь. – Ну ты нагле-ец… Ладно. Возьми вот эту, маленькую. Эх, молодость, молодость… грехи наши тяжкие…
Бурча себе под нос, брат Гельмут оставил бочку в покое и перебрался к полкам, где хранились сыры и копчёности. Близоруко поднял лампу повыше, повертел головой и опять остался недоволен осмотром: всюду валялся крысиный помёт, а сырные круги были основательно погрызены.
– Однако же как крысы распоясались. – Он покачал головой. – Негодные твари! Или это весна на них так действует? Что-то раньше за ними такого не водилось, не припомню я такого: земли здесь болотистые, крысы их не любят, а тут как нагнало откуда. Не было б чумы…
Дохнуло ветерком, подвальная дверь негромко хлопнула, и келарь обернулся:
– Кто там?
– А? – Из темноты в круг света, словно привиденье, просочился брат Арманд. – Это я. Я это. Звали?
– А, весьма кстати. – Келарь посветил на полки. – Видишь, какие дела? Наведи здесь порядок, вот тебе помощник, подметите и переложите сыр повыше. И не вздумайте кусить хотя б один: мои глаза уже не те, но я ещё смогу отличить людские зубы от крысиных!
– Не извольте беспокоиться.
– Как раз-таки изволю. Всё, я ухожу. Вот тебе, Арманд, ключи и лампа. Я потом приду, проверю.
Для верности ещё разок пересчитав сырные круги, брат Гельмут развернулся в узком пространстве между полками, мешками и корзинами и вышел вон. Помощник келаря и послушник остались одни.
Выждав с полминуты, Арманд вразвалочку прошёл до бочек с яблоками, выбрал пару штук побольше и потвёрже, от одного откусил сам, другое бросил послушнику. Тот поймал и недоверчиво уставился на яблоко в руке, словно не зная, что с ним делать.
– Чего скосорылился? – подначил Арманд. – Или не по скусу? Жри давай, не морщись.
– Так не велено же…
– А ты не говори, что брал, никто и не заметит. Догрызай. И давай работать.
Примерно час, пыхтя и отдуваясь, оба перекладывали сыр и ветчину с одних полок на другие и укрывали их мешковиной, потом решили сделать передышку и уселись на мешках с луком, составленных в углу.
– Раз уж аббат послал тебя сюда, благодари бога и учись, – наставлял молодого монаха брат Арманд. – Не будь дураком, лови момент, смотри, запоминай. Келарь – должность хлебная. Ужо как загнётся старый Гельмут, я ему на смену заступлю, так, может, эта, и о тебе не забуду. А? Смекаешь? – Тут он вдруг согнулся и зашарил под мешками. – Где-то у меня… куда же я… А, вот она!
Послушник вытаращил глаза: в руках у брата Арманда была жестяная кружка, помятая и грязная, но вполне пригодная для дела.
– Во! Идём-ка.
Гуськом два прохиндея прошли вдоль ряда бочек и остановились возле крайней. Брат Арманд подмигнул приятелю, отвернул кран, нацедил вина, сделал добрый глоток и протянул кружку послушнику:
– На, хлебни разочек.
– Так пахнуть же будет!
– Ничего, лучком закусим – отобьёт. Да и всё равно скоро трапеза, никто не различит. Пей, дурачина, время идёт.
Аристид наконец решился и, как пловец в холодную воду, погрузился носом в кружку. Арманд понимающе ухмыльнулся.
– Что, хороша водичка? То-то же, хе-хе…
Послушника медленно, но верно развозило.
– А вы… ик!.. Вы всегда тут пьёте? – с пьяной непосредственностью спросил он. – А то мне брат Гельмут жаловался, что вы кран… ик!.. Что кто-то краник плохо закрывает…
– Кэ-раник? – рассеянно переспросил Арманд, водя взглядом по стенам и догрызая яблоко. – Эта… какой краник? Не, парень, это не я. Это он, должно быть, сам открывается – от сырости или ещё чего-нибудь. А может, Гельмут сам чего недоглядел или нарочно врёт, тебя пужает… Эх ты: подавился! Дай по спине похлопаю… Ага. И не пужайся. Это нынче он из себя святошу строит и орёт на всех, не иначе грехи замаливает, а в молодости был о-го-го какой пройдоха – даже в наёмниках служил, лет десять протазаном отмахал, да и потом, в монастыре пожрать был не дурак, и табачком баловался, и пил, как кларикон, прости господи. Ты это… кружку-то отдай. – Он забрал у парня вожделенную посудину и заглянул внутрь: – Эх ты, всё выжрал! Однако, силён ты, братец. Ладно, давай я ещё нацежу.
После второй кружки каменные своды подвала стали казаться послушнику намного уютнее, нежели раньше, а после третьей даже плесень на стенах и бочках приобрела приятные формы и оттенки. Через подвальное окошечко снаружи доносились приглушённые голоса и бодрое «жик-жик» двуручной пилы. Брат Арманд, как глухарь на току, заливался, сбиваясь с французского на вульгарную латынь, а с латыни – на фламандский. Подобно брату Гельмуту, он сетовал на крыс, нахваливал вино и поучал приятеля, как половчее отрезать куски от сыра и после разворачивать головы надрезами к стенке, чтобы не было заметно. Учение было полезное, что и говорить, только юноша его почти не слушал и думал о своём, в основном о бараньих ушах с репой, которые должны были подать к обеду. Взгляд его сделался нечётким. Смаргивая сон с ресниц, послушник Аристид, как сытый кот, баюкал мрак над злополучной крайней бочкой, и постепенно ему стало казаться, что темнота в этом углу будто идёт пятнами и обретает очертания; а ещё через мгновенье он явственно увидел, что на бочке восседает маленький и очень толстый человечек в клетчатых штанах, нелепой шляпе и с огромной кружкой в руках, плюс ко всему совершенно босой. Под изумлённым взглядом Аристида человечек отхлебнул из кружки, вытер губы рукавом и в свою очередь уставился на послушника.