«Лёд, – штормовым предупреждением гудели в голове у мальчика слова единорога. – Твоя болезнь на время замерла. Замёрзла. Прекратилась. Но не вздумай колдовать: тогда она оттает. А ты отныне один, и следующий наговор может стать для тебя последним».
На короткое мгновение Фрицу сделалось по-настоящему страшно, он даже вспотел. Он совсем забыл об этом предостережении и теперь на собственной шкуре убедился, что это не было пустой угрозой. Опасность была. Опасность никуда не делась. Опасность затаилась до поры до времени, свернулась, как змея, и, может быть, – подумал Фриц, – ему невероятно повезло, что он затеял только зажигать свечу, а не что-то большее. В противном случае за жизнь его никто не дал бы ломаного патара.
– Может, ты всё-таки выбросишь руну? – робко подала голос Октавия. – Всё равно мы уже запалили свечу.
– Хорошо, – сдался он. – Но только одну. Всё равно я помногу не умею.
– Я тебя научу.
– Потом. Не сейчас.
Он огляделся в поисках мешочка и обнаружил его на столе, возле свечки. Как он туда попал, оставалось гадать, должно быть, Фриц со страху не заметил, как прихватил его с собой. Пропустив мимо ушей девчоночье «мы», он встал, на негнущихся ногах прошёл до стола, взял кошель и распустил завязки. Перебрал холодные костяшки пальцами. На сердце сделалось тревожно.
«Это просто, – снова зазвучали в голове слова единорога. – Задаёшься вопросом, потом вытягиваешь руну из мешочка и смотришь, что тебе выпало».
«Задаёшься вопросом»… А о чём сейчас спрашивать? Что надо узнать и о ком? «Хочу узнать, что с нами будет», – пожелала девочка. А «с нами» – это с кем? С ним и Октавией? С ними двоими и господином Карлом? С мамой? С мамой и сестрёнкой? С ними всеми и ещё с Йостом?
Он стоял и размышлял, перебирая скользкие руны, как вдруг почувствовал, что одна словно сама собою зацепилась на кончиках пальцев и застряла там. Осторожно, стараясь не дышать, Фриц вытащил её и посмотрел на ладонь.
Два треугольника на костяной пластинке соприкасались уголками:
– Ой, ну что там, что там? – спрашивала Октавия, вытягивая шею, как гусёнок, и подпрыгивая на кровати от нетерпения. Она даже про куклу забыла.
Фриц показал ей.
– «Дагаз»! – определила девочка. – Это «Дагаз»! Руна дня.
– Ты хочешь сказать, что завтра будет новый день? – усмехнулся Фридрих. – Так это я и сам знаю. Может, что получше скажешь?
– М-м… я не знаю, – подумав, сдалась та. Фриц ощутил прилив довольства – не так уж, видимо, она и разбиралась в этой рунной магии. – Дагаз означает весь день, от вечера до вечера, – подумав, уточнила Октавия. – В нашей жизни что-то очень сильно поменялось. Очень-очень. Мне кажется, это добрый знак, если она нам выпала. Это значит, что нам повезёт.
– Повезёт? – покачал головой Фриц, пряча костяной прямоугольничек обратно. – Повезёт… Хорошо, если б повезло. Интересно, надолго ль?
Они загасили свечу и снова улеглись. Октавия прижалась к Фрицу со спины и доверчиво приобняла его за шею, совсем как делала когда-то его сестра.
– Фриц?.. – сонным голосом позвала она.
– Что?
– А у тебя когда-нибудь был дом?
Фриц против воли напрягся. Проклятая девчонка словно бы читала его мысли.
– Был, – глухо сказал он в подушку. – Даже не один.
– И мама была?
– И мама была. И сестрёнка вроде тебя, такая же непоседа.
– Они где? Они сейчас живы? Ты расскажешь мне?
От девчачьих волос пахло синькой. Деревянная голова Пьеро упиралась под лопатку. Фриц долго молчал, прежде чем ответить.
– Не знаю. Может, расскажу. Потом. А сейчас спи.
На сей раз уговаривать не потребовалось.
Снаружи стемнело совсем. Сначала было светло от луны, потом её закрыли тучи. Стало холодно, поднялся ветер, а ещё спустя немного времени в окно заколотился дождь. С канала слышался плеск волн, из глубины подвала – сиплое дыхание мехов, гул пламени в трубе и приглушённый стук молотков. Октавия наконец заснула и теперь мирно сопела ему в ухо. Фриц подумал, что Йост был прав, когда говорил, что не стоило сегодня нанимать лодку, и возрадовался, что лежит сейчас в тёплой и сухой постели, а не трясётся где-то под мостом в дырявой лодке, накрывшись такой же дырявой рогожей. Надо было возблагодарить господа за то, что он послал им друзей и укрытие в такую ночь, но сил молиться у Фридриха уже не было, да и девчонку очень кстати убаюкал шум дождя.
«Завтра, – решил он. – Я всё сделаю завтра».
И через минуту уже спал.
Нисколько
Если пушки в цене, значит, дело к войне —
Кто не хочет платить, тот заплатит вдвойне.
Если в небе свинец, значит, скоро конец —
Весть ещё не пришла, но в дороге гонец.
Если рана в груди – всё ещё впереди,
Позади только жизнь, с остальным подожди.
Если больно дышать – позови свою мать,
Кровью зов напиши и с тех пор не дыши.
«Рассуждая о боге, невозможно обойти стороной вопрос любви.
Когда я выше рассматривал свет и тьму, то пришёл к выводу, что тьма есть просто отсутствие света. Но любовь – один из тех случаев, когда противупоставление «сущего» и «несущего» не уместно. Если зло есть отсутствие добра, то ненависть вовсе не есть отсутствие любви. И то и другое, несомненно, существует. Отсутствие любви – это скорее равнодушие. Однако никто не будет спорить, что любовь и ненависть полные антагонисты, сиречь противуположности. Вместе с тем любой не раз мог наблюдать, как любовь оборачивается ненавистью и наоборот, из чего можно заключить, что эти чувства сходны.
Бывает ли свет без тени? Не бывает.
Бывает ли любовь без ненависти? Как ни странно, да.
Я не уверен, но возможно, что свет и тень – два разных явления, а любовь и ненависть – два разных проявления одного и того же.
Счастливые люди счастливы разным счастьем. Несчастные несчастливы одинаково. Так и с любовью. Всяк любит по-своему. Порою человек и сам не знает, любит он иль нет. Сколь часто приходилось слышать мне: «Наверное, я её люблю», «Ой, девочки, я, кажется, влюбилась!», или: «Это похоже на любовь». Но когда человек кого-то (или что-то) ненавидит, у него нет на этот счёт никаких сомнений. Ненависть распознаётся нами сразу и безошибочно.
У каждого плода, у каждой снеди на столе свой вкус и запах. Сыр пахнет сыром, хлеб – хлебом, а вино – вином. Человек порой затрудняется с выбором, но питается на свой вкус, и вкусы те различны. Но если снедь испортилась, она становится одинаково плоха и отвратительна, сколь ни была бы хороша до этого, и тогда она распознаётся безошибочно и сразу.
Моё мнение таково, что ненависть – это просто сгнившая любовь. Поселяя в своём сердце зёрна ненависти, люди убивают любовь. Человек бывает настолько низок и подл, что в состоянии испортить и сгноить любую благодать, в том числе и душу, а значит, и бога в себе, ибо душа и есть частица бога. Изгоняя из себя бога, люди сами порождают в себе дьявола, сами воплощают в жизнь дьявольскую сущность. И сущность эта – сгнившая Идея бога. И тогда это действительно проявление Зла. Самого что ни на есть реального и сущего.
Почему же Зло и темнота так связаны? Этого я знать не могу. Предполагаю только, что Зло трусливо и слабосильно, оно живёт, размножается и вырастает сильным и опасным, только пока его не видят; потому-то всякое Зло и прячется в темноте. Зло прячется в тени Добра. И тьма в людских душах есть самое страшное. Страшнее в этой жизни я ничего не могу себе представить».
К утру промозглый воздух в комнатушке сделался душным и спёртым. Фриц проснулся с головной болью, с зудящими от блошиных укусов ногами, но услышал голоса и решил пока не вскакивать и притворился спящим. Октавия сладко посапывала с пальцем во рту, свернувшись калачиком и обняв деревянного Пьеро; её синие волосы разметались по подушке.
Говорили двое. Фридрих осторожно выглянул из-под одеяла и разглядел всё тех же поэта и кукольника, сидящих за столом. Лица у обоих были мрачные, осунувшиеся, в саже. Йост восседал на табуретке, пыхал трубкой и покачивался. Несмотря на духоту, он был в мягкой чёрной шапочке, которую постоянно то натягивал на лоб, то сдвигал обратно на затылок. Стул загромождала ребячья одежда, поэтому Карл-баас приспособил под сиденье барабан. В воздухе висел табачный дым.
– А вы подозрительны, господин кукольник, – лениво посасывая трубочку, продолжал поэт. – Всю ночь не спали. Не поверили мне? Небось решили, что мы крадём детей и продаём их маврам?
– Маврам? – фыркнул тот. – Какая чушь! Нет, ничего такого я не думал. Что вы о себе вообразили? Вы, может, и мошенник, но не подлец. У меня и без этого было достаточно поводов не спать.
– Ну и правильно, что не думали. А что за поводы?
Кукольник набрал в грудь воздуху, привычно попытался откинуться на спинку стула и чуть не упал с барабана. Ухватился за краешек стола, посмотрел на кровать, где спали дети: не проснулись ли? Фриц торопливо закрыл глаза.
– Послушайте, господин поэт, – с неудовольствием сказал итальянец. – Понятно же, что положение моё довольно мерзкое. Я артист. Играю буффонаду. Si. Я на чужой земле, и по большому счёту мне чужда политика. То, что вчера случилось, было просто способом привлечь публику. Вы понимаете меня? Испанцы, фламандцы, итальянцы – точно так же я бы мог изображать китайцев и монголов, если бы народ смеялся над китайцами и монголами. Если бы тот испанский стражник не упал в канал, всё можно было уладить миром. Да и потом всё, может, обошлось бы. Пересидели бы в гостинице, потом купили место на какой-нибудь барже…
– Все суда досматриваются, – напомнил Йост.
– Ай, ну вас к дьяволу: деньги даже чиновников делают слепыми. А вы, во что вы меня втянули, куда привели? В оружейную мастерскую мятежников! Итог: все декорации пропали, у меня двое детей на руках, и я ничего о вас не знаю. А после этого вы хотите, чтобы я спокойно спал? Porca Madonna! Как вы намерены нас вывезти из города?