– Не надо, – прошептала она. Полголовы уже было обрито. – Прошу вас, не надо…
– Замолчи, а то кляп вставлю.
Прядь за прядью её длинные тёмно-каштановые волосы падали на пол. Ялка смотрела на эту груду пустым, бессмысленным взглядом и моргала. Последняя преграда, дарованная богом женщине, рушилась. По щекам её катились слёзы. Через несколько минут всё было кончено. В холодной комнате, перед пятерыми вооружёнными мужчинами, сжимая кипарисовый крест, сидела и смотрела в пол нагая, перемазанная кровью девушка со связанными руками. На исхудавшем теле выпирал живот. Все волосы с головы исчезли, открывая взорам хрупкую шею, испуганные глаза и тонкие, нежные, почти ещё детские уши. К этому моменту Ялка уже перестала связно думать, перестала воспринимать действительность. Она была как пьяная. Мир разделился, боль и стыд поставили барьер между ней и окружающими, а в голове крутилась только одна мысль: это не я, это-не-я, этонеяэтонея…
Но это была она. Чуда не случилось.
А безжалостные пальцы вновь ощупывали её, поднимали ей руки, трогали и поворачивали голову, отгибали уши, разжимали зубы… Затем верёвки у неё на руках ослабли и упали, она подняла взгляд и увидела Золтана, протягивавшего ей скомканную тряпку.
– Одеваться.
В глазах у неё двоилось от слёз. Руки затекли и ничего не держали. С трудом двигая непослушными пальцами и обдирая кожу, она торопливо натянула через голову грубую волосяную хламиду, больше похожую на мешок с тремя дырками. Та едва доставала до колен, была влажной и пахла мышами. Ужасно, но всё-таки лучше, чем ничего. Прежде чем девушка успела сделать что-нибудь ещё – потрогать голову или хотя бы утереть лицо, палач снова свёл ей руки за спиной и связал их двойным констриктором. Подтолкнул к Томасу. Тот побледнел, но остался на месте.
– Я никакой ведьминский знак у неё не находить, – подняв свой выдающийся нос и глядя молодому монаху в глаза, холодно произнёс Людгер, он же Золтан. – Прошу записать.
– Vive Dios! – облегчённо выдохнул Родригес и тотчас умолк, будто сказал что-то неприличное, и сделал вид, что занят своей алебардой. Все оглянулись на него, но ничего не сказали.
Монастырский колокол пробил сексты. Был почти полдень. Томас гулко сглотнул.
– Мне… я, пожалуй, к-к… кликну брата Себастьяна.
Золтан пожал плечами, стёр кровь с пыточной иглы и спрятал её в кожаный чехол.
– Вы есть монах, – сказал он. – Я думаю, вы лучше знать, что дальше делать.
Томас посмотрел на Ялку (та стояла неподвижно и не поднимала глаз), на палача, на стражников, опять на девушку, наконец решился и торопливо стал записывать.
– Да, – сказал он. – Да, да…
Перо тряслось, чернила брызгали, но вскоре парнишка овладел собой, и последние строчки были уже вполне различимыми.
– Извольте рэ-асписаться, мастер Людгер.
Золтан поставил крест. Томас посыпал пергамент песком, стряхнул лишние песчинки и обернулся к стражникам.
– П-препроводите… арестованную… – он запнулся и в нерешительности посмотрел на девушку.
– Арестованную… – повторил он.
Та стояла и смотрела на него. Глаза в глаза.
Молодой монах почувствовал, что взгляд его застилает пелена. Такое с ним случалось раньше, и не раз, когда накатывала волна пророчеств или высочайшего экстаза при торжественной мессе, или при видениях, которые его посещали. Но сейчас это было нечто иное, больше похожее на странные воспоминания – свои и в то же время вроде как чужие. Пред взором его пронеслись нечёткие картины – некий город, стылая брусчатка, ветер, ночь, поляна или луг возле реки… роса на травах… холодно ногам. Лица людей: два тёмных силуэта, оба взрослые. О чём-то говорят, а он совсем маленький. Звон колокола – здесь, сейчас? Или тогда? И главное – глаза, глаза в траве, их много, маленькие бусины. Шум, шорох, звук свирели… или флейты…
Флейты.
Наважденье сгинуло, брат Томас вздрогнул и растерянно заморгал. Девушка по-прежнему смотрела на него, но теперь её лицо, открытое и беззащитное, ставшее каким-то детским, показалось Томасу неуловимо знакомым, будто он знал её раньше, давным-давно, знал, но забыл, а теперь начинал вспоминать. Взгляд её был неподвижным, устремлённым в никуда – так смотрят кошки осенью. Брат Томас никогда не видел, чтобы так смотрели люди. Похоже, она ничего не замечала вокруг.
Все прочие глядели на монаха с неприкрытым беспокойством.
– Брат Томас? Брат Томас?..
Он огляделся. Облизал пересохшие губы. Язык был липкий, непослушный. Привычная латынь застревала в горле.
– Препроводите её… в комнату… которая… которые…
Он опять запнулся.
И тут, на его счастье, вдруг послышались шаги – это вернулся брат Себастьян. Томас с облегченьем перевёл дух. Старший монах, войдя, сразу смерил взглядом пленницу и удовлетворённо кивнул.
– Она уже осмотрена? – спросил он.
– Д-да, отче. Вот с-свидетельство. Мы не нашли… то есть, я хочу сказать, мастер Людгер не нашёл у неё н-н… н-н… никаких отметин.
Брат Себастьян развернул пергамент и забегал глазами по строчкам. Нахмурился.
– А то пятно?.. Впрочем, да, вижу. Одежду проверили?
– Одежду? Н-нет…
– Мой юный Томас! – В голосе священника зазвучали наставительные нотки. – Если ты и дальше будешь так невнимателен, из тебя получится плохой член братства и никудышный секретарь. Ты ли не присутствовал на девяти процессах? Ведьма иногда может прятать амулеты, снадобья и прочие бесовские предметы в одежде и в волосах, для этого её и требуется осмотреть, раздеть и обрить. Аккуратность, прилежание, умение подмечать детали – вот истинные доблести монаха братства проповедников. Раньше ты не допускал таких ошибок. Пять «Отче наш» по-гречески сегодня перед сном и пять вязанок хвороста с утра, после службы, – пойдёшь с конверсами. Вы, – он повернулся и указал на Иоганна. – Да, вы. Подайте сюда её платье.
Дотошно осмотрев все швы и складки и не найдя ничего подозрительного, брат Себастьян поворошил груду срезанных волос на полу и снова довольно кивнул.
– Отведите женщину обратно в её комнату и дайте ей воды, – распорядился он. – Ни хлеба, ни вина, только воды. Не снимайте с неё верёвок, не позволяйте ей ложиться или сидеть. Лучше вообще унесите оттуда кровать.
– Уже вынесли, – хрипло объявил Санчес. Взгляд его неотрывно следил за девушкой.
– Похвально, – одобрил брат Себастьян.
– Стараемся.
– Если желает, может стоять на коленях и читать молитву. – Священник повернулся к девушке: – Что ж, дочь моя, у тебя есть ещё немного времени, чтобы подумать. От того, что ты нам скажешь, впрямую зависит твоя судьба. Смирись с наказанием. Краткая и преходящая боль избавит тебя от вечных мук. Радуйся, что тебя схватили и будут судить. Ты избавишься наконец от демонов и не погрязнешь окончательно в грехах. Будь благодарна судьям: они делают для тебя больше, чем те, кто стремится тебя выгородить. Мы навестим тебя сегодня после ноны, и тогда…
Тут в двери постучали, и на пороге объявился брат Жеан с молотком в одной руке и новыми оковами в другой. Судя по их виду, молодой кузнец не стал возиться с цепью – это было слишком сложно, он просто подрубил и уменьшил браслеты.
– Готово, отче.
– А! Mui bueno. Приступайте.
Стражники, уже подхватившие Ялку под руки, чтобы вытолкать в коридор, развернули её и усадили обратно. Иоганн и брат Жеан придвинули жаровню и принялись раздувать угли каминными мехами. Искры полетели во все стороны, дохнуло чадом.
– Она должна заплатить за заковку, – напомнил Санчес. – Сколько у вас тут берут за это, брат Жеан?
– Нисколько, – поколебавшись, ответил тот. – Я лишь смиренный раб божий, как и все мои братья. Я… не могу брать деньги.
– Полно, брат Жеан, нечего её жалеть – закон есть закон. Пускай заплатит монастырю.
– У неё ничего нет.
– Можете забрать её одежду, – разрешил брат Себастьян.
Замерев от ужаса и отвращения, девушка могла только бессильно наблюдать, как ей на ноги прилаживают железные браслеты. Горячий металл обжигал, ей стало дурно, она едва сдерживала тошноту. Она, наверное, вовсе бы упала, если бы всё это время Золтан не держал её сзади за плечи. Когда забивали последнюю заклёпку, четырёхпалая рука его, доселе неподвижная, едва заметно дрогнула и сжалась, словно ободряя девушку: «Держись».
Хагг не мог помочь, но он, по крайней мере, дал понять, что она не одинока. Это было мало, бесконечно мало, но сейчас Ялка была благодарна и за это.
Карандаш ударил по доске.
– Октавия! Что за негодница… Перестань вертеться! Я сказал, чтобы ты сидела смирно, так сиди! Немного осталось.
Девочка вздрогнула от окрика, вытянулась в струнку, даже задержала дыхание, и не мигая уставилась на кукольника. Погрозив пальцем, тот вернулся к рисунку, изредка бросая на неё поверх очков внимательный и быстрый взгляд. Карандаш в его руке сноровисто скользил и стукал, оставляя чёрный блестящий след; из путаницы линий и штриховки на бумаге постепенно возникали очертания детской головки. Некоторое время Октавия и впрямь сидела неподвижно, потом природная детская непоседливость взяла своё: она опять принялась болтать ногами, ёрзать, вздыхать и украдкой теребить Пьеро у себя на коленях. Итальянец нахмурился, но одёргивать её не стал – он уже заканчивал. Фриц за его спиной видел, что бородач уже доделал фас и теперь вырисовывал профиль. Октавия сидела уже больше часа – невиданное достижение для десятилетней непоседы, – кукольнику долго не удавалось перенести на бумагу присущее девочке выражение задумчивости и упрямого любопытства. На листе уже было три забракованных варианта, но сейчас Карл-баас выглядел довольным. Ещё пара-тройка штрихов, и он отложил карандаш, полюбовался рисунком, удовлетворённо кивнул и снял очки.
– Готово, – объявил он, потирая переносицу. – Можешь слезать.
– Ой, правда? Уже можно смотреть?
Октавия спрыгнула на пол и с куклой в охапке подбежала к рисовальщику. Перегнулась через его руку, приподнялась на цыпочки и разочарованно надула губки: