А со вчерашнего дня к ней перестали пускать посетителей.
И Томас тоже думал. Думал о том, что, в сущности, совсем не знает, для чего и по какой причине к ним прибился этот паренёк. В какой-то мере он был с ними заодно, хоть и не состоял на службе. Испанцы ему доверяли, брат Себастьян тоже относился благосклонно. Но сейчас Томас не хотел говорить с ним как с подчинённым. Скорее здесь уместнее была бы исповедь, но та предполагала тайну одного и добрую волю второго. Он снова бросил взгляд на Михеля. Они не слишком различались в возрасте. Вполне могли бы быть друзьями.
Доверие.
Брат Томас вздохнул. Ему нужно добиться от него доверия. Очень многое надо узнать от этого белобрысого фламандца, который, как теперь уже понятно, подписал своей любимой смертный приговор и не смог смириться то ли с тем, что подписал, то ли с тем, что всё ещё любил. И поэтому от первого вопроса зависело многое.
Очень многое.
– Зачем ты столько пьёшь? – тихо спросил Томас. Спросил – и сам удивился, с чего вдруг.
А Михелькин растерялся. И спрятал глаза.
– Все пьют, и я, – сказал он, не глядя на Томаса. – Что ещё делать-то?
– Молиться.
– Я… я молюсь. Я ни одной мессы не пропустил.
Томас снова вздохнул и покачал головой – когда-то он заметил, что, если его наставник так делает, собеседники слегка теряются, и перенял этот жест. Вот и сейчас сработало: Михелькин весь сжался, и Томас понял, что попал в цель, как ловец жемчуга, удачно вогнавший нож меж приоткрытых створок крупной раковины. Теперь осталось только надавить и не сломать.
– Я вовсе не это имел в виду, – мягко сказал он. – Тебя что-то г-гнетёт. Очень сильно гнетёт. Это видно. Месса – это долг. А я говорю о том, чтобы раскрыть д-душу. В светлых чувствах. Самому. Ты понимаешь, о чём я? – Михелькин кивнул. – Хорошо. Но я пришёл не за этим.
– А за чем?
Томас огляделся.
– Сядем.
Они сели на кровати, друг напротив друга.
– Чтобы понять некоторые вещи, требуется время, – помолчав, сказал брат Томас. – Эта девушка п-представляет собой загадку. Мой учитель, брат Себастьян, движется своим путём. Он логик и мыслитель. И это п-п… правильно. Инквизиция суть расследование, поиски истины. Но есть мысль и есть движение души, есть догадки и есть прозрение. Ты ведь знаком с этой девушкой?
– А? – встрепенулся Михель. – Да… Да, я с ней знаком. А что?
– Ты г-говорил, она тебя ударила ножом.
– Я? Ах да… Ударила. Ага. Сюда вот. Это… я её хотел обнять… Ну обнял. Это… А она меня ударила. Я ведь говорил уже про всё это отцу Себастьяну, зачем ты меня снова спрашиваешь?
Фламандец или был дурачком, или удачно притворялся. А может, из него ещё хмель не выветрился. Так или иначе, Томас продолжил наступление.
– Г-где ты её повстречал?
Михель почесал небритую шею.
– Мы виделись… один раз, – уклончиво ответил он. – Я её и не знаю почти.
– Она не из твоей деревни?
– Нет, не из моей. Она… ну просто пришла.
Томас заинтересованно подался вперёд.
– Что значит «просто п-пришла»? Она ведь шла о-э… откуда-то. Куда-то. И наверняка не просто так. По поздней осени не ходят п-п… просто так.
Михель потупился.
– Она сказала, – проговорил он глухо, – что идёт на богомолье.
Брови Томаса полезли вверх:
– На богомолье? А к-куда?
– Не помню. В какое-то аббатство. Врала, что дядя её где-то у нас живёт. Деревню называла, только я забыл. Тоже, наверно, врала.
– С-с… с… совсем не помнишь?
– Да развлекались мы! Пили в кабаке. Она вошла… мокрая вся… холодно было, лило. Мы пригласили её с нами посидеть. Поставили ей вина, она пила, потом…
– Она тебя в к-кабаке ножом пырнула? Прямо там, п-при всех?
– Что? А, нет, не в кабаке – в хле… гм! На улице.
– П-прямо на улице?
– Ага. На улице. За домом.
Томас сосредоточенно поглядел ему в глаза.
– М-михель, – медленно сказал он, – ты врёшь сейчас, верно? А ведь ты свидетель. На допросе т-тебя будут спрашивать. И чем больше ты будешь путаться, т-тем хуже будет для тебя и для неё. Я б-больше ничего не стану спрашивать, я сейчас уйду. Но ты…
Михелькин вскинул голову так резко, что с мокрых волос полетели брызги. По тому, как изменилось выражение его лица, было видно, что он взволнован: как все блондины, Михелькин краснел мгновенно, целиком, от подбородка до бровей, и совершенно не умел скрывать свои чувства. Но колебания его, если и были, закончились.
– Мне больше нечего сказать, – упрямо молвил он и опустил глаза.
Несколько томительных секунд – и вдруг Томас, по какому-то наитию, по странной, звонкой пустоте за сердцем, так знакомой всем поэтам, музыкантам и пророкам, вдруг задал ещё один вопрос, такой же неожиданный, как первый, насчёт вина.
– Это т-т… твой ребёнок?
И сразу, по расширенным зрачкам, в которых заметался страх, по крови, бросившейся Михелю в лицо, без всякого ответа понял: он опять попал.
И почувствовал, как по спине бегут мурашки.
Чтобы успокоиться, Томас прикрыл глаза и дважды прочитал про себя Pater noster. Всё это время в кордегардии царила тишина.
– М-может, от тебя зависит, будет она жить или умрёт, – осторожно сказал он. – Т-ты же знаешь, как положено поступать с ведьмами… и с их детьми. Или не знаешь?
– Нет! – срывающимся, ломким голосом вдруг закричал Михель. – Нет, нет! Он не мой!
Он закашлялся. Перегнулся пополам.
– Amor tussisque non celantur[63], – сказал Томас.
Михель ощупью схватил бутылку, скинул на пол кружку и торопливо присосался к горлышку. Кадык его задвигался.
Томас покачал головой:
– Ты слишком много пьёшь.
Михель не отреагировал. Рот его переполнился вином, две струйки побежали вниз по белой коже – воск от красной свечки, кровь из перебитых вен. Если он хотел напиться, чтобы упасть без памяти и более не отвечать, это вполне могло произойти. Томас ощутил, как в нём опять просыпаются раздражение и гнев.
Он встал.
– Ты слишком много пьёшь! – с нажимом повторил он, быстрым жестом протянул руку и коснулся бутылки зудящими пальцами.
Михель замер с раздутыми щеками, выпучив глаза, как лягушка, и вдруг всё выплюнул в распыл, как это делают гладильщицы, забрызгав юного монаха с ног до головы. Тот, к его чести, остался совершенно невозмутим, повернулся и молча вышел вон. Даже не утёрся.
Михелькин проводил его взглядом, осторожно понюхал горлышко, ошеломлённо посмотрел монаху вслед и опять покосился на бутыль.
Внутри была вода.
Сырым апрельским вечером пустоши вокруг монастыря огласились звуками флейт и барабанов. Большой отряд – испанский пехотный батальон и валлонская квадрилья лёгкой кавалерии, общим числом не меньше пары сотен человек, четыре фальконета, а также обоз и маркитанты – всё они расположились лагерем неподалёку от монастыря. Пару часов спустя в ворота обители стали стучаться фуражиры во главе с профосом и начальником обоза, намеревающиеся купить монастырского вина. Привратник Иеремия открыл смотровое окошко и отшатнулся при виде бородатых рож под четырьмя пехотными саладами, выслушал смиренное требование открыть ворота и заметался. В самой просьбе не было ничего предосудительного – монастырь славился своими виноградниками и охотно приторговывал вином. Другое дело, что время было позднее и ворота уже затворили. Цистерцианская обитель неохотно раскрывала свои двери, устав предписывал в подобном случае позвать кого-нибудь из братии, кто сведущ – брата келаря, или его помощника, или кого-нибудь из старших, но сейчас они выстаивали вечерню – из церкви доносилось нестройное пение Kyrie. Иеремия был анатолийский грек и плохо говорил по-фламандски, был он также стар, его мучили соли и подагра, ему одинаково не хотелось как снимать засов, так и бежать за келарем. Между тем за воротами ругались и поминутно спрашивали то на испанском, то на франкском, то на ломаном фламандском, какого чёрта он там возится и сколько им ещё тут торчать.
И тут из караулки, как медведь из берлоги, вылез Санчес, проспавший целый день, и поинтересовался, что за шум.
– Солдаты, господин стражник, – ответил монах. – Требуют впустить их.
– Солдаты? – переспросил Санчес и задвигал усами. – Что за солдаты? Мародёры? Дезертиры? Здесь уже стоит один отряд, какого дьявола им надо?
– Это армия, господин стражник. Они хотят купить вина.
– Хм, армия… Откуда? Кто?
– То не ведаю. Валлоны, испанцы… Притопали чуть свет, пока вы спали.
– Испанцы? – Алехандро выпучил глаза. – Быть того не может! Дай я сам посмотрю.
– Господин альгвазил, вы это… как его…
– Погоди, монах. – Санчес отстранил его рукой. – Погоди, погоди. Испанцы, значит… – Он высунул нос в смотровое окно и окликнул: – Hola, кто здесь?
У ворот стояли шестеро солдат и маленькая тележка. Вперёд выступил человек в мундире офицера, в жёлтых рейтарских сапогах для верховой езды и лёгкой кирасе с насечкой. В сумерках было трудно разглядеть черты его лица, видно было только, что он сердит, средних лет и посиневший от холода.
– Наконец хоть кто-то, кто говорит по-людски! – с явным облегчением молвил он по-французски. – Открывай, монах. Моё имя Рене Ронсар, мы королевские стрелки, идём на соединение с отрядом регулярных войск барона де Бовуара, нас ведёт капитан Ламотт. Открывай!
Но и Санчес был не робкого десятка.
– Я не монах, – сказал он. В окошко была видна только его физиономия, немудрено, что предводитель отряда ошибся. – И ворота я вам не открою.
– Как не монах? А кто же ты?
– Меня зовут Алехандро, – не без вызова сказал Санчес. – Я служу под началом Мартина Киппера, мы сопровождаем отца-инквизитора по имени Себастьян, который здесь находится по поручению Святой Церкви. А вы здесь для чего?
Офицер начинал медленно закипать.
– Солдат! – рявкнул он. – Если сам не можешь, скажи этому болвану у ворот, чтобы он нам открыл, иначе мне придётся поговорить с твоим командиром! Если не хочешь отведать палок, открывай немедленно. У нас закончилось вино, мы хотим купить бочонок или два.