– Какие проблемы, señor офицер! – ухмыльнулся Санчес с осознанием полного своего превосходства. – Только без разрешения аббата старик не имеет права никого впускать. Сами знаете небось, монастырь, он как город, – на ночь ворота закрываются.
– Так пусть получит это разрешение! Я не могу торчать здесь вечно.
На самом деле Санчес был вовсе не против того, чтобы отряд разжился бочечкой вина, а монастырь – пригоршней денег. И месса вовсе не была причиной, чтобы беспокоить духовенство. Санчес был скорей разочарован, нежели рассержен. Судите сами, каково это – услышать о собратьях-испанцах, а наткнуться на надутого валлона, притом на кого – профоса, интенданта! Если поразмыслить, это даже не офицер. Язык у Санчеса так и чесался его подразнить.
– А он не может сейчас получить разрешение – все монастырские шишки на службе, – сказал он. – Даже я здесь только потому, что мне стоять в ночь и я отдыхал. Подождите полчаса. Закончится вечерня, подойдёт брат келарь, вы всё с ним обговорите. А лучше зайдите завтра.
Рене Ронсар замялся. Положение, в котором он оказался, было щекотливым. С одной стороны, ждать было унизительно, а завтра утром следовало выступать в поход. С другой, кричать и отдавать приказы монахам в их собственной обители было как-то не по-христиански, неблагочестиво, да и просто глупо. Чужой солдат ему не подчинился и имел на это полное право. К тому же Санчес отрекомендовался как охранник при святой инквизиции, а это тоже что-то значило.
И тут из-за офицерской спины раздался удивлённый возглас на испанском:
– Алехандро! Алехандро Эскантадес! Ты ли это?
Теперь уже настала очередь Санчеса удивляться. Он вытаращился в темноту:
– Кто это там?
– Это ты, Санчо?
– Я. А кто зовёт?
– Caramba! Кто зовёт? Я тебе сейчас скажу, кто зовёт! – Из отряда протолкался вперёд невысокий человек с корсекой на плече и встал, уверенно расставив ноги. – Это же я, Антонио!
Алехандро всмотрелся и озадачился. Одежда говорившего являла собой смесь настолько причудливую, что по ней можно было изучать географию. На нём был стёганый кафтан ландскнехта mi-parti[64] со множеством разрезов, с рукавами-буф и отложным воротником валлонского кавалериста, дешёвый полупанцирь в форме «гусиного живота» льежской работы и короткие, туго набитые шаровары Pluderhose, те, которые высмеивали Мускулус и Пелликан в своих памфлетах о «беспутных, презревших честь и пристойность дьяволах в раздутых штанищах». Ниже были башмаки, которые в Германии зовутся Kuhmaul («коровья морда»), а во Франции – Bec de canard («утиный нос»); поверх них – высоченные гамаши на шнуровке, явно местного пошива (Санчес сам носил такие же, чтобы, как он выражался, «легче было драпать»). Единственным знаком различия служил шарф, свободно обвивавший грудь и плечи говорившего. Венчал всё это лёгкий чёрный морион[65] морского пехотинца с украшением из перьев и потугой на чеканку, из-под которого виднелись только нос и борода. Лица было не разглядеть.
– Какой ещё Антонио?
– Ты спятил? – Солдат откинул за спину шлем, под которым обнаружилась стриженая голова. – Я Антонио Виньегас! С каких это пор ты не узнаёшь старых друзей?
– Rayo del Cielo![66] – потрясённо выдохнул Санчес. – Антонио! Земляк! Я не верю своим глазам: ты же отправлялся в Новый Свет!
– И что с того? – с язвительной усмешкой бросил тот. – Это было четыре с половиной года тому назад, а Новый Свет – не тот свет! Открывай, старый стервятник, а то у нас уже скоро носы и уши отмёрзнут и отвалятся.
Санчес обернулся к уже ничего не соображающему брату Иеремие:
– Открывай ворота.
– Но…
– Никаких «но»! – рявкнул испанец. – Если я говорю: «открывай», значит, ты должен взять ключи и открыть. Тоже мне, апостол Пётр нашёлся. Это тебе не ночные воришки, это почтенные испанские гвардейцы, comprendes? По-твоему, они должны топтаться на холоде? Не май месяц, посмотри – у меня изо рта пар валит, смотри: х-х… Ну? Видел? Открывай!
Пока брат Иеремия возился с ключами и засовом, Санчес снова высунулся в окошко. Ситуация неожиданно разрядилась, напряжение спало. Солдаты снаружи оживились, запереминались, заговорили. Испанец с удовлетворением отметил, что с офицера несколько слетела спесь – инициатива в разговоре безоговорочно перешла к Санчесу и его собеседнику, и это оказалось приятно.
Тем временем уже совсем стемнело.
– Антонио! – снова окликнул он. – Ты здесь?
– Здесь, здесь. Куда я денусь?
– Где ты пропадал всё это время, hombre? Ты уже вернулся или никуда не плавал?
– Canarios! – возмутились внизу. – Я тебе сейчас в лоб дам, только открой ворота и дай до тебя добраться. Конечно, я вернулся! Или ты считаешь меня трусом?
– Ха-ха-ха! А ты всё такой же забияка. Шучу, шучу. Там с тобой есть ещё кто-нибудь из нашего старого отряда из Вальядолида?
– Где? В лагере-то? Знамо дело, есть!
– Кто?
– Много кто, десятка полтора: малыш Люсио, Сальватор, Алехо дель Кастильо и Алехо Рока, тот, который со шрамом. Хуан-Фернандо… Кто ещё? Жозе-Мария, португалец, помнишь его?
– Конечно! А он тоже здесь?
– Тоже здесь. И Лопес де Овьедо, и Фабио Суарес, и Толстый Педро…
– Как! Толстый Педро жив?
– Жив, что ему сделается!
– Я слышал, он умер, отравился какой-то тамошней индийской дрянью.
– Ха, и ты поверил? Однако чего там этот так долго возится?
Как раз в этот момент ворота заскрипели и начали открываться. Отряд проследовал в обитель, волоча грохочущую по камням тележку, а Антонио и Санчес принялись обниматься и хлопать друг дружку по плечам и спинам, выбивая из курток дорожную пыль.
– Санчо!
– Тонито!
– Санчо!
– Тонито!
– Я уж думал, больше не увидимся. Ты что здесь делаешь?
– Я-то? – Санчес ухмыльнулся. – Я, compadre, теперь на службе инквизиции. Мы тут важное дело делаем – ведьму охраняем.
– Что? Какую ведьму?
Сын крестьянина из Валенсии, востроносый, с мелкими зубами, Антонио походил на хорька и отличался таким же вздорным характером. Вьющиеся волосы, смуглая кожа, пронзительные чёрные глаза – даже при беглом взгляде было видно, что в нём течёт мавританская кровь. При упоминании ведьмы он вздрогнул, торопливо перебросил древко корсеки из правой руки в левую и перекрестился.
– Так ты теперь охраняешь колдунов? Hola, ты хорошо устроился! Непыльная, наверно, работёнка?
– Да ну, скука смертная.
– А кто-то есть ещё из тех, кого я знаю?
– Только Альфонсо, остальные новенькие. А! Ещё Меме Гонсалес.
– Как! Малыш Гонсалес? Он уже так вырос, что не писает в штаны?
– Что ты! – рассмеялся Санчес. – Лучший стрелок из аркебузы, какого я видел. Пойдём выпьем по кружечке.
– Где нам расположиться? – вклинился в их разговор офицер.
Промозглая сырость и ожидание сделали своё дело: профос, конечно, мог потребовать встречи с командиром, но Санчес дорого бы дал, чтоб посмотреть, как они с Киппером будут лаяться. Он помедлил и решил сыграть на понижение.
– Пройдите в дом, señor amferes, там тепло, – миролюбиво предложил он. – Сейчас закончится месса, можно будет всё обговорить. Может, пока по стаканчику?
На этот раз Рене Ронсар колебался недолго.
– О да, было бы неплохо, – признал он.
– Оставьте тележку здесь, никто её не тронет. – Санчес развернулся и махнул рукой: – Ребята, за мной!
Солдатня оставила громоздкое оружие у дверей и, одобрительно ворча и потирая руки, полезла в тепло караульного помещения.
…Спустя примерно час солдаты заключили сделку и удалились с двумя бочками вина, а Антонио остался ночевать в монастыре – Алехандро испросил на это дозволения у Киппера, а тот разрешил. По совету друзей Санчес послал весть в лагерь, и вскоре оттуда приволоклись два его бывших сослуживца – Фабио Суарес и Сальватор, а также их новый приятель по имени Франсиско, которого все звали просто Пако, и теперь они, включая Киппера, Родригеса и Хосе-Фернандеса, сидели в караулке, развлекая себя старым вином и свежими новостями. Чтобы они спокойно пили и не тревожили братию, келарь Гельмут определил им в помощь Аристида, выдав охламону ключ от малого подвала. Никто не лёг спать. Сторожить дверь в комнату девчонки остались Мануэль, который был не в настроении, и Михелькин, которому впервые в виде исключения поручили серьёзное задание, выдав для этого кинжал.
– Смотри, фламандец, – пригрозил ему для пущей важности Киппер. – Упустишь ведьму – я сам с тебя шкуру спущу.
Пригрозил он, впрочем, больше для порядка, чем всерьёз, и удалился пьянствовать.
Палач с помощником присоединиться к пирушке отказались, отговорившись усталостью.
Сперва застолье шло в хорошем темпе – испанцы бойко наливали, выпивали, закусывали яблоками, сыром и оливками, божились, хвастались, боролись на руках, швыряли в дверь ножи и спорили о разных вещах, перебивая друг друга. Вино лилось рекой, послушник не успевал бегать в подвал и наполнять кувшины. Когда первая, главная жажда была утолена и наступила некоторая пауза, пришёл черёд утолить другую жажду – общения. Начались рассказы.
– Всё-таки жаль, что я тогда завербовался в тот карательный отряд, – сетовал Санчес, разливая вино по кружкам. – Если б я встретил тебя в том кабаке на пару дней раньше, ушёл бы с вами. Надоело воевать с гражданскими, ей-богу, хочется настоящего дела.
– Да, это был поход что надо! – признал Антонио. Он расшнуровал куртку, хлебнул вина, крякнул и откинулся к стене. – А ты, Алехандро, дурак.
– Почему это я – дурак?
– Потому, что сто раз мог отправиться с нами. Жалованье вам тогда ещё не выплатили?
– Только задаток.
– Вот, вот, а я о чём! – замахал руками Виньегас. – Сел на корабль, а там кто спросит? Ищи-свищи. А мы с Сальватором вспоминали про тебя. И про Альфонсо тоже вспоминали.
– Святая правда, вспоминали, – подтвердил Сальватор – сухощавый рыжеватый тип с перекошенным лицом и глазами разного цвета. – Я пил с тобой в пятницу – помнишь? – а в понедельник мы уже были в Санлукар-де-Баррамеда.