А потом закричали.
Матиас никогда не слышал, чтобы люди так орали. Девка завопила первая, с надрывом, вверх и вниз, будто прыгала по лесенке: «АаАаАаАа!», и это продолжалось долго, страшно долго, никакие лёгкие бы не вместили столько воздуху. Рутгер отстал от неё на какие-то секунды. «Что это? Что это?!» – только и успел воскликнуть он и тоже зашёлся воплем, будто с него живьём сдирали кожу. Сверху наложились визг, рычание, хлопки, гортанный клёкот, коих не мог бы издать человек, и прочие ужасные звуки. Матиас тоже завопил и едва нашёл в себе силы поднять руку и перекреститься. Не помогло. Конь Зерги, всё ещё привязанный, стал ржать и биться. Всю округу озарила вспышка – Матиас её увидел даже сквозь опущенные веки и закрылся руками. Волосы его зашевелились, встали дыбом и начали потрескивать. Дождь ливанул как из ведра, молнии сверкали одна за другой, грохотало. Это было светопреставление. Истово молясь, Матиас вжался в кучу и горстями стал набрасывать на себя навоз.
…Тишина наступила внезапно, такая полная, что даже конь успокоился. И тотчас Румпель услыхал, как кто-то поднимается, встаёт и медленно идёт к нему. Он замер. А шаги приблизились и смолкли. Матиас попытался приоткрыть глаза, хотя б немножечко, хотя б один. Кое-как раздвинул пальцами веки, различил перед собой размытый силуэт и снова погрузился в темноту. Кто подошёл, осталось тайной, Матиас даже не сумел понять, мужчина это или женщина.
– Рутгер, ты? – наконец окликнул он. Голос дрожал, пересохший язык едва шевельнулся. – Рутгер! – молчание. – Рутгер?..
Он умолк.
Человек постоял, нагнулся и вложил в ладонь Матиасу что-то круглое, на ощупь как монеты. Потом всё так же молча отошёл. Он что-то делал (делала?): ходил к амбару, возвращался, собирал припас, седлал коня… Матиас не решался говорить. Потом, откуда-то сверху, будто с кроны дерева, послышался протяжный тонкий свист, похожий на крик птицы: «Чи-йи!» Человек залез в седло. Конь всхрапнул и заплясал под седоком, тот успокоил. Конь покорился, с места взял сначала крупной рысью, а потом галопом, во всю прыть, всё дальше, дальше, и через минуту топот смолк.
Матиас остался один.
Когда отёк спал и левый глаз открылся, возле амбара не было никого, лишь кровь, разбросанные вещи и две мёртвые лошади. Матиас посмотрел себе в ладонь, увидел блеск двух полновесных золотых и только сейчас понял, что дождь перестал. Он поднял голову.
Над головой сияло солнце.
Тот, кто любит сказки, знает, что все добрые сказки одинаковы. Все они хорошо кончаются, а начинаются примерно так: «Однажды, в далёкой-далёкой стране…», или: «За тридевять земель, в тридесятом царстве…» Или уж сразу, без вступлений: «Жили-были…» А вот страшные сказки выглядят иначе. И если человек желает рассказать страшилку, он непременно начнёт её со слов: «Однажды, тёмной-тёмной ночью…»
Ночь. Точнее, темнота. Человек боится темноты. Темнота всегда означает неизвестность и угрозу. Глаз не видит, а по запахам и звукам далеко не каждый может распознать, что происходит и где он находится. Для этого надо быть ночным зверем или птицей. Ночным, а лучше сразу подземным, ведь под толщей скал всегда темно. Закрыты веки – темнота. Открыты веки – темнота. Нет разницы. И то ли жив ты, то ли умер, непонятно. Как живут слепые? Ведь они всегда во тьме. Наверное, из-за этого у них какой-то свой, особый мир, отличный от того, где свет и зрение играют главные роли.
Так или примерно так рассуждала Ялка, сидя в темноте, одна, незнамо где, но где-то под землёй, куда завёл её безумный Карел-с-крыши. Если поразмыслить, её теперешнее положение немногим отличалось от недавнего заключения в монастыре, разве что пытки ей больше не угрожали. Всё тот же камень, та же власяница, тот же холод заставляет поджимать ноги в тех же оковах. Хорошо, есть плед. Ялка сидела, куталась в кусачее сукно, вздрагивала и вспоминала. Вспоминала, как ползла в узкой норе, отдыхая время от времени, но останавливаться надолго было невозможно – нападала паника. Девушка пугалась, ей казалось, что она совсем одна, что жизнь была лишь сном, дурацким сном, а теперь она умерла и попала в ад, где обречена вечно ползти по замкнутому кругу в этой земляной кишке. Страх смерти позади, безвестность впереди. От этих мыслей она вся холодела, дыхание перехватывало, и тогда она окликала маленького человечка – своего проводника в подземном мире, своего карикатурного Орфея – и свершалось чудо: Карел неизменно отзывался, а порою даже возвращался, звал её, ругался, тормошил и теребил, заставлял двигаться. Как он разворачивался в узком тоннеле, оставалось загадкой. А она, оказывается, засыпала, точней, впадала в полусонный бред и ползла, бездумно двигая руками и ногами. Сколько времени это длилось, Ялка не могла сказать, но уж никак не меньше часа. Крысы проделали титанический труд. Карел полз. Она ползла. Гремела цепью и ползла, выплёвывая землю, раздирая локти и колени, царапая обритой головой грязный свод. Живот мешал неимоверно, она не могла даже прилечь, разве что на бок. Сверху капало, один раз путь им преградила яма, и обоим пришлось саженей десять проползти по горло в ледяной воде. Карел булькал и ругался, Ялка задирала голову, вжималась в потолок и стискивала зубы, чтоб не закричать. Случись обвал, их погребло бы. Но ничего не рухнуло (по крайней мере, над ними), хотя не дважды и не трижды Ялка слышала – то спереди, то сзади – мокрый шорох осыпающейся земли.
Но, как известно, ничего не вечно. Если идти, то всякий путь заканчивается. Так было и тут. Земля стала суше, воздух – свежее, наконец пошёл подъём, и Ялка, следуя за Карелом, вползла и вывалилась в какую-то просторную полость. Здесь было всё ещё темно, хоть глаз выколи, зато, по крайней мере, сухо и можно стоять во весь рост. Девушка еле выпрямилась, держась за стену, сделала несколько шагов, и тут силы оставили её. Усталая, голодная, замёрзшая, она опустилась и больше не двинулась.
– Уф! Наконец-то свобода, свобода! Мне хочется кричать «ура»! – услышала она бодрый голос маленького человечка и вздрогнула – это Карел тронул её за руку. – Эй, ты чего?
– Мы… всё ещё под землёй? – промолвила она. Зубы выбивали дробь, замёрзшие губы едва шевельнулись. Ей было холодно, всё тело била дрожь.
– Да, но уже в пещерах. Что ты села? Вставай.
– Я не могу. Я устала. Долго нам ещё?
– О нет, только не сейчас! – запротестовал Карел. – Нам нельзя останавливаться – здесь ничего нет, я бросил вещи горизонтом выше, где посуше. Там одеяла, припасы. Вставай, замёрзнешь!
– Дай мне посидеть. Я только отдохну, совсем немножко отдохну и пойду.
– Какой отдых! А если за нами гонятся?
Ялка в изнеможении откинулась к стене и закрыла глаза, переходя из одной темноты в другую.
– Пусть гонятся.
И в самом деле, вряд ли кто решится выдержать такой кошмар по доброй воле.
Несколько секунд Карел размышлял, потом решился.
– Ладно, сиди, – сказал он. – Я скоро вернусь, принесу огня и что-нибудь поесть. На, возьми мой плед, а то замёрзнешь.
Они нашли друг друга на ощупь. Ялка опять вздрогнула.
Власяница была мокра насквозь. Мгновение девушка колебалась, потом махнула рукой. Сейчас было не до ложной стыдливости, к тому же темнота скрывала всё. «По крайней мере, волосы сушить не надо, – безразлично подумала она. – Хоть что-то хорошее». Она с трудом стянула рубище и завернулась в плед, который оказался неожиданно сухим. Ялка, как ни была измотана, нашла в себе силы удивиться:
– Как он у тебя не вымок?
– Шутишь? Я ж не дурак тащить его с собой. Я оставил его здесь. Никуда не уходи.
Карел удалился, шаги смолкли. Воцарилась тишина, только где-то далеко чуть слышно капала вода. Ялка долго сидела в темноте, дремала, вскидывала голову на каждый шорох, пока в конце туннеля наконец не показался свет – жалкий огонёк, но после стольких часов, проведённых в темноте, он показался Ялке просто ослепительным. Она смотрела на него и жмурилась, согреваясь уже от самого вида огня, хотя дыхание сгущалось в пар. Тем временем Карел подошёл, сбросил на пол мешок и выволок оттуда одеяло в скатке. Свет фонаря дал девушке возможность рассмотреть как пещеру, где они очутились, так и себя. И если вид пещеры не вызвал у неё особых эмоций, то собственный…
– Боже мой…
– Что? Что случилось? – Карел забеспокоился и поднял фонарь. – Ты чего?
– Спрячь фонарь. Вообще не смотри на меня! Боже, какой кошмар… Фу! Я грязная, как собака.
– Ох! А я-то подумал… Ну и напугала же ты меня! Что ты орёшь? Я тоже грязный. Ничего, отмоемся.
– Где?
– Я знаю места. И вообще, хватит ныть! Встряхнись, приди в себя. Гей-гоп! – Он сделал пируэт. – Ведь ты же снова на свободе.
– На свободе? – Ялка попыталась сесть и застонала. Мышцы затекли, поясница распрямилась едва не со скрипом, на ногах звякнула цепь. – Пока мы ещё никуда не вышли. Может, для тебя это свобода. Но куда пойду я, такая… такая… фу…
– Брось. По сравнению с тем, что было, это пустяки, дело житейское. Главное, что ты жива. Есть хочешь?
– Смертельно, – призналась Ялка.
– На. Здесь хлеб и ветчина. Если хочешь, я могу намазать сверху сыру или мёду.
– Намажь и того и другого.
– О! Наконец нашёлся кто-то, кто меня понимает! Держи.
Но кусок не лез в горло. Кое-как Ялка сжевала половину, остальное решила оставить до лучших времён, когда у них будут огонь и вода, и сунула в сумку. «Я беременна, – тускло, пребывая в некотором оцепенении, напомнила она себе. – Я ношу ребёнка. Меня столько времени морили голодом. Я должна есть за двоих, а мне не хочется. Странно. Однако надо».
Она достала бутерброд и съела его до последней крошки.
– Теперь пошли, – скомандовал Карел.
– У тебя нет для меня какой-нибудь одежды?
– Нет. Можешь оторвать кусок от одеяла.
– Жалко.
– Рви, оно старое.
– Лучше б ты раздобыл рубашку или башмаки, – вздохнула Ялка, повязывая плед как юбку, а обрывок одеяла как шаль. Оглядела себя. – Боже, на кого я похожа! – Она встала. Под ноги ей попалась ненавистная хламида. Ялка вся перекосилась, пнула её и едва не рухнула, когда кандалы рванули за ноги.