– Это не статуи, – сухо сказал Карел. – Это они. Стоят, во всём своём величии. Стоят такими, как их здесь оставили.
На протяжении тысячелетий гномы возвращали камню всех своих усопших королей.
– А это – моя мама.
Карел остановился. Опустил фонарь. Ялка тоже опустила взгляд.
Пред ней был саркофаг – большой, великолепный по величине и красоте кристалл дымчатого хрусталя. Ялка никогда не видела ничего подобного, даже представить такого не могла. Края и стыки были обработаны столь искусно, что смыкались без зазора; саркофаг казался цельным, замкнутым и герметичным. Ялка приблизилась в ошеломлении и посмотрела на Карела: «Можно?» Тот кивнул.
Она наклонилась и всмотрелась в прозрачную глубину.
В гробу лежала женщина. Не гномка, человеческая женщина. Очень красивая, в великолепном платье, под золотым покровом, в золотой тиаре, с волосами цвета созревающей пшеницы, заплетёнными в две длинные косы. Руки были сложены на груди. Тело (если это было тело) оставалось нетленным, кожа была бледной, но при этом женщина казалась спящей, а не мёртвой. Хрусталь был так прозрачен и глубок, что Ялка не заметила, как коснулась камня лбом и носом, ощутила леденящий холодок и отшатнулась. Сооружение было подвешено на четырёх цепях, концы которых уходили в стены, и от прикосновенья закачалось. Отблески от фонаря заметались в глубине великого кристалла, забегали по стенам. Женщина будто ожила, в игре теней её лицо приобрело живое, беспокойное выражение, веки дрогнули… но то была иллюзия, волшебное движение, и только.
И только.
На душе у Ялки было жутко и восторженно.
– Боже… – выдохнула она как заколдованная, поднимая взгляд на Карела. – Так ты тоже гном?!
– Верь мне, – тихо повторил человечек вместо ответа.
– Она… – Ялка опять коснулась каменной поверхности. – Эта мумия… она тоже мертва?
– Никто не знает. Когда-то, очень давно…
Его слова прервал ужасный грохот. «Ловушка!» – крикнул Карел. Сердце у девушки едва не выскочило из груди. В первый момент она ужасно испугалась, а через секунду так же страшно рассердилась, рассудив, что криворукий Карел плохо утвердил дурацкий таз на шатком основании. Но через мгновенье она взглянула в сторону ловушки и не сдержала крика.
Капкан сработал! В отблесках костра было заметно, как у входа кто-то дёргается и барахтается в верёвках. Кошмар повторялся. Но в этот раз то был чужой. Ялка вжалась в стену, и тут Карел удивил её в очередной раз: он выхватил откуда-то кинжал и бросился в атаку. Прыжками, мимо постаментов и окаменевших гномских королей. Он только чудом не задел костёр и котелок, набросился на упавшего и замахнулся. Тот сжался, выставил ладони, закричал: «Не убивай! Не убивай!» Хоть голос показался девушке знакомым, Ялка не смогла его узнать. Костёр почти погас, фонарь остался на полу. Карел что-то крикнул человеку в лицо, яростно и громко, тот ответил, тихо и с мольбой. Он даже не пытался встать. Карел ещё немного помахал кинжалом, потом плюнул, опустил оружие, повернулся и сделал девушке знак подойти. Выглядел он растерянным.
– Иди сюда! – позвал он. – Посмотри, кто к нам пожаловал.
Гремя цепями, девушка опасливо приблизилась и в изумлении замерла.
Человек был исцарапан и оборван, неимоверно грязен, весь в крови и копоти, однако узнать его не составило труда.
Это был Михелькин.
– Не понимаю, для чего нам ехать в Лейден.
– А что тут непонятного?
– Да ведь Лейден осаждён!
– Поэтому и едем.
Йост сказал это, надвинул шляпу на глаза и смолк. Карл Барба тоже не нашёлся что ответить. Он запахнулся в плащ, нахохлился сердито, словно старый ворон, и молча стал глядеть на проплывающие мимо придорожные кусты и распускающиеся папоротники.
Третьи сутки музыканты двигались на северо-восток. Зелёный возок, крытый парусиной, следовал за ними. Местность помаленьку изменялась. Переправы и плотины попадались всё реже, бесконечные поля, равнины и каналы с зарослями вереска и дикой ежевики уступили место редким колкам орешника и тополевым насаждениям; тополя уже вовсю цвели, ветер пах травой и листьями. Всё чаще появлялись настоящие заросли – вчера путешественники облюбовали для ночлега маленькую дубраву, а сегодня утром впереди уже маячили зелёные вершины Петегемского леса.
– Это безумие, – снова повторил Карл Барба. – Но хорошо, допустим, мы доедем. Как вы собираетесь проникнуть в город? И зачем? Чтоб передать им деньги? Для чего? Что можно купить на золото в осаждённом городе?
– Вы слишком узко мыслите, господин кукольник, – снисходительно отозвался поэт из-под своей шляпы. – Не так уж важно, где потратить деньги, главное – зачем и как потратить. Лейден осаждают? Хорошо! То есть я хотел сказать, что ничего хорошего, конечно, в этом нет, но раз войска снаружи, то и помощь городу может прийти извне. Или не так?
Карл Барба долго шевелил губами, размышляя, потом опять покачал головой.
– Это безумие, – повторил итальянец.
Йост пожал плечами.
– Als Got met oms in, wie tegen ons zal zijn? – сказал он. – Если Бог с нами, то кто против нас?
– Ваша правда, – поддакнул ему шагавший рядом предводитель шпильманов – обритый наголо высокий барабанщик. – А вы, господин Каспар, или как вас там, напрасно беспокоитесь: случись чего, мы вашу ребятню в обиду не дадим, убережём не хуже наших денежек, доставим в лучшем виде.
– Да? Да? А что потом?
– На всё воля Божья.
Музыкантов было шестеро. Поладить с ними у кукольника не получилось: весь первый день они насторожённо косились на своих попутчиков, опустошили несколько бутылок, ругались как баржевики и демонстративно отворачивались, если с ними заговаривали. «Бросьте, господин Барба, – сказал Йост, заметив, как тот хмурится и поджимает губы. – Время смутное, и будь вы на их месте, вы бы тоже никому не доверяли». Как ни странно, положение исправила Октавия. К полудню непоседа пробудилась, на втором привале смыла краску, стёрла воск, а к вечеру избавилась от надоевшего корсета с золотом и двинулась до музыкантов – наводить мосты.
– А я тоже умею петь! – без предисловий объявила она, подойдя к костру, возле которого сидели артисты. Фриц в очередной раз позавидовал её задорному нахальству: девочка, казалось, не испытывала ни предубеждения, ни страха. Впрочем, то была не сила духа, а скорее детская невинность, непосредственность. Как в своё время ей не показался страшным итальянский кукольник с его сундуками, зонтиком и бородой, так и сейчас она не видела опасности в шестерых заросших мужиках с их барабанами, бурдонами, кривыми дудками и арфами. Октавия, как мышка, от природы обладала даром чувствовать опасность, и когда той не было, вела себя без церемоний.
– Да? – невозмутимо бросил один, самый высокий, поворачивая перед огнём большой барабан, чтобы кожа на нём лучше просохла. Время от времени он ударял в него ладонью, извлекая гулкий дребезжащий звук, кривился и сушил опять. – И что же ты поёшь?
– А песни!
Парни одобрительно заусмехались и запереглядывались. В своём розовом платьице, в старенькой накидке, перешитой из театрального занавеса, с голубыми волосами, Октавия даже сейчас походила на большую куклу. Сердиться на неё было решительно невозможно.
– Хотел бы я послушать, как поют не-песни! – высказался крайний слева, желтоволосый здоровяк с кривой ухмылкой, и ему закивали все остальные. – А что за песни ты поёшь?
– Всякие. Что вы хотите послушать?
– Что-нибудь медленное, – сказал кто-то.
– Я знаю одну, она называется Ez ist hiute eyn wunnychlicher tac. Спеть её?
– Спой! Спой! – послышалось со всех сторон. – Давай начинай!
– Постой, – остановил её один музыкант, – эту песню я знаю! Там проигрыш. – Он полез в мешок, вытащил скрипку, подул на неё, пощипал струны, подкрутил колки и взялся за смычок: – Ну-ка, вместе. Три, четыре!..
Йост, бородатый кукольник и Фриц насторожили уши, а Октавия сложила за спиной ладошки и запела. У неё оказался тонкий голос – не писклявый, но высокий, он слегка дрожал, но мелодию девочка вела вполне уверенно.
Все шестеро музыкантов опять переглянулись.
– А у малышки есть чувство ритма, – одобрительно проговорил бритоголовый. – А вот эту песню ты знаешь? – Он отбил на барабане пару тактов, мыча под нос мелодию, и поднял взгляд на девочку: – А? Знаешь?
– Конечно, знаю!
– Да? Эй, Рейно! – обернулся барабанщик к своему приятелю, тому здоровяку, который сидел по левую руку. – Рейно, ты нам нужен. Доставай свою флейту.
– А я уже. – Тот поднял инструмент, который в его лапище казался соломинкой. – Что играем?
– Douce Dame Jolie! – Барабанщик потёр ладони, взял на изготовку палочки и снова повернулся к девочке: – Ну, на три четверти. Пошли!
Грянули. Октавия заволновалась и вступила позже, а инструменты – скрипка, флейта, барабан – едва её не заглушили, но предводитель сделал знак играть потише, подхватил припев, и плясовая понеслась по нарастающей. Когда мелодия утихла, все на поляне засвистели и заулюлюкали, захлопали в ладоши.
– А ну ещё!
– Ещё, ещё!
– А можно я одна? А то я не привыкла…
– Пой одна!
– Только я спою очень старую песню, ей меня научил мой отец, – предупредила Октавия и запела Two Sostra. Суровая песня, с её медленным маршевым ритмом, в исполнении ребёнка прозвучала пугающе серьёзно, как далёкий зов морской сирены, как плач ангела на похоронах. Все слушали, разинув рты.
– Святая Катерина! – высказался кто-то, когда песня кончилась. – Чтоб мне лопнуть: эта девочка знает по-норманнски!
– И поёт Танхаузера и Машо, – добавил барабанщик. – Конечно, это не Дюфай, но и не деревенские попевки… Сколько тебе лет, дитя?
– Девять.
– Быть не может! А ты знаешь что-нибудь ещё?
– Я знаю много песен, у нас в трактире часто останавливались музыканты.
И она запела Ai vis lo lop. Музыканты подхватили, но на середине девочка охрипла. Шпильманы залопотали и потащили её поближе к огню. Их суету не прервала даже каша, которая поспела и полезла через край. Пока одни музыканты добывали девочке тарелку и ложку, а другие наливали ей горячее питьё, барабанщик оглянулся на повозку и махнул рукой: