– Эй, Йост! И вы, господин хороший, как вас… – Он прищёлкнул пальцами. – Что вы сидите там, как эти самые?.. Идите к нам.
Йост, кукольник и Фридрих не заставили себя упрашивать и присоединились к трапезе. По кругу пустили бутылку, и через некоторое время музыканты уже оттаяли и вели себя вполне доброжелательно, даже сквернословить стали меньше. Принятая в круг Октавия была уже накоротке со всеми и, набив рот ветчиной и хлебом, начала болтать.
– Так здорово путешествовать, я уже столько всего видела! А знаете, сколько у господина Карла кукол? У меня никогда не было столько! Дома я жила одна, с шестью сёстрами и братом, и однажды у меня был всамделишный котёнок, только тётя его не хотела кормить, и дядя Корнелис его утопил, а потом никого не было… А правда, что тополя – это большие одуванчики? Юбка – это когда две ноги в одну штанину! Как тебя зовут? У тебя такие светлые волосы! У меня тоже были такие же, только я в синьку упала. Ой, можно мне скрипочку потрогать? А в Брюгге вы где выступали? Ой, в Брюгге были во-от такие корабли – шириной с эту поляну! А вы знаете, что у птиц нос – это рот?..
Ну и так далее.
– Не разговаривай во время еды, Октавия, – строго сказал Барба.
– Да пусть себе болтает, – снисходительно разрешил барабанщик. – А вы славный малый, даром что из Сицилии. Не держите обиды – мы же не со зла. Когда нам Йост навяливал взять вас с собой, мы решили, что вы хлыщ из городских, ну, знаете, из тех, кому нужна охрана. А вы тоже хороши! Столько спеси на себя напустили, просто фу-ты ну-ты!
Он фыркнул и хлопнул его по плечу. Все загоготали.
– Точняк, мы из-за этого и злились, – поддакнул ему здоровый, пальцами выловил из кипящего котелка кусок мяса и положил Октавии в тарелку. – А чего? Любой рассердится. Паси тут всяких, будто нам своих забот мало… A propos[83], – он вытер руку о штаны и протянул её кукольнику, – меня зовут Рейно. Рейно Моргенштерн.
– Ка… Каспар, – представился Карл Барба, пожимая ему руку. – Я назвался Каспаром, чтобы выехать из города, – добавил он. – На самом же деле…
– Да зовитесь как угодно, – перебил его барабанщик. – Только если вы Каспар, тогда я Тойфель. Михель дер Тойфель, или просто Тойфель.
– Тойфель? – удивился кукольник и поправил очки. – То есть это значит «чёрт»?
– Ага, он самый! – Парень оскалил зубы, приложил ко лбу два пальца на манер рогов и сделал выпад в сторону мальчишки. Фридрих отшатнулся. Все опять расхохотались.
– Почему?
– Я барабанщик, – пояснил дер Тойфель и изобразил руками. – Барабаны, бубны, rommel-pot – это моё. Гремит похуже преисподней! К тому же в этой местности и так до чёрта Михелей. А если не хватает рук, мне помогают Рейно или Кастус.
– Дурацкое дело нехитрое… – проворчал на это скрипач.
– В лоб дам! – Тойфель погрозил ему кулаком.
– Сам получишь. А меня зовут Феликс, – сказал тот и приподнял шляпу, под которой обнаружилась лысина.
– Ага, – сказал Барба и перевёл взгляд на другую сторону костра, где сидели ещё двое – длиннолицые, ушастые, черноволосые, похожие друг на друга, как братья. – А вы…
– Мартин Лютер, – представился один и глотнул из бутылки.
– Томас Мюнцер, – представился другой и тоже глотнул из бутылки.
– Scuzi? – растерялся итальянец.
– Не родственники, – ответил за обоих Рейно. Все опять рассмеялись.
Последний музыкант, беловолосый малый двадцати лет от роду с породистым лицом и пальцами арфиста, прозывался Кассиус.
– Можно – Кастус, – разрешил он.
– А я – волынщик и артист на флейте и Drumscheit, – подытожил Рейно.
– Drumscheit? – итальянец наморщил лоб.
– Дичайший инструмент! – ответил Тойфель. – Хуже барабана. Посмотришь – просто палка со струной, а звук… Его используют в монастырях во время месс, когда среди монахов нету низких голосов. Звучит как «Ррууррр!».
– А, так это, наверное, marina trombona! – закивал господин Карл.
– В точку, приятель! Она самая!
Все опять захохотали.
– Вы не серчайте, что они такие, – прошептал итальянцу на ухо поэт. – Я предупреждал вас. Гистрионы, шпильманы – что с них взять? Шалят мальчишки. Балаган!
– Scuzi… scuzi… – разводил руками кукольник. – Извините и вы. Что тут скажешь! Вы ведь тоже… как это… Видок у вас, прямо скажем, не располагает к общению.
Музыканты расхохотались.
– Видок что надо! – объяснил за всех Михель дер Тойфель и пихнул Рейно локтем в бок. – Молодухам нравится. Шестеро мужиков, которые не одеваются слишком тепло и выглядят при этом будь здоров, – это зажигает!
После ужина, однако, музыканты не стали укладываться, наоборот, расчехлили инструменты.
– Кураж пошёл, – заявил Рейно, надувая здоровенную, на три бурдонные трубы, волынку. – А ну, давай до крайности!
Так они играли и плясали, пели, пили и вопили до глубокой ночи, а потом уснули прямо где сидели, у погасшего костра, а Феликс и Тойфель подрались.
Сейчас Тойфель шёл рядом с повозкой и насвистывал, сверкая синяком под глазом; бубенчики на его посохе позвякивали в такт шагам. Серая мулица плелась вперёд, Йост правил и бубнил под нос стихи и рифмы, Барба снова погрузился в размышления.
Задумался и Фриц.
Поэт преследовал какую-то цель, но, может, действовал без плана, по наитию. Йост стремился в Лейден. Из разговоров, сплетен, новостей, подслушанных в пути, Фриц знал, что этот город, «мануфактурная столица» между Амстердамом и Гаагой, осаждён и что осада эта длится не неделю и не месяц, а едва ли не полгода. Испанские войска, отчаявшись взять город приступом, решили взять его измором. Но голодные, ослабевшие лейденцы предпочитали умереть, но не сдаваться. Что ждало Октавию и Фрица? И куда им идти потом? Об этом Фриц как-то не думал.
Он поднял глаза и сразу столкнулся взглядами с Октавией.
– О чем ты думаешь? – спросила она.
Мальчишка заёрзал в смущении. Видимо, на лице его отражалась такая интенсивная работа мысли, что девочка невольно заинтересовалась.
– Да так, – уклончиво ответил он, – о том, что с нами будет.
– А ты выбрось руну или лучше сразу три, – посоветовала девочка. – Спроси, что случится там, куда мы едем.
Фриц покосился на сидевших впереди Йоста с итальянцем.
– Так ведь мы не знаем, куда едем.
Октавия пожала плечиками:
– Что за разница? Ведь руны всё равно ответят.
Фриц полез в карман и вытащил гадательный мешочек. Еле развязал тесёмку. Пальцы стыли. День холодный предвещал ненастье. Фриц сунул руку в мешочек и принялся перебирать скользкие костяшки.
– Справа налево, – подсказала девочка.
– Я знаю, – буркнул Фриц, хотя до этого не знал, и покраснел.
Первой из мешка досталась Inguz, далее был Tyr, а третьей выпала Fehu:
Октавия склонилась над раскладом.
– Интересно, – выговорила она, – интересно… Что ты спрашивал?
– Ничего, – признался Фриц. – Я просто думал, что случится. Думал и тянул, как ты учила. А что?
Йост правил, и его внимание было всецело поглощено дорогой, а вот Карл Барба обернулся, привлечённый разговором.
– Чем это вы тут занимаетесь? – спросил он, бросив на них взгляд из-под очков. – А?
– Разбрасываем руны, – объявила девочка. – Хотим узнать, что будет.
– Вот как? Занятно. Можно мне послушать?
– Конечно, господин Карабас.
Тележка тряслась и переваливалась на колдобинах. Три желтоватые костяшки чуть подрагивали. Октавия рассматривала их, грызла заусеницу и хмурилась.
– Сперва вот эта, «Инг», – сказала наконец она и указала пальцем. – Руна движения. Ох, она сильная… Это герой, бог или колесница. Мы пошли куда-то и идём. Бросили всё, понадеялись на лучшее. Нашли какой-то выход.
– Это прошлое? – спросил Фриц.
– Да, это прошлое.
– Тогда всё верно. А сейчас?
– Сейчас вот эта, «Тюр», которая посередине. Это ученичество, а может, правосудие: ас Тюр главный на тинге. Отец говорил, что когда один человек вызывает другого на поединок – это называется «хольмганг», они обращаются к Тюру. А ещё может быть так, что это просто копьё или стрела.
– Копьё? Какое копьё? У нас нет никаких копий.
– Ну я не знаю… – Октавия надула губки. – Руны никогда не говорят в лоб. Надо думать и смотреть, и тогда в нужный момент становится понятно. Нам надо что-то решать, и очень скоро.
– Что?
– Я не знаю.
– Ну ладно, – сдался Фридрих. – Что там дальше?
Октавия поболтала ногами.
– А дальше «Фе», – рассеянно сказала она. – Это может означать какие-то деньги, плату, скот… Делёж богатства. Ой, я вот что вспомнила: это руна Фреи, а она – богиня любви.
– Вам, девчонкам, всё бы сюси-пуси, – недовольно сморщился Фриц. – Где бы что ни говорили, всё у вас про любовь.
– А вот и нет, вот и нет! Просто Фрея – добрая госпожа, ей очень по душе любовные песни и всякие такие танцы.
– Ну тебя, – разочарованно сказал Фриц. – Ничуточки не интересно. Наполовину непонятно, а что понятно, мы и так знали.
– А никто не говорил, что будет интересно!
– Тогда какой нам прок от этого гадания? Лучше б у цыган спросили. Цыгане гадают на картах. А на рунах они не гадают.
– Это потому, что руны – не гадание!
– А что тогда?
– Руны это… это… м-м. – Октавия задумалась, покусывая ноготок. – Руны – это как игра, – вдруг нашлась она. – Да! Они тебе не скажут всякое такое, про любовь какой-то дамы, а покажут только то, что есть. Может быть, дадут совет, вот!
Фриц растерянно посмотрел на три разложенные костяшки.
– Может, тогда ещё разбросим? – неуверенно предложил он.
– Не надо, лучше над этими подумай.
– Где ты научилась таким вещам, деточка? – перебил Октавию итальянец. – И вынь сейчас же палец изо рта! Грызть ногти – плохая привычка.
– Я только один! – торопливо сказала та, пряча руки за спину. – А руны я знаю от отца. Он мне вырезал такие, а я, ещё маленькая, с ними играла, даже проглотила одну. А ещё у меня мама тоже часто гадала на рунах, только у неё не получалось, а у Фрица получается.