Травник снова не ответил.
– Почему ты молчишь?
– Я не знаю, что сказать, – признал он. – И впрямь, наверное, я виноват. Я не мог излечить тебя, но я хотя бы мог узнать, как ты живёшь. Твоя мама обещала за тобой присматривать.
– Она умерла, – сухо сказала девочка и отвернулась. – Уже два года как умерла.
– Я не знал. Прости. Всё бы хорошо, но… Я, может, смог бы тебя пристроить, позаботиться, у меня много знакомых, мне бы помогли. Кто-то за старые долги, другие по дружбе… Но только не сейчас! Сейчас это невозможно. Я…
– Почему? Почему невозможно? – Слёзы уже не стояли в глазах у девочки, а вовсю бежали по щекам. Чувствовалось: ещё немного – и она разревётся. – Я будто проклята, от меня все шарахаются, как от прокажённой! Мне четырнадцать, а выгляжу я, будто мне двенадцать. Сколько я ещё проживу? Ну сколько? Два года, три? А потом однажды – раз, и всё! Я задохнусь, как висельник. И никто не придёт, чтобы меня спасти. Даже на похороны никто не придёт. Разве можно… разве можно так? Я живу как в стволе у аркебузы, каждую секунду жду: вдруг выстрелит? Только зимой и сплю спокойно, а летом на улицу выйти боюсь. Муха пролетит – а у меня кровь стынет! Как-то одна залетела мне в волосы, и я совсем голову потеряла, ничего не соображала, всю посуду перебила на кухне, кипятком обварилась… Мне потом хотели волосы обстричь, как больной. Я бы уже раз десять умерла, если бы… если бы… – Она сглотнула и закончила: – Если бы не ты.
Этот поток наивных детских аргументов был одновременно трогателен и нелеп, любые доводы разума здесь не имели силы. Эта маленькая, хрупкая беспомощная девочка в глубине души уже была женщиной с железным стержнем бессознательного, чувственного восприятия мира. Она действительно была живая, как она сказала, но живая не в том смысле, что дышала и ходила, а в другом, глубинном чувстве жизни (а значит, и смерти), которое доступно женщине и больше никому. Она могла почувствовать, но не могла понять. В ней закипала просыпавшаяся юность, бурлили чувства, которых она хотела и которых боялась, она выдумывала свою жизнь, но страшилась её постичь. Пустяк в её понимании превращался в трагедию, а трагедия – в пустяк, и в данную минуту мир начинался ею и ею же заканчивался. Всё остальное было пришлым или выдуманным.
Травник был в совершеннейшем смятении.
– Девочка, послушай… Это же не значит, что я вечно должен быть рядом!
– Конечно, нет! Только я всё время боюсь, что однажды ты не придёшь.
– Есть способы, – неуверенно сказал Жуга. – Я бы мог… хм…
– У меня никого нет.
– Хочешь, я поговорю с хозяевами?
– Меня вообще тогда возненавидят.
Вновь повисла пауза.
– Дурацкое положение, – пробормотал Жуга и дёрнул себя за волосы.
Девица, конечно, была неправа. Травник знал немало людей, которые всё время жили под угрозой смерти: люди с астмой, люди с язвой, с грудной жабой, с больным сердцем. Наконец, солдаты (хотя мужчины всё-таки не женщины, у них другое отношение к жизни и к смерти). Но все они жили и ценили каждое мгновенье этой жизни, а при неизбежности смерти принимали её как должное. Или не принимали, но всё равно – жили! А здесь всё обстояло много лучше. Девушка знала, откуда исходит опасность, знала, как от неё уберечься. И всё равно боялась. Потому что маленькая, потому что слабая, потому что одна. Потому что каждый из нас иногда бывает небрежен.
Потому что однажды найдётся подонок, который поймает тебя и насильно ужалит пчелой.
Можно было объяснить ей. Дать совет, помочь, научить, найти заботливых людей, оставить лекарства. Немножко времени, три-четыре дня – и всё можно было поправить.
Но как раз времени и не было. Не было времени. Совсем.
«Я столько лет приходил к ней, – подумал травник, – помогал, но, по сути, было ли то помощью? Она ждала и верила, что я приду, а я даже имени её не помню».
– Как твоё имя? – спросил он.
Девушка подняла глаза. Опустила.
– Сусанна.
– Ах да. Тебя ещё прозвали Крошка Су[94].
Та надула губки:
– Мне не нравится это прозвище!
– Я не буду тебя дразнить, – успокоил её травник. – Просто вспомнилось.
– А тебя как зовут?
– Жуга.
– Какое странное имя.
– Ты права, – почесав в затылке, признал травник. – Для здешних мест звучит странновато. Если мы не хотим, чтобы нас нашли, лучше взять какое-нибудь другое.
– Может, Ливен? Или Гильом? Или, может, Иероним?
– Нет, это не подходит.
– Тогда, может, Этьен? Или Тибальт?
Травник с прищуром посмотрел на девушку.
– Не слишком ли рьяно ты за меня взялась? – то ли спросил, то ли укорил он её. – Поумерь пыл, девочка. Да и в любом случае всё это не годится. Ты слышишь, как я говорю? У меня нездешний выговор. С местным именем я привлеку внимание, люди сразу почуют неладное, подумают, что я сыщик или ещё что-нибудь такое. Проще взять какое-нибудь латинское имя, пусть думают, что я монах. При постриге часто дают новые имена.
– А ты монах?
– Нет, это только ряса, сама же видишь: тонзуры нет… Кстати, это мысль: надо будет забежать к цирюльнику. Жалко, ряса бернардинская, они почти не выходят в мир, но я что-нибудь придумаю. Яд и пламя, теперь много чего надо успеть сделать… Ну что ж, – Жуга хлопнул себя по коленям (похоже, он уже всё решил и теперь продумывал маршрут их будущего пути), – раз в Кортрейк нам не надо, двинемся в Лиссбург – я всё равно собирался туда заглянуть. Это займёт у нас дней пять, в лучшем случае четыре. Яд и пламя, многовато, но ничего не поделаешь – ехать нам всё равно не на чем, так что пойдём пешком, якобы я и взаправду монах. О! А назовусь-ка я Якобом! Тем паче скоро день святого Якоба. И насчёт мест врать почти не придётся – скажу, что я из Трансильвании, в последнее время там многие приняли католичество. «Брат Якоб Трансильванский». Как тебе это имя?
Девица уже вполне воспряла духом. Настроение у неё менялось, как погода осенью. Ничего особенного для такого возраста, но травник тем не менее подметил это, и в его душе тихонько зазвенели колокольчики тревоги. «Тот ещё характер. Ох, намучаюсь я с ней, – подумал он. – Впрочем, бог даст, не успею. Однако что-то очень уж везёт мне в последнее время на сумасшедших девок. Не к добру всё это».
– Якоб? – переспросила Сусанна, складывая руки на коленях. – Как будто неплохо! А я тогда…
– А ты останешься как есть, Сусанна, – осадил её травник. – И, пожалуйста, не спорь. Игрушки кончились. Ты даже не знаешь, в какие дела впуталась. Надеюсь, я успею пристроить тебя до того, как обо всём забуду.
– О чем ты забудешь? А в какие дела?
– Любопытство кошку сгубило… Ой, прости. Я не хотел.
Девушка, однако, всё равно надулась. Впрочем, ненадолго.
Пора было поесть и поискать ночлега. Их бегство было столь поспешным, что у них не оказалось ни денег, ни еды, ни тёплой одежды. Свой плащ Жуга отдал девчонке, сам остался в рясе. Но удача улыбнулась им, хотя и уголками губ: монах, которого Жуга ограбил, оказался ушлым малым – вместо грузиков, которые вшивают в платье для придания складкам монументальности, в уголках суконного гарнаша он запрятал мелкие монеты, одна из которых даже оказалась золотой. В придорожной гостинице травник купил ковригу хлеба, маленький дорожный котелок и наполнил флягу кислым прошлогодним вином, а сердобольная хозяйка угостила их вкуснейшим пирогом и подала кусок очень хорошего сыра, испросив взамен благословения. Пришлось благословить, причём отсутствие у травника тонзуры её нисколько не смутило. Вечером Жуга насобирал на лопухах улиток, и эти «устрицы бедноты» вкупе с кореньями, мучной подливой, молодыми побегами папоротников и дикой черемшой составили их ужин. Странник и девочка уже совсем собрались устраиваться спать, как вдруг Жуга насторожился, сел и потянул к себе посох.
– Что случилось? – встревожилась Сусанна.
Травник не ответил, продолжая всматриваться в ночь.
Пологий склон холма с той стороны, где громоздились остатки стены, порос чертополохом, бузиной, куманикой и шиповником – колючими невысокими зарослями, какими зарастают развалины и пустыри. Спрятаться вроде было негде.
– Там кто-то есть, – наконец сказал Жуга. – Сиди тихо, я схожу посмотрю.
– Ой, не надо!
– Я не уйду. Я только до стены. А то костёр мешает, понимаешь?
Девчушка натянула одеяло до глаз, будто оно могло послужить защитой, и испуганно кивнула, однако только травник встал, выпростала руку и вцепилась ему в рукав.
– Успокойся. Я только взгляну и вернусь.
– Не надо смотреть, – сказали вдруг из-за развалин.
Травника будто подбросило – через мгновение он уже стоял в разрушенном дверном проёме, боком, с посохом на изготовку.
– Кто здесь?
– Я, – сказала Зерги, выходя из темноты. – То есть мы.
Из темноты выступил ещё один силуэт, приземистый, мохнатый. Собака, понял травник. Впрочем, нет, пожалуй, не собака… Неужели волк?
– Не подходи, Зерги, – угрюмо сказал травник, – стой, где стоишь. Что тебе нужно?
Одежда девушки была измята, в грязи, на куртке спереди зиял разрез, сама куртка в бурых пятнах, о происхождении которых можно было даже не гадать, лицо осунулось, свалявшиеся волосы связаны в пучок, а чёлка срезана под корень, разве что не сбрита. От неё за пять шагов разило конским потом и засохшей кровью.
– Жуга, Жуга, – устало сказала она, – ты всё такой же. Не доверяешь никому.
– Не подходи: ударю, – ещё раз предупредил её травник. Быстро оглянулся – нет ли кого сзади, и тотчас повернулся обратно, ибо сзади никого не было. Арбалетчица осталась неподвижной.
– Можно я сяду? – попросила она.
– Садись.
Зерги кивнула и опустилась на обломки рухнувшей стены. Морщась от боли, стащила сапог. Собака неподвижно замерла в стороне, Жуга с трудом гнал желание рассмотреть её получше – что-то в ней было странное, привлекало внимание. Но сейчас он опасался потерять из виду основного противника.