– Штауфер, мой верный Штауфер, – сказал наконец толстяк. Голос его подрагивал. – Я помню его. Он был сильным магом, умел обращаться в мышь, а также многое другое. Однако и это не спасло его от инквизиции.
– Осмелюсь заметить, спасло, – возразил Вольдемар. – От инквизиции – спасло.
– Но не спасло от разъярённых горожан, – резонно заметил Шталлен, сделал шаг вперёд и щёлкнул каблуками. – Мы всецело к вашим услугам, господин маг.
– И к вашим, Ваше Величество, – сказал кабатчик и тоже отвесил поклон.
…Когда Шнырь пришёл в себя, он обнаружил перед собой опрокинутую кружку с отломанной ручкой, а в руках – ту самую ручку и флорин, зажатый так, что на ладони сделался порез. В голове был кавардак. Он не помнил, что говорил и делал после поднесённой кружки: три глотка, флорин в зубах, а дальше – бум! – и темнота.
Господин Андерсон смотрел на него очень-очень странно.
– Голова не кружится? – с неожиданной заботой осведомился он.
– Н-нет…
– Тогда вставай. Мы едем.
В темноте пещеры время капало, как талая вода с сосульки, Ялка быстро потеряла ему счёт. Ей казалось, что прошла вечность. Она сидела спиной к стене, завернувшись в одеяло и с наслаждением вытянув к костру истерзанные ноги. Иногда ей приходило в голову, что она до смерти вынуждена будет так сидеть, без завтра и вчера, и тогда она вздрагивала, как от холода, хотя тот уголок пещеры, где они обосновались, более-менее прогрелся. Склеп сделался уютным настолько, насколько это понятие вообще применимо к склепу. Иногда здесь даже появлялись комары, назойливые одиночки, от которых было больше беспокойства, чем вреда. Ялка злилась на них, но потом подумала, что комары – это, наверное, хорошо, ведь раз они летают, значит, где-то неподалёку выход, а это внушало надежду. Но проходило сколько-то времени, и девушка успокаивалась и забывалась в тревожном полусне. На Михеля, который околачивался рядом, иногда пытаясь с ней заговорить, она не обращала внимания.
Или почти не обращала.
Иногда её одолевали мысли.
Что за прихоть судьбы заставила её проделать этот путь? Она была уверена, что здесь не всё так просто, но причину не могла найти. Она ушла из дома – это раз. И выследила Лиса – два. А после потеряла Лиса – три. Казалось, после этого всё должно было остановиться или, во всяком разе, встать на место, сделаться понятным, однако игра продолжилась. Зачем? Кому это было нужно? Уж точно не ей.
Но в глубине души Ялка понимала, что история завязана именно на ней. И то, что травник так внезапно возвратился и возник из небытия, не столько радовало, сколько тревожило. Сейчас, здесь, сидя в темноте и тишине, она обдумывала это со всех сторон и всякий раз приходила к одному и тому же выводу, что выбор был. И голос травника за дверью кельи напугал её едва ли не больше, чем огонь и пыточные клещи инквизиторов. Надо было признаться: она боялась. До исступления, до ужаса, до дрожи. Но… чего? Не травника же, в самом деле!
Понять это она не могла.
Складывая так и этак все события прошедших месяцев, Ялка смутно ощущала, что распутывает некую головоломку, смысл которой ускользает от неё. Она будто держала в руках все нити – даже спицы! – только не могла понять, какую шаль ей надлежит связать из этой серой пряжи. Тревога отпустила, но осталось беспокойство. Она дремала, вскидывалась, ёжилась от холода, подбирала ноги, звякая цепями, и вдруг в одно из таких пробуждений поняла одну простую мысль: да, ей был дарован выбор.
Только она его не сделала.
Все как сговорились, весь мир будто ополчился против неё. И травник, и Единорог, и все другие словно подталкивали девушку к решительному шагу. А она всё убегала, убегала – всякий раз она бежала от чего-то, чтобы не думать, чтобы отрешиться и замкнуться в коконе душевной пустоты. Серость будней, равнодушие, безмолвие души – она уже почти умерла, уже не обращала внимания на мир вокруг и на себя в этом мире. Но мир-то от этого не перестал существовать.
Или – перестал?
А может быть, переставал?
Ей стало холодно, как будто сквозь прореху в ткани мироздания ей в спину дунул ледяной сквозняк. В последние месяцы это странное чувство преследовало её всё чаще и настойчивей. Она поёжилась и поплотнее завернулась в одеяло.
Что говорил ей травник? А Единорог? Что говорил загадочный высокий, бывший то ли богом, то ли полубогом, то ли вовсе демоном? Он ведь что-то ей сказал на той поляне. Только она не помнила. С ней слишком многое произошло в последнее время, много такого, что стирает память. Но предназначение Судьбы скребло ей душу, не давало ей ни счастья, ни покоя. Она странствовала, принимала беды и нужду, терпела грубость и насилие, боялась и страдала, но при этом никто не гнал её с насиженного места: семена этой беды – благословение или проклятие – она несла в себе. Избавиться от них было невозможно.
– Я что-то должна сделать, – пробормотала она, глядя в тлеющие угольки. – Что-то сделать я должна. Иначе это никогда не кончится.
Михелькин, сидевший по другую сторону костра, встрепенулся и вопросительно взглянул на девушку, но та помахала ему рукой: мол, ничего, привиделось во сне, сиди, и тот успокоился.
Ялка уверилась в одном: ей нужно разыскать травника. Необходимо разыскать во что бы то ни стало. Чтобы спросить, что он задумал. Даже если он решил её убить, замучить, сжечь, отдать монахам, она должна его спросить.
Должна.
С этой мыслью, подарившей ей какое-то странное успокоение, она снова уснула и спала, покуда чей-то крик опять её не разбудил.
Но это было после.
Браслет был чудо как хорош – широкий, увесистый, по всей поверхности украшенный чеканкой и каменьями, да и золото, насколько мог видеть Михелькин при свете факела, было чистым – не герагольд и не электрон[95]. Оно отливало настоящим жёлтым блеском, без всякой зелени и красноты. К тому ж у этого браслета было ещё одно немаловажное достоинство – он был разъёмным, то есть на шарнире и застёжке.
А значит, его можно было снять, не отбивая у статуи руку.
Ялка и коротышка Карел спали у погасшего костра. Михелькин стоял на страже. Вокруг царили тишина и мрак. Каменную дверь прикрыли, в склепе сделалось тепло. «Капкан» был восстановлен в первозданной чистоте жуткого замысла и занял своё место у порога. Делать было нечего. Чтобы не заснуть, Михелькин связал из прутьев факел и теперь бродил между рядами статуй, разглядывая их и вздыхая. Рассматривал он в основном украшения – сами изваяния подгорных королей его мало интересовали. Сперва, конечно, ему было странно видеть эти плоские лица, коренастые фигуры, бороды до колен и всё такое прочее, но вскоре он привык. Народец и народец – две руки, две ноги, одна голова, а остальное не суть важно. Высечь можно что угодно, хоть чудовищ, хоть химер. Что он, статуй, что ли, не видал? В ином соборе показистей будут.
Другое дело золото.
С первой минуты, как только Михель увидал сие великолепие, он задумал прихватить какую-нибудь безделушку или самоцвет. Карел-с-крыши это злонамерение распознал и строго пригрозил, чтоб Михель этого не делал. Он был сердит до безобразия, ругался и размахивал кинжалом, Ялка встала на его сторону, и Михелькин для виду согласился, а про себя решил тайком попробовать и положился на авось. Как только все уснули, Михель принялся за дело, торкнулся туда-сюда и отступился: украшения сидели на удивление крепко. То ли двараги обладали секретом обработки камня, то ли украшали статуи на месте, то ли знали, как соединять края металла незаметно. Во всяком случае, свои сокровища подгорный народец отдавать за просто так не собирался. Пояса и перевязи, впрочем, были с пряжками, которые можно было расстегнуть, но пояс – вещь заметная: сними – и спутники сей час поднимут крик. Браслет или кольцо – другое дело. У иных браслеты были на запястьях и локтях, по две-три штуки, тонкие и толстые, на всякий вкус и цвет – поди запомни, сколько их там. То же самое и перстни. Можно было попытаться свистнуть парочку-другую, но, как говорилось выше, большинство из них вросли в камень и сниматься не хотели. Наконец Михелькин наткнулся на этот браслет с разъёмом и теперь стоял в молчаливом раздумье: брать или не брать. Факел потрескивал, бросая на суровое каменное лицо оранжевые блики.
Девушка была жива и даже относительно здорова. Судя по всему, с ребёнком тоже было всё в порядке. Это радовало. Всё прочее огорчало. Положение было незавидное: находились они где-то под землёй, а Михель числился теперь предателем и дезертиром, при поимке его ждала в лучшем случае виселица, а в худшем – она же, только с предварительными пытками. Конечно, можно было снова сдать монахам девушку, но уж тут Михель решил твёрдо: ни за что. Ялка, если и поверила, виду не подала. Карел был настроен против, сгоряча хотел зарезать Михеля или прогнать, но Ялка заступилась за него, и Карел сдался. Кровожадность его, впрочем, наверняка была больше показная, нежели серьёзная: Михель очень сомневался, что тот смог бы кого-то убить, хоть поначалу и струхнул. Но Ялка почему-то доверяла этому уродцу. «С волками жить – по-волчьи выть», – рассудил Михелькин и безоговорочно принял лидерство маленького человечка. Всё это попахивало бесовством, но Михель уже начал понимать, что у всего в этом мире есть как минимум две стороны, а люди склонны ошибаться. Он вспомнил, как полз в узком земляном проходе, как сдирал ногти, разгребая завалы, ибо не было никакой возможности развернуться, как задыхался и отмахивался от крыс, и снова содрогнулся. Ни за какие деньги он бы не согласился повторить этот путь! Хотя, если подумать…
Взгляд его опять остановился на браслете. Карел обещал к завтрашнему вечеру вывести их на поверхность. Но даже если так, что дальше? Им предстояло идти по стране. Куда? Михель об этом раньше не задумывался. Наверное, на север, к реформатам, в те провинции, которые уже под властью Молчаливого… Но как? Кругом война, разбой, мародёры, им наверняка придётся прятаться, таиться, выжидать, а ведь надо что-то есть, во что-то одеваться. Наконец, беременная женщина – не лучший странник: ей потребуются молоко, ночлег, хорошая еда, возможно, повитуха. Всё это стоило денег. У Михелькина их не было. Вряд ли они были и у маленького негодяя в грандиозных башмаках. О девчонке и вовсе говорить нечего. Так что же делать? Браслет был самое то. А если учесть, что гномы, по легендам, обожали чистые металлы, а не фальшивые сплавы, вроде орайде или симилора… нет, это наверняка настоящее золото, чище пистольного и дукатного. А ещё каменья! Михель аж вспотел. Если удачно продать, можно будет жить и путешествовать втроём не меньше месяца, может, даже раздобыть повозку. Когда наступит время оправданий, они будут уже далеко. Михель был уверен, что ему удастся переубедить Ялку.