– Да мы давно в аду, – с горечью сказал он. – Сами не ведаем, что творим. Но ладно. Не об этом я. Мне кажется, Жуга открыл способ, как сделать так, чтобы такие мечты сбылись.
– Все?! – поразился Иоганн.
– Ну не все, конечно. Я не очень понимаю, но в его тетради говорится о Силе. Будто её скопилось столько, что надо только найти человека, который сможет с нею совладать, направить в нужное русло. Как поток из взорванной запруды.
– Скажете тоже… Ах ты ж! – Иоганн схватился за голову. – Так это он тогда о жертве говорил? Он что, хочет тех детей кому-то в жертву принести?! Свят-свят! Так это что ж такое? Это ж язычество какое-то получается.
Хагг покачал головой:
– Не думаю. Просто дети тут определённым образом замешаны. Сам травник ничего не может сделать – он как раз и есть та самая «плотина». А вот кто будет «мельницей» на той плотине, не могу уразуметь. И теперь, когда Жуга вернулся, где-то что-то, я уверен, в самом скором времени должно произойти. Должно, я чувствую! И знаешь, я не хочу упустить этот момент. И эти трое детей должны быть рядом. Все! Хотя, по-моему, они давно уже не дети. Так вот, наш Томас, этот маленький монах, как раз и есть один из тех троих. Вот потому я согласился следовать за ними, Дважды-в-день, и потому мы с тобой и дальше будем притворяться. Понял? Эхе-хе… Ну хорош томить – есть хочется. Давай снимай.
– Ах ты, и верно! Оп! Держите. Ну как?
– Кх-кх! О-ох, наперчил! – Хагг откусил кусок и помахал ладонью возле рта. – Огонь!
– А вы вина глотните. Я хорошего вина припас, из крайней бочки. Помните, я приносил, мы с вами пили? Аристид, хромая шельма, господам, значит, альгвазилам дал другого, а меня не обманул – налил того самого, лучшего. Вон, в той бутылке.
– Благодарствую.
И оба замолчали, ибо известно, что хорошая трапеза располагает к благодушным мыслям и таким же благодушным разговорам или же к молчанию. Иоганнес Шольц и Золтан Хагг не сговариваясь выбрали второе.
И в этот миг из темноты появился большой силуэт человека. Оказалось, это Смитте. Будучи обнаруженным, толстяк выступил на свет и теперь таращился на Золтана и Иоганна, комкая в лапищах катаную шляпу и шумно втягивая ноздрями воздух.
– А, снова этот убогий, – прокомментировал Иоганн. – Пришёл на запах жареного. Дать ему кусочек, господин Ха… гм… мастер Людгер?
– Дай, чего уж, – проворчал тот. – Всё равно нам всё не съесть.
Иоганн поддел с углей ещё одну полоску флеккена, подул на неё, чтобы остудить, и протянул умалишённому:
– Держи, болезный, только не ожгись. И сядь – чего торчишь? – в ногах правды нет. Эх, грехи наши тяжкие…
Он перекрестился.
– Премного благодарен, господин Иоганн, – на удивленье внятно и отчётливо ответил «полоумный Смитте», взял мясо и уселся на бревно. От неожиданности у Иоганна аж кусок в горле застрял, а Золтан вскинулся и приподнялся, вглядываясь толстяку в лицо.
– Ты? – осторожно выговорил он.
– Я, Золтан, я, – ответил тот, развеивая всякие сомнения. Откусил кусочек мяса и поморщился: – Ох, наперчили! Яд и пламя!
Иоганн наконец прокашлялся и приложился к бутылке, чтобы промочить глотку.
– Вы уж, сударь Лис, того… поосторожнее, – пожаловался он, оглядываясь по сторонам. – Хотя б предупреждайте, ведь нельзя же так людей пугать! Мы же думали, что это как бы он, а это как бы вы.
– А что, сразу не заметно? – поинтересовался «Смитте».
– Не заметно.
– И правда, – согласился Золтан. – В прошлый раз так пузана колбасило, мы думали, копыта отбросит, а сейчас ничего, вид как вид.
– Я научился, – мрачно усмехнулся травник сквозь личину полоумного налётчика и потянулся за бутылкой. – Это оказалось не так сложно. Хотя по-прежнему противно. Я уже полчаса у их костра сижу и слушаю, о чём они болтают.
– Ничего себе! – восхитился Золтан Хагг. – Ну и шпион бы из тебя получился! А что болтают?
– Разное, – уклончиво ответил «Смитте», откусил кусок и принялся жевать. Пряный жир потёк у толстяка по подбородку. – Вы куда идёте?
– Я не знаю.
– Можешь как-то убедить монаха, чтобы он шёл, куда нам нужно?
– А куда нам нужно?
– К северному побережью.
– К се… Так мы туда и движемся! Нас всех ведёт мальчишка: этот брат Себастьян беседует с ним каждый день, и тот говорит, куда идти.
Толстяк нахмурил лоб.
– Мальчишка, да… – пробормотал он. – Забавно. Может быть, он тоже что-то чувствует, а может, даже знает. Так или иначе, к ним мне подойти не удалось, они меня прогнали. Ладно. Постараюсь навещать вас. А пока…
– Эй, постой! – Хагг поднял руку. – Подожди. Я хотел спросить: что ты задумал? Ты всегда уходишь, не договорив. Скажи прямо, чтоб нам больше не гадать! Ты думаешь о жертве, да? О жертве?
Травник помолчал. Поднял взгляд.
– Да. Можно сказать и так.
Золтан почувствовал, как по спине его забегали мурашки, будто костёр исчез, а за спиной разверзлась бездна. Сразу стало холодно и неуютно, потянуло сквозняком.
– И… это будет кто-то из детей?
– Детей? Каких детей? – не понял «Смитте». Вдруг лицо его вытянулось. – Золтан, да ты что… – проговорил он. – Или ты плохо меня знаешь?
– Но для чего? Ради Аллаха, скажи мне тогда, для чего?
– Но я почти всё сказал тебе тогда, в лесу. Она – кукушка. Ткач. Верней сказать – ткачиха. Вторая половина. Мир сумеет измениться, только если она…
Тут из темноты послышались шаги и громкий хруст валежника, а через секунду к их костру из леса вышагнул Гонсалес. Вышел и замер, близоруко оглядывая всех сидящих около костра. Фальшивый Смитте враз умолк, бросил долгий, исполненный странного выражения взгляд на маленького испанца (а точней, на меч, висящий у того на поясе), вслепую нащупал бутыль с вином, поднял её и присосался к горлышку. Кадык его задвигался. Все трое с молчаливым изумленьем наблюдали, как кварта преотборного вина из бочек бернардинского монастыря исчезает в его бездонной глотке. Ещё немного – и бутылка опустела, а толстяк всё как бы пил и пил, покуда вдруг не понял, что вино закончилось. Как только это произошло, он сразу весь обмяк и со стуком уронил бутыль на землю.
Глаза его были пусты.
Смитте оглядел по очереди всех, сидящих у костра, потом вздохнул, засунул палец в нос и с глубокомысленным видом стал им там ворочать. Все молчали, только на углях чадило и потрескивало, подгорая, жареное мясо.
– Donnerwetter! – выругался Золтан, плюнул и ударил по коленке кулаком.
Красная повозка ясеневого дерева с жёлтым тентом из кортрейкской парусины неторопливо продвигалась по дороге. Снедала жара: последние дни выдались на удивление тёплыми. Природа радовалась: всё росло и расцветало, повсюду летней песнею жужжали пчёлы и шмели, в траве, лишь стоило остановиться на ночлег, стрекотали ночи напролёт кузнечиковы свадьбы.
Людям было хуже. За дорогой следил в основном Йост – он хорошо знал здешние места. Музыканты шли пешком и вяло переругивались, господин Карл Барба всё больше похрапывал, укрывшись в тени парусинового тента; ребятишки укрывались там же. Новичок – беловолосый дудочник – держался молча, будто размышлял о чём-то, и шагал размеренно, как заведённый механизм. Все предложения сесть в повозку он вежливо отклонял и продолжал идти, надвинув на глаза широкий замшевый берет, чтобы прикрыть от солнца белое лицо. Фриц часто (и всегда – неожиданно) ловил на себе его пристальный взгляд и спешно отворачивался; сердце у него начинало страшно колотиться, в горле становилось сухо. Почему – он сам не знал. Это не было испугом или смущением, просто его не оставляло странное чувство, что когда-то раньше, в прошлом, он уже видел эти синие глаза, но где и как – не вспоминалось. Он мучился этим вопросом два дня, пока его не осенило: этот ван Хорн чем-то походил… на травника. Совсем чуть-чуть – не голосом, не внешностью, не чертами лица, а именно взглядом, выражением глаз. Это было какое-то наваждение.
Продвигались гистрионы медленно – от одного колодца до другого, часто делали привал, а если попадался постоялый двор, то всячески тянули время, чтобы засидеться там подольше. Вот и сейчас вся гоп-компания остановилась в маленькой корчме и, заказав кому чего, сидела в ожидании обеда. Они заметно продвинулись на север, здесь уже ощутимо пахло морем. Корчма была построена исключительно занятно: часть её уходила в старый и наполовину срытый холм или курган, откуда, прямо из травы, торчали дымовые трубы. Там же размещались погреба. Из-за этой хитрой планировки летом тут всегда была прохлада, молоко и пиво подавали в запотевших кружках, а зимой наверняка всегда было тепло. Где-то близко, видно, находились старые каменоломни, где добывали известняк; пол в питейном зале был посыпан мелом, мгновенно впитывавшим запахи и сырость. Это было бы приятно, если бы не так сильно пачкало ноги – лестницы и полы в комнатах на втором этаже были белыми, белая пыль витала в воздухе, от неё першило в горле и всегда хотелось пить, а ежели тебе встречался пьяница, его всегда можно было опознать по белым бокам, испачканным от падений под стол. Неподалёку находился колодец, так что недостатка в воде не было, а две деревни, малый тракт и Лейденский канал исправно поставляли корчме посетителей. Вдалеке, цепочкой, уходили на север песчаные дюны. Среди странников это место было известно как «Песколаз». Хозяйствовал здесь Хендрик Ян Зандконнинг. Фриц нашёл это забавным[96].
Пока ждали обеда, закусывали устрицами. Близился сентябрь – первый месяц с буквой «р» в названии, и в трактире снова подавали устриц, каковое обстоятельство вызвало в душах путников значительный подъём – все музыканты оказались большими любителями этого деликатеса. Они вооружились ножами и принялись за дело. Хозяин притаскивал сетку за сеткой, и плоские зеландские устрицы дюжинами исчезали в желудках бродячих артистов, приправленные солью, уксусом и оливковым маслом. Кукольник, Октавия и Фриц от остальных не отставали, и только Йост не проявил к дарам моря никакого интереса. Некоторое время в трактире раздавалось только щёлканье створок, хлюпанье, с которым путники высасывали сок, да сдержанное крепкое словцо, когда нож соскальзывал и резал пальцы. Пахло уксусом и мелом. Когда первый голод был утолён, непримиримые Феликс и Тойфель тут же заспорили, какие устрицы вкуснее: французские Prat Ar Coum, Brelon из Бретани, Marenne-Oleron с побережья Ла-Рошели или Gravettes d’Arcachon с их ореховым привкусом. Оба за время своих странствий перепробовали их неимоверное количество и в итоге сошлись на том, что местные зеландские если и не самые замечательные, то ни в чём не уступают французским и уж куда лучше дорчестерских или колчестерских.