Гистрионы сгрудились и зашептались.
– Что решаем? Куда двигаем? – осведомился Тойфель.
– Что решать-то, всё давно решено, – проворчал Кастус и рыгнул. Вытер масленые губы. – Двигаем на север, к морю. Ясно же, что не получится иначе. Как пройти, когда кругом войска?
– На севере тоже становится опасно, – потирая подбородок, возразил на это Рейно Моргенштерн. – Если взять корабль, куда девать детей? А тащить их с собой, так всякое может случиться.
– Предлагаешь бросить их здесь?
– Зачем же бросить? – возразил Дер Тойфель. – Ладная корчма! Хозяин не простак, но и не сволочь, ради выгоды не станет всякой дрянью заниматься. Да и в конце концов, ведь кто-то может и остаться с ними.
– Но не разделяться ж нам! Да и вообще, Йост всю эту кашу заварил, пусть и расхлёбывает. Что с нас взять? Наше дело маленькое. Ведь есть у них хозяин, этот, с куклами, – пусть он и остаётся.
– А ну как солдаты нагрянут?
– Спрячутся… А вы смотрите в оба: жрите, сколько хочется, но пейте в меру, особенно ты, Тойфель. А то найдёте на дне монету, и плакала свобода, молоти потом вербовщика…
– Да будет тебе. Не впервой же.
– Именно что не впервой.
Тут дверь корчмы со стуком распахнулась, и взоры устремились на неё. Воцарилась тишина.
На пороге стояли двое – белобрысый парень лет двадцати, по виду обыкновенный крестьянин, и девушка в каком-то странном платье, будто наспех сооружённом из подручных тряпок и суровых одеял. Оба выглядели измождёнными, с ног до головы были выпачканы мелом и дорожной пылью. Они стояли и нерешительно оглядывались. Девушка была босой, со сбитыми ногами, смотрела вниз. Под ветхой шляпой и намотанным в несколько слоёв замызганным платком трудно было понять, какая у неё голова и шея. Волос видно не было, только лицо.
– День добрый, – наконец поздоровался парень и откашлялся.
– Добрый день. – Кабатчик слегка поклонился.
– Здесь можно снять комнату? – нерешительно спросил парнишка и повторил, словно боялся, что его не так поймут: – Комнату… можно снять?
– Отчего ж нельзя. Мо-ожно, – протянул хозяин. – А деньги у вас е-есть?
– Деньги… деньги, да, есть. – Парень порылся в кармане и протянул тяжёлый, необычной чеканки золотой. – Вот.
Кабатчик принял его, покачал на ладони и с удивлением поднял брови.
– Хм! – сказал он. – На эту монету я могу подать вам гентской колбасы, большую круглую яичницу, похлёбку с клёцками и ушки, жаренные в масле. А также пива и вина.
– А комнату?
– И комнату, конечно. Может быть, желаете помыться?
– Да, хорошо. Да.
Он даже не упомянул про сдачу, хотя следовало бы. Беловолосый, казалось, не может оправиться от какого-то удара, потрясения или другого странного события. Он говорил прерывисто, словно выталкивал слова, и с подозрением глядел на каждого сидящего в корчме, но стоило ему встретиться с кем-нибудь взглядом, торопливо опускал глаза.
Он осторожно взял свою спутницу за руку и двинулся вперёд, между столов. Народ по-прежнему молчал – уж больно нелепо выглядела эта парочка. Во всяком случае, вид у них был такой, словно они только что вылезли из-под земли. Женщина шла, неловко семеня, быть может, потому, что была в тягости (вблизи это стало заметно). Парень старательно избегал чужих взглядов.
Проходя мимо стола, где сидели Фриц, Барба и Октавия, а также гистрионы, женщина замедлила шаг, подняла голову, посмотрела на них… и тихо охнула, закрыв ладонью рот. Фриц тоже разглядел её вблизи. И тоже вздрогнул.
– Я… – потрясённо выдохнул он и умолк, увидав в её распахнутых глазах не только изумление, но и мольбу: «Молчи!» В голове сделалось пусто и гулко. Не в силах придумать ничего путного, он торопливо схватил ложку и принялся запихивать в рот еду, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не взглянуть на девушку ещё раз.
Парень тем временем оглянулся, неловко потоптался, потянул девушку за руку, и они двинулись дальше. Октавия вертела головой и дёргала Фрица за рукав:
– Фриц, кто это? Ты её знаешь? Кто это? Ну Фри-иц…
Тот не отвечал. Радость, ликование – всё это быстро сгинуло, теперь он думал о другом. Страх стянул его внутренности ледяным узлом, горох с капустой застревали в горле и горячими комками проваливались внутрь; вкуса еды он не ощущал.
– Странная деваха, – выразил общее мнение Дер Тойфель, и все закивали. – Где я мог её видеть?
– И я где-то видел! – подтвердил Рейно Моргенштерн. «И я!», «И я!» – как стадо ослов, заякали остальные. Рейно нахмурился.
– Но где? – спросил он сам себя. – Не помню.
Все – музыканты, выпивохи, странники, кабатчик, кукольник, даже Октавия – все неотрывно буравили взглядами белые спины уходящей парочки, и потому никто, кроме Фрица, не видел дудочника ван Хорна, который стоял у входа, в дверном проёме. Он тоже смотрел им вслед со странным выражением в глазах, потом повернул голову к Фрицу, поймал его взгляд и приложил палец к губам в риторическом жесте молчания.
И улыбнулся.
– Ты веришь в любовь?
Жуга повернулся на бок, чтобы посмотреть на Зерги. В отблесках костра её лицо приобрело несвойственное ей выражение. В последнее время она сильно изменилась – черты её истончились, нос заострился, губы стали тонкими, бескровными. Бесконечные преображения изматывали девушку как тяжкая болезнь, она лежала, завернувшись в одеяло и прижавшись к травнику, смотрела в пересыпанное звёздами светлеющее небо.
Зерги. Белая Стрела. Альбина. Сколько травник её помнил, она всегда была поджарой, быстрой, энергичной девушкой, упрямой, скорой на дела и на суждения, способной как на бешеные вспышки гнева, так и на внезапные порывы светлых чувств. Её скрытность почти равна была по силе её искренности, а её понятия о справедливости и чести определяла лишь она сама. Казалось, она всё время носит маску и никому не открывает своего истинного лица. Но если на неё находило желание поразмышлять, тем паче вслух, это был верный признак тягостных сомнений и растерянности. В такие минуты следовало держать ухо востро: после них могло последовать всё что угодно – от поцелуя в губы до стрелы в глазницу.
– Почему ты спрашиваешь об этом у меня? – мягко поинтересовался он.
Зерги посмотрела на него и усмехнулась.
– Кого же мне спрашивать? – горько сказала она. – Девчонку? Рутгера? А может, господина Андерсона? Нет, Жуга, я знаю тебя много лет, и знаю точно – если ты ответишь, то уж точно не соврёшь.
– А если не отвечу?
– И тогда не соврёшь.
Жуга смолчал и снова повернулся лицом к небу. Зерги не стала его беспокоить. С другой стороны костра, укутанная в плащ, посапывала девочка, а чуть поодаль, на ложе из утоптанной травы, улёгся Рутгер в волчьем облике. Он спал тревожно, чутко и при каждом шорохе мгновенно просыпался и глядел на травника и Зерги – пристально, недобро, но без злобы. И то хлеб, если подумать.
Жуга вздохнул. Прошёлся пятернёй по волосам.
– Не знаю, – наконец сказал он. – Я давно уже не думал о любви. По правде сказать, любовь – это такая штука, которая не спрашивает, веришь ты в неё или не веришь. От веры здесь вообще ничего не зависит. Когда я был моложе, я думал, что любовь – это когда ты не можешь жить без другого человека, когда тебе плохо, если этого человека нет рядом. Потом, сколько-то лет спустя, мне стало казаться, что любовь – это когда ты просто хочешь, чтобы любимый человек был счастлив…
– Счастлив? – перебила его Зерги.
– Ну. Вот счастлив – и всё! Любой ценой. Я даже не задумывался, что такое счастье в её понимании, а иногда оказывалось, что для её счастья мне как раз лучше бы уйти. – Жуга помолчал, будто его посетили воспоминания, потом потряс головой и продолжил, уже не очень охотно: – Ещё потом я думал, будто любовь – это когда тебя понимают. А сейчас, когда ты спросила… Знаешь, ты, наверное, будешь смеяться, но сейчас мне кажется, что любовь – это когда ты просто можешь быть с кем-то вдвоём и не ругаться с ним. Или нет, пожалуй, не так. Как бы сказать… Ну, в общем, для меня сейчас это просто возможность быть с кем-то потому, что хочешь быть рядом, и потому, что можешь. Можно поворчать вдвоём, поругаться, что-нибудь натворить, набедокурить или что-то вроде этого – очаг разжечь, обед сварить… поле вспахать, родить ребёнка, дом построить… да, наконец, просто сидеть и молчать вдвоём, и это будет по сердцу обоим. Я тебя разочаровал?
– С тобой разочаруешься, как же, – проворчала девушка и плотнее завернулась в одеяло. – У тебя всё время мозги набекрень.
Травник хмыкнул.
– Сама виновата. Нечего было спрашивать.
– Да я не о том! – отмахнулась Зерги. Закусила губу. – Странный ты человек, Жуга! Поговоришь с тобой и удивляешься: чего я сама об этом не подумала? А с другой стороны, ведь это только слова. Говорить-то ты мастер, айе, говорить многие умеют. А на деле что? Ни черта на деле не получается. Вот ты, к примеру. У тебя была такая, чтобы с ней вот так, как ты сказал, в огонь и в воду? А?
Жуга ответил не сразу.
– Была, – наконец сказал он.
– И где она сейчас?
– То в огне, то в воде.
– А ты тогда чего?..
Жуга опять повернулся и взглянул на девушку. Его запавшие, как в лихорадке, голубые глаза в кругах бессонных синяков смотрели дико и пронзительно; он даже не моргал.
– А я – и там, и там, – ответил он. – Жду, когда она хоть что-то выберет.
Зерги пробрал холодок.
– И чего я тебя, в самом деле, расспрашиваю, – нарочито грубо проворчала она, в основном чтобы скрыть смятение. – Ни толку, ни понятия. Одна морока.
Заслышав нотки недовольства в её голосе, белый волк вскинул голову и уставился на травника. Зерги и Жуга смотрели на него и молчали.
– Любишь его? – вдруг тихо спросил травник.
– Тебе-то какое дело…
– Я всерьёз спрашиваю, не злись. Любишь?
– Да, чёрт побери, люблю, люблю!.. – вдруг выпалила Зерги, будто признаваясь в чём-то постыдном и ужасном, что немыслимо для человека, для женщины. По щекам её бежали слёзы. – Что, доволен, да? Доволен? Всё б тебе раскладывать по полочкам да мозговать, да разговаривать! А сам-то что? By Got! Да ты хоть понимаешь, каково это, когда ненавидишь человека, съесть его готов со всеми потрохами, дёргаешься, как на иголках, а сама таешь, чуть только он посмотрит на тебя, а внутри тоже всё дёргается – дышать не можешь, если он рядом! У-ум, ненавижу, ненавижу!.. Ну давай скажи ещё что-нибудь!