Она умолкла.
– Он понимает нас? – спросил Жуга вместо ответа, всё ещё глядя на Рутгера.
– Что? А… Не знаю. – Зерги вытирала слёзы так яростно, словно хотела содрать кожу с лица. Всхлипнула. – Нет. Наверное, нет. А что?
– Да так, – пожал плечами травник. – Мы тут орём, а он только молчит и смотрит. Даже не шевелится.
– Чужая душа – потёмки.
– Кто он такой?
– Рутгер? Обычное дело. Наёмник. Только я, как его увидела, сразу что-то этакое поняла. Не могу я, Жуга, сил нет! Никогда со мною не было такого. Не любила никого, айе. Учителя своего, Веридиса, даже его не любила, а так… благодарна была, что подобрал, не бросил подыхать на улице, учил, воспитывал… арбалет мне купил…
– А родители?
– А что родители? – Зерги шмыгнула носом, села и обхватила колени руками. – Маму я почти не помню, мне пять лет было, когда она умерла. Отец – дурак и пьяница, сперва мать забил, баб водил каких-то беспрестанно, дрался, потом сам утоп, за что его любить? Ты… ну это ты. Сам понимаешь… Только не обижайся, ладно? Это просто… ну такое чувство было… не любовь. Айе. – Зерги будто смутилась и отвернулась. – Прости, я не хотела тебе такого говорить. А его я, как увидела, поняла – пропала! Куда он, туда и я. Уйти сил нет. Остаться – так вообще кошмар. Я сама не своя, когда он рядом. Вот ты говоришь, любовь – это когда можешь с кем-то быть и не ругаться. А я только и делаю, что с ним ругаюсь, а иначе страшно: так хочу, чтобы он БЫЛ. Я такого никогда не чувствовала, это… это какая-то сладкая мерзость. Когда он смотрит на меня вот так, у меня все мысли разлетаются: пух! – и нету. Голова как надутый пузырь, только горошина катается внутри, гремит: хочу, хочу, хочу! Не дай бог, сдамся. А то он скажет: «Прыгни с крыши!» – прыгну, не задумаюсь. Прикажет: «На колени, и лай по-собачьи!» – грохнусь на четвереньки и загавкаю… Вот как сильно я его хочу! Понимаешь? Гадство. – Она закусила губу и помотала головой; слезинки на её щеках уже прокладывали новые дорожки. – Вот же гадство…
Она закрыла лицо ладонями.
Травник молчал. Молчала и Зерги.
– День и ночь об этом думаю, – сказала Зерги наконец. – Вернее, ночь. Каждую ночь. Всю ночь, айе. Днём я не думаю – когда я птица, я вообще не думаю. Там только чувства, чистые, яркие, у людей таких не бывает. Там, если охота – так это ОХОТА, если злость – то настоящая ЗЛОСТЬ! Гадюку позавчера пришибла, веришь ли – в жизни так азартно не дралась! А наверху – только полёт и ветер, только небо и я! Каждое пёрышко плещет, глаза каждую травинку видят, куда хочешь, туда лети… А всё равно, он свистнет – я к нему со всех ног… вернее, со всех крыл. Сердце бьётся…
Зерги сунула ладони между ног и сжала колени. Опустила глаза. Помолчала.
– Когда обратно в человека превращаюсь, – продолжила она, чуть погодя, – то что-то помню, что-то – нет, но точно помню, что не знаю слов, не понимаю их, когда я ястреб. Иногда жалко, иногда наоборот – хочется остаться такой. Не всегда хочется думать. Ты не сердишься?
– Да нет, пожалуй, не сержусь, – задумчиво сказал травник. – Знаешь, я тебя, наверное, понимаю. То, о чём ты сейчас говорила, – это ведь тоже любовь. Только вот в чём загвоздка. Я долго думал об этом, пока однажды вдруг не понял, что любви на самом деле как бы нет. То есть она, конечно, есть, но, если ты не хочешь её видеть и всё время отворачиваешься, злишься на себя, её не будет. Будет только больно. Иногда, быть может, хорошо, но чаще – больно. Любовь – как счастье, надо сперва придумать, а потом в неё поверить. Я уже так не могу. Не получается.
– Придумать или поверить?
– И то и другое. А ты уже свою любовь придумала, по-настоящему, а стало быть, увидела. Поверить только не решаешься. Поверишь – будешь счастлива.
– А если не буду?
– Всё может быть. Жизнь – рисковая штука.
Оба долго молчали. Костёр почти погас. Небо на востоке начало светлеть. Вдруг Зерги шумно и прерывисто вздохнула и придвинулась к травнику. Наклонилась, опустила голову ему на грудь и закрыла глаза.
– Обними меня, – тихо попросила она.
– Зерги… – Травник в нерешительности поднял руку, но не прикоснулся к ней. – Зерги, послушай… Не надо.
– Обними меня, пожалуйста, – упрямо, настойчиво повторила она. Жуга не видел её лица, только стриженый мальчишеский затылок, но слышал, как девушка закусила губу и еле сдерживает слёзы. – Ну я прошу тебя…
Травник попытался отодвинуться, и Зерги развернулась к нему лицом. Стало видно, как она грызёт костяшки пальцев.
– Ты…
– Жуга, – выдохнула она, подалась вперёд и ухватила его за рубаху. – Жуга, ну пожалуйста… У меня никого нет ближе тебя. Ни сейчас, ни вообще. Даже Рутгер. Ты, наверно, прав, но я больше не могу… не могу больше. By Got, у меня живот сводит, я вся мокрая. Я должна хоть что-то сделать, а то я голову сейчас об камень расшибу! Прости меня, я… я не знаю. Когда мы натворили это, у нас не было другого выхода, а теперь… Когда он человек, я птица. Дура с крыльями. Жру змей и всяких сусликов, клююсь и гажу на лету. Как ему любить меня такую? А мне что делать? Что? Под собаку ложиться? Жуга, я прошу тебя. Один раз. Ну, пожалуйста.
Её тонкие, необычно сильные для женщины руки словно жили своей жизнью – двигались, хватали за рубашку, гладили, теребили. Травник не отвечал, не двигался, только молча глядел на неё, без вопроса, без мольбы, без вожделения. А небо светлело. Облака, подсвеченные снизу, блестели, словно чешуя макрели. Оглянувшись на восход, не получив ответа, девушка издала короткий отчаянный стон, приподнялась и дёрнула завязки на груди. Быстрым движением сбросила куртку, яростно вырвав из рукава сперва одну руку, потом другую, и потянула через голову рубашку. Обнажились плоский живот и маленькие груди, между которых на шнурке висел наконечник арбалетного болта. Она вся дрожала, и отнюдь не холод был тому причиной. Не говоря ни слова, травник приподнялся и помог ей высвободиться из тесных рейтуз, ещё мгновение потратил, чтобы снять свою рубашку, затем так же молча обнял её и привлёк к себе.
– Какие у тебя глаза, – тихо выдохнула она. – Боже, какие глаза…
Зерги выгнулась, дышала мелко, быстро. На травника она почти не смотрела, в разрезе век виднелись лишь полосочки белков. Губы её были жаркими, как огонь, и этот жар против воли воспламенял. Жуга не стал сопротивляться и отдался на волю течения. Они слились, но то была скорее не любовь, а сдавленная битва двух измученных людей, отчаянная, страстная попытка поскорей, любой ценой достичь покоя и небытия, пустая радость, отголосок смутного желания быть вместе, не важно с кем. На вид это больше походило на схватку двух зверей – они метались, загребали землю, перекатывались в зарослях петушьей лапы и куриной слепоты, скулили, были сверху, снизу, кусались, царапались, спины у обоих были в кровь исполосованы травой. Звёзды побледнели и успели исчезнуть, когда оба без сил рухнули и замерли, тяжело дыша. Вокруг была картина разрушения: трава помята, одеяла скомкались, одежда разбросана, рубашки – чёрная и белоснежная – смешались и переплелись, как сброшенная кожа.
– Спасибо… – еле выдохнула Зерги и ощупью потянула к себе одеяло. – Ох, какое же тебе спасибо… By Got, как мне было плохо… и как стало хорошо! Ты прости меня. Пожалуйста, прости. Я не могла иначе, я б, наверное, с ума сошла, айе. Ты не поверишь, Жуга, но я… Жуга? Жуга?
Травник не ответил.
Зерги коснулась его щеки и отдёрнула руку, будто обожглась. Укусила себя за палец, посмотрела на восток, алевший во всю ширь, и снова повернулась к травнику.
– Прости, лисёнок, – тихо сказала она. – Я хотела тебе помочь, и я тебе помогу. Не знаю, что ты задумал, но я помогу. Может, не надо, но я это сделаю. Айе.
Когда через минуту или две крик хищной птицы взрезал тишину, травник не открыл глаз и не видел, как ястреб устремился в небо, превратился в точку и исчез. И когда белый волк завыл в щебечущей птичьими голосами стылости летнего утра, он не пошевелился.
Он спал.
Вечерний Эмден походил на огромную собаку, которая лакала воду, положив две каменные лапы по обе стороны залива. В устье реки было темно от кораблей и лодок: причалов не хватало, суда стояли на рейде, ожидая очереди на погрузку и разгрузку, туда-сюда сновали многочисленные лихтеры. Однако кнорр – норманнский парусник старой постройки – это не остановило: он как шёл полным ходом, так и продолжал идти. Фиш-гукеры и шлюпки прыскали с его пути, как пескари от щуки. Весь его мирный вид, отсутствие на палубе бомбард и кулеврин никого не могли обмануть – то был корабль-агрессор, потомок скандинавских драккаров, три века наводивших ужас на Европу, он только символически считался торговым. Один его силуэт заставлял зеландские сердца сжиматься от предчувствия беды. Причалы ему были не нужны. Гребцы не убирали вёсла, пока кнорр не врезался в пологий берег и с наждачным шорохом не лёг на песок плоским днищем, чуть кренясь на левый борт.
Яльмар Эльдьяурссон спрыгнул на землю, не замочив ног, поскользнулся, устоял и зашагал вперёд, мимо длинного ряда причалов, даже не оглядываясь, идут ли за ним его спутники. А они шли.
Несмотря на поздний час, было жарко. Солнце пекло во весь дух, редкие облачка обходили его стороной, лёгкий ветерок, дувший с моря, тоже не приносил облегчения.
В первой же таверне, у которой вместо вывески над входом висело нечто жестяное, напоминающее клёпаный гроб, норманны вызвали переполох. Девчонки-прислужницы забегали, половина посетителей похватали плащи и шляпы и поспешили убраться, остальные насторожённо притихли. Впрочем, и они ушли, как только прикончили выпивку. Хозяин, однако, удивления не выказал. Трубка, цветастый шейный платок, шкиперская борода, матросские бушлат и штаны с ремнём и медной пряжкой в виде птичьей головы – всё выдавало в нём старого морского волка, видывавшего и не такое.
– Господам варягам моё почтение, – чуть кивнув, приветствовал он вошедших, вынул трубку изо рта и выдохнул клуб дыма размером с собственную голову. – Вам, конечно, пива?