– Эх и бедовая ж ты девка! – выразилась та, тряхнув седыми космами, торчащими из-под засаленного чепца. – Глянь, и пузо нагуляла, и угомониться не можешь. Сиди, сиди, чего уж, знаю – я сама была такой. Можешь не оправдываться: мне плевать, что ты задумала, только вижу, что гулять не будешь, не из той ты породы – вон глаза какие скромные. Как есть тихоня. Тебе бы дома сидеть, чулки вязать, детей тетёшкать, суп варить. И чего тебя понесло на дорогу? Что с волосьями-то? Воши? Эхе-хе… Взять тебя с собой могу, конечно, да. Мои года уже не те, помощница не помешала бы. А выдержишь? Подумала, зачем? Не развлекаться еду. А? Что-что? И парень едет, говоришь? Добро, возьму и парня. Отчего не взять! Только смотри, чтоб твоего милёнка ненароком иль по пьяни в рейтары не загребли – дело известное. У меня самой два сына, чтоб ты знала, оба где-то мечами машут, ну так сами захотели, потому как сызмальства не видели иной жизни, окромя солдатской, и к другой не приспособлены, да и папаши у обоих были будь здоров, царствие им небесное. А вот платьишко у тебя совсем никудышное, видать, крепко тебя жизнь притиснула. Ладно, дам тебе чего-нибудь из стареньких запасов. И откуда только ты взялась такая? Эхе-хе, война, война…
Так Ялка оказалась в маркитантской повозке. Михелькин не стал спорить, безоговорочно признав за девушкой право принимать решения, и теперь оба ехали в самое сердце врага. Вокруг постукивали друг о дружку медные тазы и сковородки, высились корзины и тюки, под крышей качались связки колбас, окороков и чеснока, а Ялка дремала, укрывшись старым одеялом (бывшей юбкой, бывшим одеялом), и раздумывала о своём. Впереди ехали другие фургоны, сзади топал взвод пехоты, где-то между ними растянулись по дороге гистрионы и затерялась красная повозка с балаганными артистами.
– Спите? – время от времени вопрошала тётка, оборачиваясь и просовывая под парусиновый полог седую голову. – А, ну-ну. Отсыпайтесь, пока есть возможность – там не заскучаете. Может статься, что и алебарду в руки взять придётся. Ой, ахти мне – отстаём. И то! Лошадки-то мои – испанские, плетутся, словно дохлые, и ни черта по-нашему не понимают. Зря я их купила, ну да всё равно выбора не было – прежних-то моих убило картечным залпом. Как это по-ихнему? А, вот! Arre, mula, arra, lanta![106]
Маркитантка щёлкнула кнутом, и колёса заскрипели чуть быстрее.
«Как страшно, – думала девушка, поджав ноги и глядя на качающийся окорок, оплетённый верёвками. – Как же страшно! Но мне кажется, я поняла, что страх – моё оружие, и я должна – ДОЛЖНА его использовать. Я боюсь и я буду бояться, но я пройду через свой страх, и он придаст мне сил. Некогда страх помогал мне выгонять крыс из нор, теперь и крысы выросли, и я стала взрослее. Я знаю, что я ничего не знаю, но это и есть единственное, что мне надо знать. Лис прав – каждый должен делать своё дело. Нельзя же вечно бегать от судьбы! И может статься, именно сейчас я еду, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. А значит, так тому и быть».
И с этими мыслями она плотнее закуталась в плед и под мерный скрип колёс погрузилась в сон.
Возле маленького костра едва сумели разместиться шестеро. Отрядец сильно поредел и некоторым образом размежевался: Родригес и Хосе-Фернандес всё ещё держались вместе, Мануэль сидел поодаль в молчаливом отчуждении, десятник Киппер восседал на чурбаке, как полководец на барабане, глотал из фляжки, плевал под ноги и на других не глядел. Взгляд его был мутным и пустым. Те же, кому не досталось чурбака или бревна, просто лежали вповалку, постелив под бока одеяла, плащи и свежие овечьи шкуры, от которых изрядно пованивало. Остальные два солдата были старые приятели Родригеса – он встретил их прошедшим утром у палатки маркитантов, когда пошёл купить провианту и выпивки; звались они Альберто Гарсия и Хесус де Понте. Оба служили когда-то в одном батальоне с Родригесом, знали и Алехандро, и Анхеля и с охотой приняли предложение зайти на огонёк.
Третьи сутки миновали с того дня, когда отряд, ведомый юным Томасом, дошёл до Лейдена и влился в море осаждающих его военных сил, которыми командовал генерал Фернандо Вальдес. Влился, но не смешался. Три испанца и десятник без раздумий развели костёр в расположении батальона под командованием толстого португальца Жуана Филиппо да Сильвестра, Себастьян и Томас также воспользовались его гостеприимством и смиренно приняли во временное пользование шатёр его оруженосца, убитого ядром в голову во время последнего штурма. Что же касается палача с помощником, то они облюбовали себе местечко ближе к каналу, будто среди испанцев чувствовали себя не в своей тарелке. Безумный Смитте захотел быть с ними.
Киппер был не одинок в своём занятии: ночь выдалась холодная, все шестеро усиленно хлебали водку. А вокруг ворочался, храпел, сопел и шевелился сонный укреплённый лагерь. Трещали костры, раздавались удары молотка по наковальне, лошадиное ржание, женский хохот, пьяная божба, чуть реже – звон разбитого стекла и шум потасовки. Тут же, поблизости, кто-то невидимый в ночи хриплым утомлённым голосом тянул старую песню конкистадоров:
Ковыляет по курганам колымага за конём —
Это я и Себастьяно ящик золота везём.
Заунывно ветер свищет, в трубке тлеет уголёк,
Веселей смотри, дружище, путь неблизок, кров далёк…
Пять или шесть дней назад войска предприняли очередную попытку взять город приступом. Сапёры подвели под стену мину и благополучно подорвали. Часть стены рухнула, только пользы это не принесло: пролом был узкий, оборонять его было нетрудно, и горожане без труда отбили штурм. Нападавшие потеряли под стенами больше сотни ранеными и убитыми. Последовала ответная вылазка, в которой уже лейденцам всыпали по первое число. В итоге всё вернулось на круги своя, а пролом заделали. После встряски всем требовалось успокоить нервы, чем солдатня и занималась в обществе прожжённых маркитантов, цыган, жуликов-виноторговцев и обозных шлюх с цветастыми кружочками на дутых рукавах.
Ковыляют по курганам двое путников пешком —
Это я и Себастьяно ящик золота несём.
Мы лошадку схоронили, колымагу мы сожгли,
Шестьдесят четыре мили до жилья мы не дошли…
Войска стояли под стенами Лейдена почти год. Война превратилась в привычку. Кострища погрузились в землю, палатки выцвели и истрепались. Царили разброд и шатание. Не хватало дров, не хватало провизии, не хватало овса для лошадей. Баржи и обозы шли с большими перебоями. В лесу переловили птиц, теперь ждали желудей. Нельзя было ступить ни шагу на север или на восток: в лесах бесчинствовали гёзы, а на море, вдоль побережья, от Флессингена до Гельдера без устали крейсировали корабли повстанцев под водительством адмирала Трелона – фрегаты, корветы и большие шхуны в сорок тонн с двадцатью чугунными орудиями на каждой.
Но солдаты не гуляют по воде, а корабли не плавают по суше. Равновесие сохранялось. Крестьяне прятали зерно, а скот отгоняли в леса и на болота. Все окрестные деревни были не единожды разграблены, что, в общем, немудрено: сил под Лейденом сосредоточилось немало. Одной пехоты было пятьдесят семь батальонов: двадцать пять отборных испанских, пятнадцать немецких и семнадцать валлонских, а кроме них ещё четыре роты аркебузиров на двойном жалованье, швейцарские стрелки, ландскнехты с алебардами, несколько полков рейтаров, шестьсот всадников валлонской конницы, плюс малые охранные отряды, сапёры, фейерверкеры и много артиллерии – двойные бомбарды, фальконеты, большие и малые кулеврины, кулеврины-батарды, пушки простые и двойные, и мортиры тоже. Раз за разом испанцы и союзные им валлоны, а также германские, французские, венгерские, швейцарские и люксембургские наёмники штурмовали город и откатывались обратно, на прежние позиции, за укрепления, рогатки и эскарпы. Откатывались, чтобы отдохнуть, похоронить убитых и позволить ранам затянуться, а потом опять идти на приступ. И так без конца.
Ковыляет по курганам путник с грузом на весу —
Это я без Себастьяно ящик золота несу.
Себастьяно из оврага просто выбраться не смог,
А моих следов зигзаги заметает ветерок…
Родригес пил и предавался воспоминаниям.
– Тито! Хечо! – надрывался он. – Amigos! Con mil diablo… Хоть вы-то помните Анхеля? Помните? Ах, это был солдат, лихой солдат! Да! Он был bravo, наш Анхель, me pelo rubja, если вру! Он нож бросал на пятьдесят шагов и никогда не промахивался. И как погиб, как нелепо он погиб! А Санчес, старина Санчес! Этот и вовсе из-за дури голову сложил. Если бы Антонио и Фабио тогда не напились и не устроили ту ссору, были бы живы и здоровы, и сидели тут все трое, Фабио, Антонио и Санчес. А ведь он был крепкий малый, его ничто не могло свалить с ног! А желудок у него был – дай бог каждому. Солёную треску он запивал молоком, как кошка, а потом мог выдуть кварту водки и от этого только становился здоровее. А в дыму задохся. Эх, видать, нам истинную правду говорят, будто все беды от вина. Хосе! Хосинто! – он толкнул Хосе-Фернандеса. – Ты что, заснул? Наливай. Выпьем, compadres! Выпьем за наших погибших друзей, упокой господь их души!
«Аминь! Аминь!» – отозвались все шестеро, выпили и шумно зачавкали варёными колбасками, которыми был набит висевший над костром котелок.
Хесус де Понте оторвался от горлышка и перевёл дух:
– А-ах! Хороша водичка! Крепкая, на жжёном сахаре. Где брал?
– В зелёном вагончике, у мамаши Кураш. А что?
– Хороша!
Певец у ближнего костра умолк (наверняка чтобы тоже глотнуть вина) и после паузы закончил:
Ветер горький, запах пресный, солнце пыльное дрожит,
А среди каньонов тесных ящик золота лежит.
А моих и Себастьяно вам костей не отыскать,