Наши души по курганам будут вечно ковылять…[107]
И больше он не пел.
Некоторое время все сидели молча, размышляя то ли над словами песни, то ли над своими судьбами. Мануэль Гонсалес неотрывно смотрел в огонь, поглаживая меч, лежащий на коленях. На мгновенье воцарилась тишина, такая полная, что стало слышно, как плещется вода в канале и хрустит сухая листва под ногами дозорных. Ветер, налетавший резкими порывами, трепал косые лепестки огня, дул в горло брошенной бутылки и производил унылый гул. Потом все стали обсуждать положение повстанцев за стенами осаждённого города. Большинство сходилось во мнении, что сидеть им осталось недолго.
– Обжоры и пьяницы эти нидерландцы! – ругался Альберто Гарсия – лысоватый здоровяк с мясистым носом. – Нам вот, испанцам, довольно двух фиг на ужин. А эти ублюдки уже, наверное, подъели все запасы, перебили всех собак и кошек и теперь грызут сыр из мышеловок и кожаные кошельки. Говорят, они жрут уже лягушек и крыс. В городе чума. Так-то! Знай наших!
Насчёт «двух фиг на ужин» можно было и поспорить: сам он держал на алебарде над огнём ощипанного каплуна и время от времени тыкал его ножом, проверяя, насколько тот успел прожариться.
– Так им и надо! – поддакивал ему Хесус, и все кивали, соглашаясь. – Сколько можно тут сидеть? Но ничего: подмоги им ждать неоткуда, а провизию так запросто, как раньше, им не подвезти. Ещё месячишко-другой, а там нагрянут холода, и мы возьмём их голыми руками. Сами нам ключи вынесут, на серебряном блюде, ещё будут умолять, чтобы мы их взяли.
– Чушь! – орал Гарсия. – У них слабые стены, устарелые рвы и больше ничего. А наши мортиры бьют сорокашестифунтовыми ядрами, а это не баран чихнул! И потом, какой, к чёрту, голод, если они на ночь коров выпускают пастись?
– Иди ты!..
– Я сам видел! Я в темноте лучше вижу, это вы слепошарые. Говорю тебе: есть только одни ключи от этого проклятого гордишки – это наши пушки, и я не хочу никаких других!
– Не хочешь, так иди под стену! Давай беги, там тебе всыпят горячих, обольют кипяточком, сбросят камешек величиной с корову, тогда попляшешь! Это тебе не батальонный сортир приступом брать, как ты давеча, когда у тебя живот скрутило. Шесть дней назад мы выпустили шестьсот ядер по Белым воротам, а по Петушиным ещё семьсот. И что? Прошла ночь – и словно не было пушек! Всё отстроили заново. У них там, наверное, запас камней на три войны. Caray! У них и женщины дерутся, а дети подтаскивают на стены корзины с камнями! Лично я предпочитаю ждать, пока они там сами передохнут.
– Всё равно, – упорствовал Гарсия. – Думается мне, принц только из честолюбия сопротивляется королю; он хочет, чтоб его боялись – тогда он удержит города как залог. Я слышал, герцог предлагал ему полное помилование и поклялся вернуть ему и его людям все их владения, если тот покорится королю. Если это случится, придётся снять осаду, и тогда получится, мы зря тут проливали кровь.
– Чтобы Оранжевый сдался? Как бы не так! Помилование, ха! Он же понимает, что если и получит его, то только так же, как Эгмонт и Горн – с полным отпущением грехов! Нет, нам придётся сидеть здесь до последнего.
Мартин Киппер поднял голову и мутным взором оглядел спорящих.
– Послушайте, что я скажу, – с трудом выговорил он, после чего уронил голову на грудь и захрапел. Все захохотали, но даже это не смогло его разбудить.
Тут вдруг послышались шаги, затем надсадный кашель, и костёр осветил круглую физиономию полоумного Смитте.
– Мор!!! – крикнул он так громко и внезапно, что все вздрогнули.
– Тьфу на тебя! – выругался Хосе-Фернандес и перекрестился. – Чего ты людям покоя не даёшь? Угомонись, иди спать!
Но толстяк не думал «угомоняться».
– Мор! – снова повторил он и, воздевши палец, обвёл сидящих строгим взглядом. – Ибо сказано в Писании: придут Четыре Всадника, а имена им – Мор, Глад, Война и Хлад! Они уже пришли в тот град земной! – Он указал на темнеющие вдалеке стены Лейдена. – Хотите, чтобы они пришли сюда, за вами?
– Это что ещё за чудо?! – удивился Хесус, которого, казалось, вообще ничто не могло пронять. Родригес даже вздрогнул – так этот возглас походил на памятный крик Санчеса, когда они впервые встретили безумного толстяка.
– Это Смитте, он ненормальный, – пояснил Хосе-Фернандес. – Мы нашли его, когда искали рыжего колдуна. Отец Себастьян решил, что он может быть нам полезен.
– Колдуна? Какого колдуна?
– Травника, – пояснил Родригес. – Того травника по прозвищу Лис.
– Травник, травник, – проворчал каталонец, плюнул в костёр, почесал поясницу, подумал и снова плюнул в костёр. – Он у меня уже в печёнках сидит, этот травник! Этот brujo как арбузное семечко: чем сильней его сжимаешь, тем быстрее он выскальзывает из пальцев. Жду не дождусь того момента, когда наброшу ему верёвку на шею!
– Хляби небесные, хляби земные… – вдруг отчётливо сказал Смитте. – Новый потоп… новый потоп…
И умолк.
Тут снова раздались шаги, и из темноты возникла фигура человека.
– Buenas noches, caballeros, – грустно произнёс пришелец, останавливаясь так, чтобы огонь освещал его печальный образ с длинными усами. Он стоял там, опираясь на большую алебарду старой ковки с потемневшим древком, и моргал. Было ему за пятьдесят, и волосы его, там, где они выбивались из-под засаленного берета, были совершенно седыми. Альберто и Хесус на мгновение примолкли, но, узнав его, загомонили разом:
– О, Хенаро! Это же Хенаро! Родригес, это же старик Хенаро, помнишь его? Ven aqui, abuelo[108]. Держи флягу и подсаживайся к нам.
Пришелец с достоинством принял фляжку, сесть не сел, но вытер горышко и сделал насколько больших глотков, после чего сказал, возвращая её Хесусу:
– Эстебано умирает.
– Voto a Dios! – воскликнул Хесус. – Эстебан Протеро?
– Si.
– Упокой господи его душу! За священником послали?
Старик покачал головой:
– Это не нужно: его уже исповедовали сегодня вечером.
Альберто закряхтел и обвёл взглядом собутыльников.
– Надо бы сходить к нему, побыть с ним, что ли, – сказал он неловко и пояснил: – При последнем штурме парню раздробило ногу камнем и пробило пулей грудь навылет. Лекарь отнял ногу, мы уж решили, что парень выкарабкается, да видно, не судьба. Горячка, чтоб её…
– А сколько ему? – вопросил Хосе-Фернандес.
– Семнадцать. Первый бой – и сразу наповал. Ни одного реформата убить не успел.
– Pobre chico…[109] Вот ведь как бывает. И впрямь тогда надо сходить. Мануэло, ты же знаешь молитвы и сможешь прочесть всё, что надо. Не будить же отца Себастьяна для этого.
– Vamonos.
– Andamos.
– Пошли.
Все разом встали и направились за стариком Хенаро, оставив Киппера храпеть у тлеющих углей – всё равно добудиться его не было возможности.
Идти пришлось совсем недолго. Возле ложа умирающего собралось человек двадцать, включая профоса в коротком испанском плаще и высокой шляпе и полкового лекаря в чёрной мантии. Лекарь посмотрел на Хенаро и чуть заметно покачал головой.
Несмотря на лихорадку, Эстебан Протеро пребывал в сознании. Грудь его вздымалась и опадала, измождённое лицо блестело от пота, красивые черты исказила боль. Не помогали ни водка, ни снадобья. Взгляд его блуждал по лицам стоящих вокруг, в глазах блестела затаённая надежда, сквозь которую время от времени проглядывал страх подступающей смерти. Парнишка боролся за каждый вдох. Временами он судорожно кашлял, и тогда кровавые сгустки летели у него изо рта. Тонкие, ещё не успевшие загрубеть ладони судорожно шарили по одеялу. Судя по всему, конец был близок. Все молчали.
– Sangue de Cristo, – высказался шёпотом Родригес. – Ведь и вправду совсем мальчишка. Кто он вам, дон Хенаро?
– Племянник, – так же тихо отозвался тот. – Сын моей сестры.
Эстебан захрипел и мучительно выгнулся. Все замерли. «Отходит», – тихо выговорил кто-то. Мануэль читал Pater noster.
В этот миг по рядам пронеслось шевеление. Родригес поднял глаза и увидел, как люди расступаются, пропуская к умирающему человека в монашеских одеждах. Шёл он совершенно молча, только посох стукал по земле, на одном боку его была большая сумка, с другого боку шла собака, совершенно белая, огромная, без поводка. Это не столько удивляло, сколько настораживало и пугало. Круг людей стал шире, словно солдаты боялись приблизиться. Никто не произнёс ни слова.
Монах склонился над Эстебаном, потрогал ему пульс и обернулся.
– Нагрейте воды, – распорядился он.
– Зачем вода-то, padre? – изумился профос. – Разве это нужно для отходной?
– Не надо отходной. Его ещё можно спасти.
Все разом посмотрели на дона Хенаро – старик уже встал на колени, сложил ладони, опустил глаза и истово молился. Некоторые последовали его примеру.
Родригес неотрывно глядел на монаха.
– Madre mia! – вымолвил он наконец. – Кто это?
Альберто Гарсия закивал и наклонился к нему.
– Никто не знает, – зашептал он Родригесу в самое ухо. – С тех самых пор, как кончилась та стычка, он приходит по ночам и лечит всех. Кого попало лечит: раненых, больных, умирающих, всех, на кого махнул рукой наш коновал. Порой с того света вытаскивает. Молись, Понсо, может, у Эстебано появился шанс.
– Он что, живёт здесь, этот монах?
– В том-то и загвоздка! Никто не знает, откуда он приходит и куда потом девается. Его даже дозорные не видят. Все зовут его брат Якоб, но в народе ходит слух, будто это сам святой Бернар со своим белым псом. Сперва его пугались и стреляли в него несколько раз, и даже попадали, но он всегда возвращается. Ох, смотри, смотри: а парню впрямь как будто лучше! Успокаивается, задышал нормально, кашлять перестал. Que milagro![110] Неужели выживет?
– Dios me Perdone!