Много зим и много лет прожили мы вместе,
Сохранив святой обет верности и чести.
Ну так будьте же всегда живы и здоровы,
Верю, день придёт, когда свидимся мы снова:
Всех вас вместе соберу, если на чужбине
Я случайно не помру от своей латыни,
Если не сведут с ума римляне и греки,
Сочинившие тома для библиотеки,
Если те профессора, что студентов учат,
Горемыку-школяра насмерть не замучат,
Если насмерть не упьюсь на хмельной пирушке —
Обязательно вернусь к вам, друзья-подружки!..
Потом ещё была неудачная попытка поблевать на брудершафт вместе с Ремом, потом стычка на старом мосту Коренберсбрюг с кем-то, кто считал, что осаждённый город — не место для веселья. Бой окончился разгромом противника и его преследованием, во время которого Эмманюэл свалился в Коровий канал и его долго потом оттуда вылавливали. Ближе к ночи Бенедикт обнаружил себя на крепостной стене. Он стоял там один; неподалёку от Бургундской башни, ощущая в одной руке мокрое дерево перил, в другой — скользкое горлышко бутылки, и шумно вдыхал холодный воздух. Камзол его был застёгнут не на те пуговицы, очки на носу сидели вверх ногами, во рту был мерзкий привкус лука, но в остальном всё вроде было в порядке.
Моросил дождик. Защитники спали вповалку в наскоро сколоченной халупе возле погасшего костерка. Одинокий часовой топтался возле пушки под навесом, грел руки у горшка с углями и завистливо косился на школяра. Время от времени над стенами разносилась холодная перекличка: «Слу-ушай!» Часовой вскидывался и выкрикивал дальше. Капли стекали с его промасленной парусиновой накидки, с пушечного лафета, с кромки деревянной кровли, с обвисших полей Бенедиктовой шляпы. Большая груда кирпичей рядом с ним мокро поблёскивала. Было в этом что-то нереальное, призрачное, не от мира сего. А что, подумал Бенедикт, неплохая получилась бы картина. И назвать: «Ночной дозор»! Кучу денег можно загрести. Может, даже премию бы дали. Подкинуть, что ли, идею Рему? Он такие любит... Ученик художника находился в той стадии опьянения, когда эйфория уже прошла, а хандра ещё не подступила, голова проветрилась и тянет на философию. «Вот я стою и мокну в стране польдеров и ветряных мельниц, — рассуждал он, — только разве это повод страдать? Ведь сейчас какой-нибудь Египет стонет в ожидании хотя бы капли. А человек суть та же капля: вот она срывается с небес — а вот она уже упала мне на шляпу. Так и наша жизнь — полёт с небес на землю через тьму. Миг — и ты уже ничто. Так будем же ценить мгновения бытия!» Бенедикт подумал-подумал и решил, что из этого получился бы неплохой тост.
Он окинул взглядом окрестности, поёжился, тихо, но торжественно провозгласил: «In vino veritas!» — и хлебнул из бутылки. От кислого запершило в горле, Бенедикт закашлялся, перед глазами у него всё поплыло, и он лишь краем глаза заметил, как с неба на крепостную стену слетела какая-то тень. Захлопали крылья. В памяти тотчас же возник недавний голубь, и Бенедикт решительно направился туда. Смотровая площадка была залита темнотой, но там определённо что-то происходило: ученик художника различал шевеление и силуэт какой-то птицы — сокола или совы. Очки забрызгало дождём, Бенедикт снял их протереть... и тут птица буквально на глазах стала расти. Хруст суставов, короткий стон и через миг навстречу ему, буквально ниоткуда, выступила фигура человека. От неожиданности Бенедикт попятился, поскользнулся и с размаху сел на задницу. Северная башня была тупиковой, тут решительно негде было спрятаться. Бенедикт вслепую нашарил очки, торопливо нацепил их — и обалдел уже совсем: перед ним была женщина. Поджарая, худая, лет примерно двадцати на вид, с коротко остриженными волосами цвета спелой пшеницы. Но самое главное — она была нага, хотя совершенно этого не смущалась — стояла уверенно, по-мальчишески отставив ногу и уперев руки в бока. В волосах её застряли перья, на шее висел какой-то белый амулет.
— Чего уставился? — резко сказала она. — Если хочешь развлечься, пойди поищи себе другую, а пока подбери свой гульфик. Чем пялиться, отдал бы девушке плащ.
Если у Бенедикта и были какие-то мысли насчёт «развлечься», после этих слов они сразу улетучились. Он покорно дёрнул завязки, протянул девице плащ, и она набросила его на плечи. Чёрная ткань скрыла её, сделав женщину неким бесполым существом; доступными взгляду остались только босые ступни и голова с короткой мальчишеской стрижкой. Бенедикту вдруг стало стыдно за своё смущение, за промокшую одежду, грязные брыжи и протёртый на локтях кафтан. Дождь стучал по крыше, капли оседали на стёклах очков, огоньки далёких костров рябили в глазах. Из-под навеса, где спали бойцы, доносился оглушительный храп.
— Как тебя звать? — спросила девица. Голос её звучал устало.
— Бе... Бе... — выдавил ученик художника, поперхнулся и зашёлся кашлем.
Девица смотрела на него не то с сочувствием, не то с презрением.
— Ну и набрался же ты, приятель... — вслух посетовала она. — Ладно, герр БеБе, слушай меня внимательно и постарайся понять. Я с той стороны, снаружи. Меня послал господин Бертель Энтенс де Мантеда, слыхал о таком? Вижу, что слыхал. Только не спрашивай, как я сюда попала, — это к делу не относится. У меня важные известия, очень важные, айе. Ты можешь проводить меня к кому-нибудь из командиров?
Бенедикт хотел ответить, но опять не смог и только помотал головой. С его шляпы полетели брызги.
— Чёрт! — Девушка закусила губу, — Ну и везёт же мне...Но хоть кто-то в этом городе думает об осаде, или все только пьянствуют, как ты? Мне надо поговорить с кем-то, кто имеет власть!
— Я... — Бенедикт откашлялся и окончательно овладел собой. — Если позволите, юнгфрау, я немного знаком с господином Теобальдом Фогтом.
— Это что за птица?
— Э-это второй секретарь господина ван дер Верфа.
— А это ещё кто?
— Бургомистр...
Девушка нахмурилась:
— Может, я чего не знаю, но ведь бургомистра Лейдена зовут ван дер Бронкхорст.
— Ах, фреле! — печально сказал Бенедикт и поправил очки. Привычный жест немного его успокоил, и он продолжил: — Вот теперь я верю, что вы давно не были в Лейдене. Дирк ван дер Бронкхорст уже месяц как скончался. Новым бургомистром назначен как раз господин ван дер Верф. А Теобальд Фогт — его второй секретарь. Я... э... друг его семьи и как бы немного... э-э-э... дружен с его дочерью. Да, дружен.
— «Как бы немного дружен»! — передразнила его девушка. — Послушай меня, парень, если ты и дальше будешь таким мямлей, ты ничего в жизни не добьёшься, айе. — Она плотнее запахнулась в плащ и переступила на холодных досках. — Ладно, чёрт с тобой, раз так, веди меня к этому своему господину Теобальду... друг семьи.
— Может, подождём до утра? — предложил Бенедикт. — Я живу здесь недалеко, моя комната в вашем распоряжении. У меня есть уголь, вы обогреетесь.
«Чёрт, — лихорадочно думал он меж тем, — откуда она всё-таки тут взялась? Нет, определённо пора с выпивкой завязывать...»
Девушка покачала головой:
— Нет, господин Бе-Бе, до утра я ждать не могу.
Ученик художника покраснел: — Меня зовут Бенедикт.
— Это дела не меняет. Сегодня никому спать не придётся. Пошли.
Если десятью минутами раньше часовой смотрел на Бенедикта с завистью, то теперь, когда увидел его в сопровождении молодой женщины, и вовсе застыл соляным столбом. Бенедикт ощутил что-то вроде злорадного удовлетворения. Ступени были мокрые, спускаться приходилось осторожно. Бенедикт смотрел на шею девушки, на её босые ноги с тонкими лодыжками, а перед глазами всё ещё стояло её нагое тело с маленькими грудями и крепкими, почти мальчишескими бёдрами. Он сглотнул. В голове его было пусто и гулко.
— Э... юнгфрау... подождите...
— Ну что ещё? — обернулась та. — Говори скорее — у меня ноги мёрзнут.
— Если вам холодно, мы можем зайти ко мне домой. Кофе в городе закончился, но я вскипячу воды... и у меня есть немного картошки. И вторая пара башмаков.
— Обойдусь как-нибудь. Это всё, что ты хотел сказать?
— Как ваше имя?
— Зови меня... ну, скажем, Альбина.
— Я не могу взять в толк... вы приплыли сюда по реке?
— Если хочешь, можешь так считать. И что?
— Вы... Я... я бы хотел написать ваш портрет, — запинаясь, сказал Бенедикт.
— Ты ещё и художник, — с горькой усмешкой сказала она.
— Нет... Но я учусь!
— Ладно, чёрт с тобой, — сдалась она. — Пошли в твою каморку, а то я и в самом деле продрогла. Похоже, парень ты неплохой, хоть и ведёшь себя как дурак. Но даже не думай, что я у тебя задержусь. Это не шутки! Завтра или послезавтра флот разрушит ваши рабатсы. Город будет затоплен.
— Затоплен? Как затоплен? — В голове у Бенедикта разом всё смешалось. — Для чего? Зачем?
— Затем, что у нас нет иного способа прогнать испанцев и доставить вам припасы, — сказала, как отрезала, ночная дева. — Вы должны помочь и подготовиться. Так что веди меня к этому своему господину Теобальду. Только держи руки при себе, иначе я тебе яйца оторву. А свои башмаки и плащ получишь обратно следующим вечером, уж это я тебе обещаю.
...От бургомистра Зерги вырвалась злая как дьяволица. Она хлопнула дверью, оттолкнула секретаря, стуча каблуками и путаясь в юбках сбежала по лестнице, выскочила на улицу и лишь тогда остановилась, сверкая глазами, как разъярённая кошка. Бенедикт, который бежал следом, не поспевал за нею и догнал только на пороге дома.
— Что... что случилось? — выдохнул он. — Куда мы так бежим?
— Что случилось? — обернулась к нему Зерги. Топнула ногой. — Что случилось! Он ещё спрашивает! Будто сам не можешь догадаться! Эти надутые боровы даже не соизволили меня выслушать! — Она состроила обезьянью рожу и заговорила, передразнивая картавого ван дер Верфа: — «Вы говойите стьянные вещи, юнгфьяу, будто вы — посланница господина Буазо, и пьоникли в гойод, минуя посты. Но чем вы подтвейдите ваши слова? У вас нет пьисебе ни письма, ни письменного пьиказа. И где, позвольте спьосить, ваши документы? Вы тьебуете, чтобы я отдал пьиказ о разыошении плотин, но это даже не смешно: гойод понесёт огьёмные убытки, огьёмные! Да как вам вообще пьишла в голову такая мысль? Уж лучше осада! И вообще, юнгфьяу, сидели бы вы дома, ибо женщина должна знать своё место; не стоит ей лезть в мужские дела!» Тьфу! — плюнула она. — Аж повторять противно. Ах, сволочи! Сволочи! — Она снова топнула ногой. — By Got, угораздило же меня родиться женщиной... Говорила я Яльмару, что эти жирные ублюдки и слушать бабу не захотят. Бьюсь об заклад — они совсем не прочь сдать город! Чёрт, я буду только рада, если они у