ького испанца; лик его был одухотворённым и почти восторженным, на костёр Мануэль даже не смотрел.
Пузырь звенящей тишины вдруг сомкнулся и лопнул, ворвавшись в уши людским гомоном, треском поленьев и ужасным, запредельным криком.
Травник горел. Рубаха, вымазанная маслом, превратила его на несколько мгновений в жуткий пылающий факел, а затем облетела чёрными хлопьями, как листва с осенних деревьев, оставив его обнажённым. «Давай-давай! Гори в огне!» — орали солдаты. Кто-то подпрыгивал, чтобы лучше видеть, кто-то, наоборот, опустился на колени и молился. Где-то с другой стороны костра пьяно и визгливо хохотала женщина. Оранжевые языки пламени лизали травнику ноги, цепь не давала упасть или сделать шаг, он рвался, бился головой о столб, разрывая мышцы, выворачивая суставы — и непрерывно кричал, кричал, кричал! Он призывал Бога и сыпал проклятиями, ругался и молил своих палачей на всех языках, пока наконец не осталась только одна фраза, будто травник растерял все другие слова. Ялка сперва не могла разобрать, что он кричит — за гулом толпы ей показалось, что это какое-то заклятие на тарабарском южном наречии, но после нескольких раз внезапно она поняла.
«Яд и пламя! — кричал он. — Яд и пламя!!! Яд и пла-амя-а!»
Аутодафе... Сожжение живьём... Безумнее, ужаснее картины трудно вообразить! После всех этих дождей дрова были сырые. Холодный ветер относил дым в сторону — осуждённый даже не мог задохнуться и хотя бы этим облегчить свою участь... Смотреть не было сил. Не смотреть — тоже не было сил.
Фриц сжал руку девушки в своей, раненую ладонь пронзила боль.
— Сделай что-нибудь! — прокричал он ей в лицо, для чего ему пришлось приподняться на цыпочки. — Сделай что-нибудь: он же умирает!!!
Ялка не ответила, только слёзы текли из её глаз. Фриц выругался и вдруг ударил её по щеке. Наотмашь, ещё раз и ещё.
— Приди в себя! Вспомни, что сказала кукла! Он на тебя надеялся, а ты... ты...
— А что я?.. — прошептала она. — Меня... уже нет...
Голова её кружилась, ладонь ощущала странный ток — будто по ней струилась сила, что-то колючее, холодное, наполненное клокочущими пузырьками. Ей было страшно. Внутри неё царила пустота, за спиной скалила зубы бездна.
Тем временем Томас протолкался к фургону. Он был помят, разбил свой кувшин, но это не помешало ему буквально по головам забраться в повозку. Он перевалился через бортик, раздавив какую-то корзину, и приподнялся на колени.
— Что нужно делать? — задыхаясь, спросил он.
— Я не знаю! — выдохнул Фридрих. — Как это было в детстве? Я не помню!..
Крик травника не смолкал.
— Мы выросли, — сказал Томас — Всё тогда было п-проще. М-может, раньше нам достаточно было просто п-посмотреть друг на друга, п-прикоснуться, а теперь... У тебя кровь т-течёт. Ты ранен?
— А? Я резал руку! Думал, это поможет. Единение кровей... Не знаю я!
На мгновение Томас задумался.
— М-может сработать, — неуверенно признал он.
И прежде чем кто-то успел сказать хоть слово, он вынул из футляра тонкий перочинный нож, сделал на ладони быстрый короткий надрез и положил её поверх сцепленных рук.
Ялка почувствовала, как что-то вспыхнуло у неё в затылке, за глазами, словно в мыслях открылись невидимые шлюзы. Мощный, ровный, законченный поток магический силы стал единым, отворил врата и хлынул в неё сразу с двух сторон, взаимопроникая, дополняя и закручиваясь вихрями. Забытое ощущение из детства — экстаз пополам со страхом накатил и поволок её с собой, куда-то назад. Она сопротивлялась, но недолго — из глубин сознания пришла усталая простая мысль: сколько раз она отступала, но нельзя же отступать вечно! Рано или поздно нужно сделать этот шаг! Во имя Лиса, — подумала она, — я должна... должна...
Во имя будущего и прошлого. Во имя Лиса.
Она стиснула зубы и мысленно сделала шаг назад, навстречу холодному ветру из бездны, который сквозил ей в спину. Обернуться ей всё-таки не хватило сил. Сознание меркло. Глаза её закатились, и девушка медленно завалилась назад, на бочки и мешки. Последнее, что она запомнила, были широко распахнутые от ужаса и непонимания зелёные глаза малышки Октавии.
Дальше была тьма.
— Держи её, Фридрих!
— Держу!
«Кукушка!»
Непонятное полупрозрачное нечто, а может быть, ничто, окутывало со всех сторон, как кисель. Почему-то Ялка ощущала себя висящей, будто под водой, но напрочь потерявшей ориентировку. Цвет был серый, никакой, хотя в нём тут и там проблёскивали искорки. Голос, позвавший её, тоже был далёким и шёл непонятно откуда. Девушка попробовала двинуться, но почти не ощутила собственного тела. Исчезла тяжесть, исчезла инерция. К тому же к привычным четырём направлениям будто добавились ещё два — вверх и вниз, и Ялка была не уверена, что это всё.
«Кто здесь? — позвала она. — Здесь есть кто-нибудь?»
Хорошо хоть голос остался, и то звучит как чужой... Ей было холодно, но ничего не мёрзло. От неё будто остались только взгляд и голос, а как могут замёрзнуть взгляд и голос? Слух тоже был — ведь услышала она, когда её позвали! И почему здесь нет эха? — задумалась девушка — и словно по волшебству эхо тотчас же возникло: тихие шорохи, посвистывания, щелчки. Ей стало страшно. Она была бы рада убраться из этого жутковатого, какого-то серого места, но не знала, куда двигаться, и как, не знала тоже..
«Кукушка!» — вдруг снова позвал голос, и Ялка ухватилась за него, как античный Тезей за спасительную нить. На миг ей показалось, что она узнала травника. Это мог быть и обман — как просто, так и слуха, но отбросила эту мысль. Слишком много она всего преодолела, чтоб теперь не верить или сомневаться.
«Я здесь! Здесь! Кто ты? Что мне делать?»
«Иди ко мне».
«Но я не знаю, где ты...»
«Там, где ты захочешь, буду я».
«Я ничего не вижу!»
Коротенький смешок — не смех, а только призрак смеха. Так смеются лисы.
«Так пожелай, чтобы ты видела!»
На миг Ялка озадачилась: что значит «пожелай»? — попыталась зажмурить глаза (серое на сером), потом просто в самом деле взяла и пожелала: пусть я буду видеть, что вокруг, как дети перед Рождеством загадывают на ночь: пусть Синтер Клаас принесёт мне гору леденцов и красивый чепец, — и обнаружила, что там, куда она глядит, серая мгла рассасывается, истончается, а за ней проглядывает чёрное пространство, усеянное звёздами и движущимися огоньками. Что-то двигалось в нём, порой маленькое и размытое, такое быстрое, что взгляд не успевал его зацепить, а порой столь огромное и чёрное, что обнаружить его можно было только по тому, как гасли звёзды перед ним и загорались после. Некоторые огоньки, однако ж, пропадали навсегда, и Ялке снова стало страшно.
«Молодец, Кукушка. Не бойся. Иди».
Ялка двинулась вперёд.
«Это ты, Жуга?»
«Уже не я».
«А кто же?!»
Из света, из тумана и темноты соткалось лицо травника, то ли огромное, но далёкое, то ли близкое и обычного размера. Чувство перспективы потерялось напрочь.
«Это трудно объяснить, кто я теперь. Память? Разум? Душа? Я не знаю. Очень скоро часть меня умрёт, другая часть ляжет спать, а третья... я не знаю, что случится с третьей. Моё тело горит там, в нашем прежнем мире. Но ты можешь не спешить: время здесь течёт по-другому».
«Как по-другому?»
«Так, как этого захочешь ты».
Ялка огляделась. Остатки серой мглы таяли под её мысленным взором, и везде проступала темнота, расцвеченная звёздами, кометами, светящимся туманом и блуждающими огоньками и сполохами.
«Где я? Что это за место?»
«Это Бездна, Кукушка, Изначальное ничто. Драконовы сны. Место, где рождаются миры, а также люди, мысли и слова. Я не смогу тебе как следует объяснить, я и сам до конца этого не понимаю. Но она есть. И мы здесь. Ты и я».
«А где мой мир, моя страна?»
«Захоти — увидишь. Только приготовься: это будет страшно».
«Почему?»
«Потому, что люди не умеют жить без страха».
Ялка внутренне напряглась. «Хочу увидеть!» — была мысль, и в следующий миг холодный вихрь подхватил её и понёс — вперёд и вниз.
И страшное зрелище предстало перед ней. Небо, земля, море были заполнены толпами людей: мужчины, женщины, дети работали, бродили, плыли, мечтали. Их баюкало море, их несла земля. Они копошились, точно угри в корзине. И море вздымалось под небеса, неся на своей пене бесчисленное множество кораблей, мачты и снасти которых сталкивались, скрещивались, ломались, разбивались, следуя порывистым движениям воды. И бой на море и на земле был ужасен. Лил кровавый дождь. Корабли были изрублены топорами, разбиты выстрелами из пушек и ружей. Обломки их носились по воздуху среди порохового дыма. На земле сталкивались армии, подобно медным стенам. Города, деревни, поля горели среди криков и слёз. Высокие колокольни гордыми очертаниями вздымали своё каменное кружево среди огня, потом рушились с грохотом, точно срубленные дубы. Многочисленные чёрные всадники, словно муравьи, разбившись на тесные кучки, с мечом в одной руке и пистолетом в другой, избивали мужчин, женщин, детей. Некоторые из них, пробив проруби, топили в них живыми стариков; другие отрезали груди у женщин и посыпали их раны перцем, третьи вешали детей на трубах. Устав убивать, они насиловали девушек или женщин, пьянствовали, играли в кости и, засунув руки в груды золота — плод грабежа, копошились в них окровавленными пальцами.
Ялку переполнял ужас, но она не могла отвести свой взор от этой картины.
«Что это?»
«Это твоя земля, Кукушка, твоя страна. Это то, что с ней случилось».
Вихрь сомкнулся, горизонт стал суживаться, наконец из множества костров остался лишь один, у осаждённого города, который медленно, но верно поглощала вода. Пламя словно замерло на колотых поленьях. Ялка видела фигуру травника на нём и будто бы не видела. Не думала об этом. Не хотела видеть. Ялка ощутила боль, неясное томление не как в обычной жизни — где-то в груди, а другое, в мыслях, — острое томление бессилия. Она заплакала бы, если могла.