— Я... — Тил проглотил комок в горле и попытался сесть обратно на скамью, но выросшие ветки его не пустили. — Я... пришёл.
Приступ миновал. Травник вытер рот.
— Окажи мне услугу, — попросил он.
— Видит сердце, я и так... А что за услугу?
— Принеси мне какую-нибудь одежду. И оружие. Мне нужно размяться, я теряю форму.
— Меч и дага тебя устроят?
— Хватит одного меча. И побыстрее, я не сид и не могу мерить время вашими мерками. И... — Он поколебался, бросил взгляд на стол, где в молодых ветвях запутался злосчастный горшочек, и закончил: — И научи меня читать по-эльфийски.
Снаружи вдруг донеслись непонятные звуки, словно одинокая птица в чаще пробовала голос. Травник подошёл к окошку — выглянуть, ненароком коснулся сломанного переплёта и отдёрнул руку, перепачканную липким. Нагнулся, заинтересованно потрогал желтоватые потёки на решётке, поднёс пальцы к лицу осторожно понюхал, лизнул и удивлённо поднял бровь. Поворотился к Тилу:
— Мёду хочешь?
Четвёрка, возглавляемая рыжим вихрастым парнем лет двадцати пяти, ввалилась в лиссбургский кабак с башмаками на вывеске, когда заведение уже закрывалось. Несмотря на холод, ветер и глухую темень за окном, все были веселы, пьяны, возбуждены, смотрели с вызовом. Вожак держал в руках бутылку. На донышке ещё плескалось.
— Хозяин! — закричал он с порога. — Это... как тебя... давай чего-нибудь на стол! И выпить! Выпивки давай, ага...
Приятели нестройно заподдакивали.
Корчмарь напрягся. Медленно стянул и скомкал фартук, аккуратным образом его расправил, сложил и спрятал за стоику.
— Слушай, рыжий, — примирительно сказал он, глядя куда-то поверх его головы, — ты задолжал мне за три месяца. Может, сперва всё-таки заплатишь?
— By Gott — взмахнул руками тот. Остатки вина выплеснулись из бутылки. — Чего ты ерепенишься? Я ж сказал: погодь немного. Как только мне покатит фарт, я сразу всё отдам и сверху приплачу. Я правильно говорю? — Он обернулся к приятелям и снова — к кабатчику. Ударил себя в грудь. — Что, ты не знаешь меня, что ли? Давай, наливай, не порть людям веселье...
Старый Томас упрямо покачал головой.
— Нет монетов, нет и выпивки, — сказал он, берясь за тряпку. — И вообче, запомни, Шнырь, — я терпеливый, но не очень. В долг я тебе больше не налью. Ни тебе, ни твоим корешам. И вообче, гляжу, раз ты уже с бутылкой, значит, деньжата у тебя водятся. Так что плати или убирайся.
Четвёрка смолкла. Было слышно, как ветер трясёт ставни. Рыжий вразвалочку подошёл поближе, перегнулся через стойку, рывком вытянул руку и ухватил кабатчика за рубаху. Притянул к себе.
— Слышь, ты, — прошипел он ему в лицо. — Забыл? Я тебе тоже кой-чего в тот раз сказал. Не хочешь верить на слово, придётся поверить... вот этому!
Он подбросил бутылку, перехватил ее за горлышко, одним движением расколошматил о прилавок в дрызг и брызг и поиграл стеклянной «розочкой» под носом у кабатчика.
— Ну? Понял?
С блескучих острых краешков, с торчащих лепестков осколков, словно кровь, закапало вино. Кабатчик дёрнулся, заегозил, как червяк на крючке, только вырваться не смог, а может, побоялся. Шрамы у него на шее налились лиловым. Наконец он ослаб, облизал пересохшие губы и кивнул:
— Понял...
— Вот и ладушки. — Шнырь отпустил рубаху и подбросил битую стекляшку на ладони. — Давай наливай. Добром-то — оно всегда приятнее. — Он обернулся к собутыльникам. — Я праильно говорю?
Те снова закивали одобрительно.
— Нет, — вдруг раздалось из-за стойки. — Не «праильно». — Шнырь обернулся и тотчас понял, что забавы кончились.
Два дюжих молодца неторопливо вышли из-за занавески, закрывавшей вход на кухню, и остановились у стойки. Хозяин кабака, воспользовавшись замешательством, успел шмыгнуть на кухню, выглянул оттуда пару раз и скрылся окончательно. Шнырь и приятели попятились к двери, но вдруг и та раскрылась, и в корчму проникли еще двое. Осмотрелись, хмуро глянули на троицу и рыжего у стойки и шагнули в стороны.
А на пороге появился Яапп Цигель.
Заправила городских домушников был выше рыжего почти на голову, лицом был узок, глаз имел желтушный, выпуклый и потому смотрел на скандалиста сверху и вполоборота, как петух на таракана. Два приземистых широкоплечих молотилы рядом с ним выглядели словно замковые башни около донжона.
— Ну, здравствуй. — Цигель снял шляпу и похлопал ею о колено. Огляделся. — Сядем?
Троица подельников Шныря послушно, хоть и нерешительно, опустилась на ближайшую скамейку, предпочтя не спорить. Сам Шнырь тоже почуял беспокойство и спрятал «розочку» за спину. Не сел.
— Братва, вы чё?.. Вы чё, братва?..
— Хорош ворону корчить, пасынок, — презрительно скривился Цигель. — Сядь, не егози. Разговор есть.
Шнырь послушно заткнулся и плюхнулся рядом с сотоварищами. Цигель тем временем кивнул своим парням. Один вышел, второй встал у двери.
Яапп Цигель остановился около стола:
— Ты знаешь, кто я?
Шнырь гулко сглотнул и кивнул:
— Знаю...
— Это хорошо. А то уж я подумал, что ты глуп непроходимо. Давно ты в городе?
— Не... неделю.
— Да? — притворно удивился Цигель. — Всего неделю? Надо же! Неделю — а так много успел... А прежде, стало быть, ты в город только пива выпить забегал?
— Да врёт он всё, кабачник энтот!..
— Замолчи, щенок! — тоном, не терпящим возражений, оборвал его Цигель. — Ты кому врёшь? Кому врёшь, я тебя спрашиваю?! Кто после Рождества торговые ряды распотрошил? Месяц назад у Вассермана особняк кто грохнул? А? Кто ван дер Бренту, Хольцману и Флорентийцу побрякушки сбыть пытался? Ты думаешь, никто тебя не видел?
— Это не я! Богом клянусь, Цапель... — начал было Шнырь, но Цигель сделал быстрый знак рукой, и парень у двери, в одно мгновение оказавшись у стола, отоварил рыжего по уху. Тот боком рухнул на пол, опрокинул скамейку и затряс головой. Разбитое бутылочное горлышко вылетело у него из руки и зарылось в грязные опилки. Три собутыльника невольно вздрогнули и сгрудились теснее.
Цигель привстал и наклонился сверху.
— Полегчало? — ласково осведомился он и наступил, давя стекло. — Освежило память? Протрезвился? Так-то лучше. — Он усмехнулся, — Что мне твои клятвы! Сявка... Ты кем себя возомнил? А? Кем ты себя возомнил, я тебя спрашиваю? Я тебя ещё год назад приметил, но тогда простил по малолетству. А ты, я вижу, ничему не научился. Думаешь, здесь можно, как в деревнях, безнаказанно шарить? Ты почему на хазу не пришёл, когда задумал особняк бомбить? Зачем гемайн не отстегнул? Или думал, заезжим здесь раздолье? А? Отвечай, пробка сортирная!
— Я... — Шнырь попытался сесть. Ухо кровоточило. — Я не успел... Цапель, я не успел! Мы думали потом, когда сдадим, тогда и придём...
— Не ври.
— Чес-слово, не вру! Что толку на шмотье башлять? Мы особняк спецом не собирались квасить, как-то само получилось... Блестяшки кончились, а тут, на старую закваску, как ненароком не поддеть? Цапель, ну ты чё? Ты же знаешь, как оно бывает!..
Яапп Цигель откинулся к стене, побарабанил по столу, задумчиво разглядывая пивные кружки на полках за стойкой. Вздохнул. Четверо охранников молча ждали указаний. Колокол на башне городской ратуши гулко пробил двенадцать. Цигель встрепенулся и нахмурился, будто что-то вспомнил.
— Значит, так, — наконец решил он, — слушай сюда. Тот особняк я тебе прощаю. Рауб можешь оставить себе. Однако завтра вечером придёшь на сходку и заплатишь отступного.
— Скока?
Цигель помедлил.
— Полторы.
— Полторы?! — вскричал Шнырь. — Побойся бога, Цапель! У меня нету столько!.. Мы столько даже взять-то не надеялись!
— Найдёшь, коль жить захочешь, — с презрением бросил Цигель, вставая. — И через три дня чтоб тебя в городе не было. И вообще чтоб я больше тебя не видел. Да! И долг кабатчику тоже вернёшь.
Шнырь почувствовал, как сердце его будто обволакивает холодная патока, а пустота, образовавшаяся в душе, заполняется бешенством бессильного отчаяния.
— Цапель! Стой, Цапель! — брызжа слюной, закричал он ему в спину. — Я не смогу, ты ж знаешь!.. Неоткуда взять! Сбавь отступную, Цапель! Ах, чтоб ты провалился!..
— Заткни своё хайло.
— Да пошёл ты!!!
Цигель задержался на пороге, обернулся и кивнул своим:
— Поучите недоноска, как надо разговаривать. И вышел за дверь.
Четыре парня молча развернулись и набросились на рыжего. Дружки Шныря предпочли не вмешиваться — один было рыпнулся, но схлопотал под глаз, свалился в угол и увял. Шнырь завизжал, метнулся к стойке, получил один раз, два, упал и откатился в сторону, сжавшись в клубок и прикрывая голову, пока четверо сноровисто охаживали его ногами. Глаза залило красным, боль горячими толчками прорывалась сквозь хмельную пелену, пока не прорвалась совсем и окончательно. Его поднимали, ставили, опять сбивали с ног. После какого-то удара Шнырь влетел в кладовку, где упал, разбрасывая вёдра, тряпки, швабры и метёлки. Попытался встать, хотя бы сесть, и вдруг почувствовал, будто проваливается. Выплюнул зуб. Оглядываться не хотелось. «Амба... всё.. — подумал он с усталым равнодушием, но тут внутри него будто кто зашевелился и негромко, рассудительно сказал: «Оставь, дай я...»
И Шнырь стал сам не свой.
Метла, стоявшая в углу, словно сама скакнула в руки, Шнырь даже не успел удивиться, когда его пятка сбила помело, ладони половчей перехватили черенок и ноги понесли его вперёд. Приятели, разинув рты, смотрели, как он врезался меж четверых амбалов и как очумелый заработал палкой. Шнырь чувствовал себя как пьяный. Впрочем, он и так был пьяный, но сейчас он будто спал и видел сон — руки-ноги действовали без его участия, чуть ли не сами по себе. Глаз сам оценивал картину боя, руки сами выполняли хваты и удары, голова сама просчитывала все финты, уловки и шаги. Оставалось лишь держать глаза открытыми, что Шнырь и делал. Четыре мужика, не ожидав подобного напора, на секунду растерялись, и этого их замешательства хватило, чтоб инициатива полностью перешла к обороняющемуся. Через мгновение один упал с разбитой головой, другой схватился за отшибленную руку, получил подножку и тоже оказался на полу; два оставшихся ещё успели спохватиться, но это мало помогло — Шнырь оттеснил обоих в кухню, рванул обратно в зал, махнул рукой своим: «Скорее!..» — и все четверо исчезли, только их и видели.