— Не кричите так, детей разбудите, — хмуро ответствовал поэт и пододвинул ему кружку. — Я вас понимаю, мы оба не выспались, вам всё сейчас кажется в чёрном свете... Вот, выпейте вина, вам станет легче,
Кукольник послушался его совета, и некоторое время они молча пили.
— Что мне вам рассказать? — задумчиво проговорил Йост, когда кружки опустели. — Меня действительно зовут Йост, и я действительно поэт. По крайней мере считаю себя им. Я христианин и люблю Господа нашего Христа так же, как люблю свою родину и свой народ. Но я не люблю церковь.
— В этой стране многие не любят католическую церковь.
— Да чёрт бы с ними, этими склеротичными католиками... — отмахнулся юноша. — Я не люблю любую церковь. Мой отец был меннонит. Сектант. Вы знаете, что это такое? Таких, как он, называют еретиками и испанцы, и реформаты, хотя он не делал ничего противоправного: проповедовал смирение, отказ от насилия, шнуровался на верёвочки, как все они, и верил во Второе Пришествие Христа. Он прожил долго, слышал самого Симонса... Только не поймите меня неправильно, мы ж с вами образованные люди. Свобода как вино — всегда наступает похмелье. Жан Кальвин не придумал ничего нового, он просто предложил новую церковную систему вместо старой. В этом смысле мне ближе Арминий. Я, как и он, не верю, что Господь создал всех людей обречёнными либо на вечное совершенствование, либо на вечную погибель. Но тут некого винить: Кальвин просто был диктатором и мыслил как диктатор.
— Давайте не будем вдаваться в теологические тонкости, — устало поморщился Карл Барба. — Зачем вы мне всё это объясняете? Я не о том вас спрашивал!
— Хорошо, хорошо. — Поэт выставил ладони. — Успокойтесь. Просто я хочу, чтоб вы поняли: когда идёт война, нельзя оставаться нейтральным. Человек, которого не интересует политика, — дурак. Клааса Гербрандса заживо сожгли в Амстердаме за то, что он десять лет назад слушал проповеди Менно... Я бы выбрал третью сторону, но где ж её взять? Реформаты не лучше католиков, но, по крайней мере, они только начали, они живые, и поэтому всегда есть шанс сделать учение лучше. И они любят свою страну. Этот кузнец, Проспер ван Рис, когда-то спас меня от испанцев, когда я читал на улицах Гроциуса... Кстати — Гроциус! Вам в Сицилии не попадался его «Адам изгнанный»? Нет? Жаль. Изумительная книга! Так вот, ван Рис посчитал, что я могу быть полезным их делу. Я согласился. Не самый плохой выбор. И когда я вчера увидел, как вы там, на площади, попали в заварушку, я решил: почему бы и нет? Вы тоже можете быть на моей стороне. Путешествуйте дальше, веселите простых фламандцев. Всё, что плохо для испанцев, хорошо для нас. Я просто так подумал. Подчинился прихоти, Надавал по сопатке нищему, который хапнул ваши вещи, отобрал, что смог, обратно, пришёл к вам и предложил помощь, Вот и всё. Можете мне не верить, но стражники и впрямь собирались вас искать — я не врал, я слышал, как они говорили об этом.
— Что мне придётся делать?
— Не «мне», а «нам».
— Что? Кому это «нам»?
Поэт сел поудобнее, потянул к себе бутылку и разлил остатки вина по кружкам.
— Ещё недавно, — сказал он, — у нас было достаточно людей, доставлявших деньги, оружие и послания мятежным городам, но в последнее время их стали отлавливать люди Альбы и наместников. Мы потеряли не один десяток ходоков, Многие просто пропали, мы даже не знаем, что с ними, где они — убиты, сгинули в застенках или сгорели на кострах. Группы пилигримов перетряхивают десять раз на дню, не щадят даже слепцов и прокажённых, а одиночки больше не проходят — там и тут на дорогах бесчинствуют разбойники и банды мародёров. Даже каналы стали небезопасны.
— Я вас не понимаю. К чему вы клоните? Вы только вчера говорили о морских гёзах! Вы врали?
— Не во все же города можно попасть по морю! На купцов и торговцев рассчитывать не приходится — мало среди них лояльных к повстанцам, их легко перекупить, почти у всех есть семьи и дома, которые они боятся потерять, за каждым наблюдает гильдия, не говоря уж о посредниках... Короче, это невозможно, Мы давно ждём подходящего случая. Я уже полторы недели, как дурак, болтаюсь на пристанях. Я видел ваш приезд, даже помогал сгружать вещи, хотя вы, наверное, тогда меня не запомнили.
— Merda, — не сдержавшись, выругался кукольник, достал платок и вытер лоб. — Вы, пронырливый, самоуверенный...
— Не ругайтесь: это вам не к лицу, — сделал замечание поэт. — Вы выглядите солидно, как настоящий учёный или не слишком удачливый делец, умеете говорить, да ещё вдобавок итальянец. Читаете, очками пользуетесь — сразу видно, что не из простых. Вы — то, что нам надо. Да и дети вызывают у досмотрщиков доверие. Особенно мальчик с девочкой. Особенно, если они не беспризорные.
— Короче, вы хотите, чтобы я поехал к вашим друзьям-мятежникам? И рисковал своей жизнью и жизнью этих невинных созданий? — Карл Барба махнул платком в сторону кровати. — Жестоко с вашей стороны, господин рифмач, вы не находите? Я решительно отказываюсь и ухожу при первой возможности. Per Bacco, хороша помощь! Мне такая помощь не нужна. Спасибо за ночлег и за вино, но я как-нибудь сам справлюсь со своими бедами.
— Ба! Да пожалуйста! — воскликнул поэт. Дверь открыта, вас никто не держит. Можете возвращаться в гостиницу, можете идти в другую, можете дать ещё одно представление. Или два. Если успеете. Не забывайте, где находитесь. Мы в Брюгге, а это оплот Короны во Фландрии. Мне даже интересно, сколько вы протянете, пока вас не сцапают.
— Сцапают? Que significa «сцапают»?
— Поймают, — доходчиво объяснил Йост и изобразил рукой «хапец». Потом взял свою кружку, откинулся спиной к стене и вытянул ноги. — Нам-то что — мы всё равно сделаем своё дело. А вот что будет с вами и вашими «невинными созданиями», я не знаю. Я предлагаю сделку. Рискованную, но, по крайней мере, честную. Мы помогаем вам выбраться из города, вы доставляете груз и письма по назначению. Дальше наши пути разойдутся.
— Dementi... — устало констатировал бородач. — Да вы соображаете, что говорите? Это что же получается? Куда я поеду один, в такое время, с детьми и с золотом, по дорогам, на которых, вы сами сказали, мародёры и разбойники? Вы с ума сошли!
— Ну почему же один, — пожал плечами поэт. — Мы дадим вам сопровождающих.
— И кто они? Наёмники? Контрабандисты? Гёзы?
— Да как сказать... Всего понемногу и вишенка сверху. Это гистрионы. Труппа музыкантов.
— Труппа музыкантов?! — растерялся кукольник. — Вы хотите послать меня везти оружие и золото с охраной из бродячих менестрелей? Incredibile!
— Смотря что понимать под словом «музыканты», — терпеливо пояснил поэт. — Это не сопливые менестрели, не нищие ваганты, а настоящая уличная труппа. Совершенно бешеные дядьки, один раз увидишь — вовек не забудешь. С аркебузой и ножом они обращаются так же ловко, как со скрипкой и волынкой, и больше музыки любят только хорошую драку. Здесь, в Брюгге, они обычно выступают на рыночной площади, или у городской башни, или как сейчас у церкви Онзе-ливе-Врауэкерк. Если вы не дурак, это уже должно вам что-то говорить: местечко там престижное и прибыльное. Никто из попрошаек и конкурентов не смеет им перечить, даже гильдия воров предпочитает с ними не связываться. Осенью парни играют на свадьбах, в другое время подрабатывают ситицинами[50], поэтому у них всегда есть разрешение на въезд и выезд, и им не помешает марионеточный театр. Они поедут с вами, а вы — с ними. Это будет хорошо.
— Straordinario... — пробормотал бородач и потянулся за кружкой. — Невероятно... И куда вы хотите прятать ваш груз?
— А вот над этим нам сейчас и предстоит подумать. Сейчас разбудим малышей, слегка вздремнём сами, а после полудня, когда прибудут Феликс и Михель, вместе будем решать.
Карл Барба помолчал.
— И куда я должен буду ехать?
Йост оторвался от кружки и вытер губы рукавом.
— В Лейден.
Нет, нет, мне не до смеха —
Нет окна и дверь размыта,
Ведь пытать меня приехал
Сам великий инквизитор.
Инквизитор наседает,
Подбирает инструмент:
«Ты скажи мне всё, что знаешь,
Полегчает и тебе...»[51]
Ялка сидела с ногами на кровати, раскачивалась и мычала этот простенький мотив, бездумно повторяя рифмованные строчки старой площадной песенки. Повторяя про себя — во всех смыслах. Городские мальчишки распевали эту песню в шутку или издеваясь, когда на улице стражники хватали ведьму, и Ялка никогда не могла даже подумать, что это когда-нибудь будет касаться её.
Сегодня был ветер. От его порывов дребезжали стёкла в окнах, с крыш летела черепица, а вокруг монастыря весь день раскачивало тополя до скрипа и один переломило пополам. Эфемер весны стал видимым и осязаемым, оделся плотью, поднялся на ноги и двинулся по миру, рассыпая зелень и гоня по небу дождевые облака. Земля вздохнула наконец и начала цвести.
Весенний день год кормит — истина известная. Хозяйство оживилось. Все работы в обители полетели полным ходом. Если из монахов кто и вспоминал о девушке, она сама о том не знала. Не хотела знать. Давление стен и потолка день ото дня становилось всё более тяжёлым и гнетущим. Она старалась меньше думать и не ждать. Жизнь закруглялась, замыкалась в круг, в кольцо, суля кому-то возрождение, кому-то — смерть.
Кому-то, может быть, перерождение.
Но что-то изменилось. День за днём, месяц за месяцем последние полгода-год Ялка теряла всех, кого любила или даже знала. Наконец и вовсе не осталось никого (нельзя же было, в самом деле, таковым считать пройдоху Карела). Прежняя жизнь кончилась, уйдя сперва в воспоминания, потом и вовсе в небытие. И вот внезапно появилась ниточка из прошлого, знакомый травника, не враг, не друг — кто-то третий. Что можно было ожидать от него, чего нельзя, к чему вообще всё это, Ялке было непонятно. Появление этого человека не принесло ей ни страха, ни облегчения. Чувство, наверное, было сродни тому, которое испытывает висельник, у которого оборвалась верёвка: хорошо, что жив, но сколько ж можно мучиться, скорей бы уж всё кончилось...